В. Г. Белинский
Голос в защиту от «Голоса в защиту русского языка»
Где ж тут сказано, что деньги – и цель и средство в литературе? После этого все поэты и художники нашего времени – торгаши, работающие только для денег? И из всех поэтов Байрон особенно должен быть обвинен в торгашестве, потому что, получив богатое наследство, он все-таки брал с Муррая страшные суммы за свои поэмы. Пушкин получал от книгопродавца за каждый стих свой по червонцу: торгаш, для которого в поэзии деньги были и средством и целью! Сколько нам известно, знаменитый наш живописец К. П. Брюллов никому не дает даром своих картин, но берет за них хорошие деньги: торгаш, для которого, в живописи, деньги суть и средства и цель!.. Кто же не торгаш?.. Позвольте: что это напечатано на задней обложке «Москвитянина»? А! объявление о продолжении «Москвитянина» на 1846 год, с кратким, но красноречивым извещением, что «подписная цена за 12 книг, большого формата, в большую осьмушку, на лучшей белой бумаге, 40 рублей, с пересылкою 45 рублей ассигнациями»… Но, может быть, «Москвитянин» хотел этим намекнуть, что бывают-де на свете бескорыстные журналы, которые ничего не платят своим сотрудникам и вкладчикам? Действительно, бывают, – и стоит только перелистовать хоть одну книжку такого журнала, чтоб убедиться в том, что он ничего не платит за статьи: они так плохи, что у читателя невольно рождается подозрение, уж не платят ли сотрудники журнала за помещение в нем своих сочинений… Впрочем, это не больше, как подозрение, в которое может впасть только неопытный читатель: опытным известно, что такие сердобольные журналы – род литературных богаделен, где призираются все литературные недужные и калеки, все убогие и нищие умом и дарованием. Бескорыстный журналист не всегда бывает в накладе от своего сердолюбия: ничего не платя своим сотрудникам, он тем более получает сам – для доказательства, что деньги есть только средство, а не цель в литературе… Бесплатные журналы издавать легко: на них нужно такое небольшое количество подписчиков, какое всегда найдется, при известной ловкости, – и издатель поэтому всегда будет с барышом, небольшим, но верным… Вот отчего иногда тянется столько лет сряду иной журналец, которого почти нигде не видно и которого, по-видимому, никто не читает…
Обвинив «Отечественные записки» так основательно в явном проповедовании мысли, будто в журнальном деле деньги не только средство, но и цель, «Москвитянин» пускается в рассуждения о том, что прежде труднее было сделаться критиком, нежели теперь, после чего вдруг переходит к статье «Отечественных записок», возбудившей его негодование, и смущается духом от слов «Отечественных записок», что первым критиком на Руси был Карамзин, а после него – Жуковский и Мерзляков. Что же тут не понравилось «Москвитянину», что смутило его так? А то, что, видите ли, и прежде Карамзина были критики. Действительно были, хотя и до того плохие, что о них не стоит и упоминать. Не всякий тот критик, кто пишет критики, так же как не всякий тот поэт, кто пишет стихи. Критик – тот, чьи мнения имеют вес и принимаются публикою, кто, следовательно, имеет большее или меньшее влияние на развитие и направление вкуса в обществе. Чтоб быть таким критиком, вовсе не нужно представить заранее «собственные произведения, если не в образец, то в оправдание своих мнений», как утверждает «Москвитянин». Чтоб быть хорошим критиком, вовсе не нужно быть поэтом, так же как для того, чтоб быть хорошим поэтом, вовсе не нужно быть критиком. Винкельман не был скульптором и не представил ни одной статуи, «если не в образец, то в оправдание своих мнений», – и тем не менее он – Винкельман, а не «Москвитянин». Что Карамзин, будучи хорошим для своего времени критиком, был вместе и таким же поэтом и писателем, – это делает ему двойную честь и славу; но нет ни малейшей нужды делать из этого примера общее правило. «Рецензент может быть автором одних рецензий, и те писать языком небрежным, неправильным», – говорит «Москвитянин». Это еще что за новость? Писать одни рецензии, а не писать вместе с ними, например, хоть рецептов, значит впасть вдвину? Да, сочинитель этой удивительной статьи должен быть человек весьма оригинальный и вместе с тем непомерно строгий! Он напоминает нам доктора Франциа, который чуть не повесил парагвайского сапожника за то, что тот не умел починить седла. Какое для нас счастие, что мы не парагвайцы: худо было бы нам!.. Касательно же того, что рецензент теперь может писать рецензии языком небрежным и неправильным, – это не новость, и дивиться тут нечему: все рецензенты, критики, поэты, словесники искони веков пользовались правом писать таким языком, каким они умеют, каким они в силах писать. Исключение остается, кажется, только за китайскими сочинителями, потому что в Китае, под опасением ста ударов бамбуком по ушам, по носу, нельзя писать, не получив на это нрава от палаты десяти тысяч церемоний. Оттого так и процветает литература Срединной империи! Во всех других странах мира это делается совсем иначе: всякий может писать как умеет. У нас тоже. Понятия о небрежном и неправильном языке условны: одному кажется так, другому иначе. «Москвитянину» язык «Отечественных записок» кажется небрежным и неправильным, а нам язык «Москвитянина» кажется еще хуже, нежели небрежным и неправильным. Вот для образчика несколько строк из «Москвитянина»: «Конечно, из всей громады мыслей и чувств, волнующих славянское племя, возникающее из праха и отряхающее вековой сон с отяжелевших вежд, из всех стремлений, переходящих в быти, наибольшее наше участие должна возбуждать жизнь единоверных сербов, связанных с нами крепче других узами православия, братской любви и сильнейшим предчувствием, что опора и надежда их самостоятельности заключается в России». Что это такое – громада мыслей и чувств? Что такое – стремления, переходящие в быти? Что такое: «главное огнище священного огня к родине» в той же статье («Письмо из Вены о славянских новостях» г-на Ригельмана, стр. 37 и 41)?.. Может быть, все это – образчики правильного, обработанного языка русского? Может быть! Не спорим – на вкус товарища нет! Выражения в статье «Голос в защиту русского языка» вроде: на сию последнюю не обнаруживают, по нашему мнению, уменья хорошо писать. Правда, г. Д. (под статьею «Москвитянина» подписана буква Д.) пишет довольно правильно; но чтоб он писал хорошо – это другой вопрос, который он решает по-своему, мы тоже по-своему, и которого настоящим решителем может быть только публика… Продолжая свои нападки на рецензента нашего времени, или – сказать прямее – на рецензента «Отечественных записок», «Москвитянин», или его сотрудник г. Д., говорит, что для него, рецензента нашего времени, нет законов, а он сам закон для всех, что он неумолим, как fatum[2] древних, изрекает свои приговоры без разысканий и доказательств, на основании собственного произвола, уверен в своей непогрешительности. Из чего все это следует? Бог весть! Из того, вероятно, что рецензент нашего времени решается «сметь свое суждение иметь», – между тем как г. Д., сколько заметно по тону статьи его, явно выдает произвол своих мнений за высшую инстанцию решения литературных вопросов.
