Висенте Бласко-Ибаньес
Луна Бенамор
Сгущалась голубая тень, падавшая от мыса.
Почти уже наступила ночь.
Чайки с криком возвращались в свои убежища в скале. Mope исчезало под тонким слоем тумана. Вдали, в еще светлом над проливом небе горел, как алмаз, свет маяка. Сладкая сонливость исходила, казалось, от угасавшего дня и пропитывала всю природу.
Оба человеческих атома, затерянные в этой безбрежности, чувствовали, как в них пробуждается тот же трепет, что и кругом, и забыли обо всем, что недавно еще составляло их жизнь. Они не думали о городе, по ту сторону горы, о человечестве, ничтожной частицей которого они были.
Они были совершенно одни и, глядя друг на друга, сливались во едино. Так соединиться бы навек! В полумраке раздался шорох, точно треск ломающихся сухих сучьев.
Вдруг в небе сверкнула красная молния, мгновенная и быстролетная, как взмах крыльев огненной птицы. Потом гора задрожала, и на сухой раскат грома ответило море своим эхо.
Вечерний выстрел!
Как кстати!
Оба содрогнулись, словно просыпаясь от сна.
Луна бросилась наверх по тропинке, ища дорогу, и не слушая Агирре.
Она стремглав бежала. Она запоздает домой! Сюда они никогда больше не вернутся.
Здесь было опасно.
V
Консул печально бродил по Королевской улице, с потухшей трубкой, грустным взглядом и повисшей в руке английской тросточкой.
Невольно останавливаясь во время своих бесцельных прогулок перед дверью лавки Кхиамулла, он сейчас же отправлялся дальше. Кхиамулла там не было. За прилавком стояло только два молодых приказчика с таким же, как у него зеленоватым цветом лица. Бедный его друг лежал в больнице в надежде, что нескольких дней покоя, вдали от сырого полумрака лавки, было бы довольно, чтобы избавиться от этого кашля, который, казалось, истощал его тело, заставляя его харкать кровью. Он родился в стране солнца и нуждался в его божественной ласке.
Агирре мог бы зайти в контору Абоабов, но боялся этого. Старик по прежнему всхлипывал от волнения, разговаривая с ним, но в его лице добродушного патриарха было что-то новое, что отталкивало испанца. Забулон встречал его мычанием и продолжал считать деньги.
Четыре дня Агирре не видал Луну. Сколько часов проводил он в окне отеля, тщетно разглядывая жилище Абоабов! На террасе никого. Никого за ставнями. Дом как будто вымер. Несколько раз на улице он встречался с женой и дочерьми Забулона. Они проходили мимо, делая вид, что не замечают его, серьезные и гордые в своей величавой тучности.
Луна оставалась незримой. Словно она уехала из Гибралтара. Однажды утром ему показалось, что он узнает её тонкую руку, открывающую часть жалюзи. Он вообразил себе, что видит между зелеными деревянными полосками жалюзи эбеновый шлем её волос и её блестящие глаза, устремленные на него. Но это было только видение, продолжавшееся мгновение. Когда он хотел сделать умоляющий жест, когда поднял руки, прося ее подождать, она уже исчезла.
Что предпринять, чтобы сблизиться с ней, разбить ревниво оберегаемую обособленность, в которой живут еврейские семьи? К кому обратиться за разъяснением относительно этой неожиданной перемены? He обращая внимания на неприязнь и холодность, с которой к нему относились Абоабы, он входил под разными предлогами в их контору. Хозяева встречали его с ледяной вежливостью, как назойливого клиента. Входившие по своим делам евреи смотрели на него с дерзким любопытством, словно несколько минут тому назад говорили о нем.
Однажды утром он увидел, как Забулон разговаривал с приблизительно сорокалетним человеком, низкого роста, немного сгорбленным и в очках. На нем был четырехугольный цилиндр, сюртук с длинными фалдами, a на жилетке болталась большая золотая цепочка. Он говорил слегка певучим голосом о быстром прогрессе Америки, о величии Буэнос-Айреса, о будущности, которую там могли бы иметь их единоплеменники, о выгодных делах, которые он там сделал.
Нежная внимательность, с которой его слушали отец и сын, возбудила в душе Агирре подозрение, от которого кровь притекла к сердцу и холодели конечности. Он задрожал от удивления. Это он? И несколько мгновений спустя он без всякого основания на то, совершенно инстинктивно сам ответил на свой вопрос. Да! Это он! Он не ошибся. Без сомнения, перед ним был жених Луны, приехавший из Америки. Рассеивая его сомнения, его окончательно укрепил в этом предположении быстрый, холодный и презрительный взгляд, украдкой брошенный на него этим человеком, продолжавшим разговаривать с своими единоверцами.
Вечером он снова увидел его на улице. Он был уже не один. Он шел под руку с Луной, одетой в черное. Она прижималась к нему, как будто уже была его женой и оба шли с непринужденностью жениха и невесты. Она не видела Агирре, или не хотела его видеть. Проходя мимо него, она повернула голову к своему спутнику, делая вид, что говорит с ним с большим воодушевлением.
Друзья Агирре, образовавшие круг на тротуаре перед Биржей, смеялись при виде этой встречи с легкомыслием людей, признающих любовь только как времяпрепровождение.
– Эхэ! – сказал один из них испанцу – у вас отбили даму. Еврей отбил ее. Понятное дело! Они женятся только на своих, особенно, если у девушки есть деньги.
Агирре провел ночь без сна, строя в темноте самые жестокие планы мести. В другой стране он знал бы, что ему делать: он оскорбил бы еврея, дал бы ему пощечину, дрался бы на дуэли, убил бы его, а если бы он не принял его вызова, преследовал бы его, пока он не уступит ему дорогу. Но здесь он жил в другом мире, в стране, не знавшей рыцарских обычаев древних народов.
Вызов на дуэль вызвал бы смех, как нечто экстравагантное и смешное. Он может напасть на него на улице, унизить его, убить его, если тот вздумает защищаться, но – увы! – английская юстиция не считается с любовью, не признает существования преступлений, совершенных в порыве страсти.
Там наверху, на середине горы, в развалинах дворца маврских королей Гибралтара, он видел темницу, переполненную людьми всех национальностей, преимущественно испанцами, осужденными на пожизненное заключение за то, что они под влиянием любви или ревности нанесли удар ножом, как свободно поступают люди на расстоянии всего нескольких метров, по ту сторону границы.
Кнут хлестал на законном основании. Люди истощались и умирали, вращая маховое колесо насосов. С холодной методической жестокостью, в тысячу раз худшей, чем страстное варварство инквизиции, истребляли людей, питая их лишь настолько, чтобы они могли продолжать свою жизнь, представлявшую одну пытку.
Нет, здесь был другой мир, где его ревность и бешенство были не у места. Но ужели он потеряет Луну без крика протеста, без вспышки мужественного возмущения? Теперь, когда его разъединили с ней, он в первый раз понял всю важность своей любви, начавшейся от нечего делать, из жажды чего-нибудь необычайного, а теперь грозившей перевернуть всю его жизнь. Что делать?
Вспоминались ему слова одного из гибралтарцев, которые сопровождали его во время его прогулок по Королевской улице, представлявшего странную смесь андалузской насмешливости и английской флегматичности.
– Поверьте, друг, это дело великого раввина и всей синагоги. Вы шокировали их. Весь свет видел, как вы открыто устраивали свидания у окна. Вы не знаете, какое влияние имеют эти сеньоры! Они вторгаются в дома своих прихожан, направляют их, повелевают ими и никто не может им противостоять.
Следующий день Агирре провел на улице или гуляя около дома Абоабов, или неподвижно стоя в дверях отеля, не упуская из виду дверь квартиры Луны.
Быть может она выйдет?
После вчерашней встречи, она, вероятно, забыла свой прежний страх. Им надо было поговорить. Три месяца он сидит в Гибралтаре, забывает о своей карьере, рискует ее испортить, злоупотребляет влиянием своих родственников! А теперь хочет расстаться с этой женщиной, не обменявшись прощальным словом, не узнав, чем вызвано такое неожиданное превращение!
Поздно вечером Агирре вдруг почувствовал трепет волнения, в роде той дрожи, которую испытал в конторе менял, узнав, кто такой вернувшийся из Америки еврей. Из дома Абоабов вышла женщина, одетая в черное, Луна, такая же, какой он ее видел предыдущим днем.
Она немного повернула голову и Агирре угадал, что она заметила его, что и раньше она видела его, спрятанная за жалюзи. Она ускорила свой шаг, не поворачивая головы, а Агирре последовал за ней на известном расстоянии по тротуару, задерживая группы испанских рабочих, которые спешили из арсенала в деревню Ла Линеа, прежде чем раздастся вечерний сигнал и крепость запрется.
Так шли они один за другим по Королевской улице. Дойдя до Биржи, Луна пошла по Church Street (Церковной улице), напротив католического собора. Здесь было меньше толкотни и реже были магазины. Только на углу переулков стояли небольшие группы, болтая после трудового дня. Агирре ускорил свой шаг, чтобы догнать Луну, а она, словно угадав его намерения, пошла медленнее. Дойдя до заднего фасада протестантской церкви, он догнал ее на расширении улицы, носившем название Gatedral Square (Соборного сквера).
– Луна! Луна!
Она повернула лицо, чтобы взглянуть на него и оба инстинктивно отошли вглубь площадки, избегая улицу, и остановились у мавританских аркад протестантского собора, краски которого начинали бледнеть и таять в сумраке ночи. Прежде чем они могли заговорить, их окутала нежная мелодия музыки, доносившаяся, казалось, издали, прерывистые баюкающие звуки органа, голоса девушек и детей, певших по-английски славу Господу, щебеча, как птички.
Агирре не знал, что сказать. Все его гневные слова были забыты. Ему хотелось плакать, опуститься на колени, попросить о чем-нибудь того Бога, кто бы Он ни был, который находился по ту сторону стен, был убаюкан гимном мистических птичек, этих девственных, дышавших верой голосов.
– Луна! Луна!
Ничего другого он не мог произнести.
Еврейка более сильная, менее чувствовавшая эту музыку, которая была не её музыкой, заговорила с ним тихо и быстро. Она вышла только для того, чтобы повидаться с ним. Она хочет поговорить с ним, проститься. Они встречаются в последний раз.
Агирре слушал ее, как следует не понимая смысла её слов. Все его внимание было сосредоточено в глазах, словно те пять дней, когда они не видались, были равносильны длинному путешествию и он ищет теперь в лице Луны следов, оставленных временем. Та ли она самая? Да. Это она! Только губы от волнения немного посинели. Она щурила глаза, как будто слова стоют ей ужасных усилий, словно каждым из них отрывается что-то от её мозга. Сжимаясь, её веки обнаруживали легкия складки, казавшиеся знаками утомления, недавнего плача, внезапно наступившей старости.
Испанец смог, наконец, понять её слова.
Но ужели она говорит правду? Расстаться! Зачем? Зачем? Он простирал к ней руки, охваченный страстью, но она еще больше побледнела, в испуге отступила, и глаза её расширились от страха.
Они не могут больше любить друг друга. На прошлое он должен смотреть, как на прекрасный сон – быть может лучший во всей его жизни… Но теперь настал момент, когда надо проснуться.
Она выходит замуж, исполнит свой долг перед своей семьей и своим народом. Все прошлое было безумием, детской мечтой её экзальтированного и романтического характера. Мудрые люди её народа открыли ей глаза на великую опасность такого легкомыслия. Она должна покориться своей судьбе, последовать примеру матери, примеру всех женщин её крови. Завтра она отправится с своим женихом Исааком Нуньес в Танхер… Он сам и его родственники посоветовали ей свидеться с испанцем, чтобы покончить со всем, положить конец двусмысленному положению, которое могло повредить репутации хорошего коммерсанта и нарушить покой миролюбивого человека. Они обвенчаются в Танхере, где живет семья жениха. Быть может они там останутся, быть может отправятся в Америку продолжать дела. Во всяком случае её любовь, её милое приключение, её божественный сон кончились навсегда.
– Навсегда! – пробормотал Луис глухим голосом. – Скажи еще раз. Я слышу, как твои уста произносят это слово и не верю. Повтори. Я хочу убедиться.
Голос его звучал умоляюще, но его скрученные пальцы, его угрожающий взгляд пугали Луну. Она широко – широко раскрыла глаза и сжала губы, словно сдерживая вздох. Казалось, в темноте еврейка постарела.
Огненная птица сумерек пронеслась по воздуху на своих красных крыльях и от грома задрожали земля и дома.
Вечерний сигнал!
Опечаленный Агирре увидел в воображении высокую черную стену, кружащихся чаек, ревущее, покрытое пеной море, вечерний полумрак, похожий на тот, который окружал их теперь.
– Ты помнишь, Луна? Помнишь?
В соседней улице раздались барабанная дробь, щебетание флейт и глухой шум большего барабана. Этот воинственный шум покрывал мистическое пение, проникавшее, казалось, сквозь стены храма. To была вечерняя зоря, перед закрытием ворот крепости. Одетые в желто-серые мундиры, солдаты шли в такт своих инструментов, а над полотняными касками размахивал руками атлет, оглушавший улицу ударами по барабанной коже.
Молодые люди ждали, пока пройдет шумный отряд. И по мере того, как он удалялся, до их слуха из храма снова постепенно стала доходить мелодия небесного хора.
Испанец казался обескураженным, умоляющим и, недавно еще грозный и решительный, он теперь кротко просил:
– Луна! Лунита! To, что ты говоришь, неправда! He может быть правдой! Ты хочешь, чтобы мы расстались так! He слушай никого. Следуй велениям сердца! Мы еще можем стать счастливыми! Вместо того, чтобы ехать с этим человеком, которого ты не можешь любить, которого ты, несомненно, не любишь, лучше бежим!
– Нет, – ответила она решительно, закрывая глаза, как бы боясь, что, увидя его, может поколебаться. – Нет… Это невозможно. Твой Бог не мой Бог, твой народ не мой народ.
В соседнем католическом соборе, остававшемся невидимым, протяжно, с бесконечной грустью, прозвучал колокол. В протестантской церкви девичий хор начал новый гимн, словно вокруг органа порхала стая шаловливых соловьев. Издали все слабее, теряясь в покрытых ночным мраком улицах, слышался гром барабана и игривые звуки флейт, воспевавших залихватской цирковой мелодией мировое могущество Англии.
– Твой Бог! Твой народ! – грустно воскликнул испанец. – Здесь, где существует столько богов! Здесь, где каждый принадлежит к другому народу! Забудь все это! Все мы равны перед жизнью. Существует одна только истина: любовь.
– Там – там! – стонал колокол наверху католического собора, оплакивая смерть дня. – К свету! К свету! – пели в протестантской церкви голоса девушек и детей, рассеиваясь в безмолвии сумерек, окутывавших площадку.
– Нет! – жестко проговорила Луна с выражением, которого Агирре раньше не слышал у неё, словно говорила другая женщина. – Нет. Ты имеешь свою землю, свою родину. Ты можешь смеяться над народами и верованиями, выше всего ставя любовь. Нас же, где бы мы ни родились, как бы закон ни равнял нас с другими, всегда называют жидами и жидами мы вынуждены волей-неволей остаться. Нашей землей, нашей родиной, нашим единственным знаменем является – религия наших предков.
И ты требуешь, чтобы я ее покинула и бросила своих. – Безумие!
Агирре слушал ее изумленно.
– Луна, я не узнаю тебя! Луна, Лунита, ты стала другой! Знаешь, о ком я думаю сейчас? О твоей матери, которую не знал.
Он вспоминал те ночи жестокой неуверенности, когда еврейка Абоаб рвала свои ярко-черные волосы перед постелью из ковров и маленьких матрасов, на которой тяжело дышала её дочка, пытаясь обмануть ненавистного демона Уэрко, пришедшего похитить её дитя.
– Ах! Луна! Я понимаю простую веру твоей матери, её наивное легковерие! Любовь и отчаянье упрощают нашу душу, срывают с неё пышную мишуру, в которую мы ее рядим в часы счастья и гордости, делают нас робкими и заставляют благоговеть перед тайной, как безрассудных животных. Я чувствую то же самое, что твоя бедная мать чувствовала в эти ночи. Я чую Уэрко около нас. Быть может это старик с козлиной бородой, повелевающий твоим народом. Это – все твои, народ положительный, лишенный воображения, неспособный познать любовь. Кажется невероятным, чтобы ты, Луна, вышла из этого народа.
He смейся над моим безумием, но мне хочется стать здесь на колени, перед тобой, броситься на землю и закричать: Уэрко, чего ты хочешь? Ты пришел, чтобы отнять у меня Луну? Луниты здесь нет. Она ушла навсегда! Здесь только моя возлюбленная, моя жена. Пока у неё еще нет имени, но я ей дам его. Мне хочется взять тебя в свои объятия, как делала твоя мать, и защищать тебя от черного демона, а потом, когда я увижу, что ты спасена, что ты моя навсегда, я скрепил бы ласками твое новое имя и назвал бы тебя… Единственной, да, именно так, моей милой боготворимой Единственной. Тебе нравится это имя? Я хочу, чтобы наши жизни слились вместе и чтобы нашим домом был весь мир.
Она грустно покачала головой.
Все это очень красиво. Но и это не более, как сон. Недавно эти слова растрогали бы ее, заставили бы ее плакать, – но теперь! И с жестоким упрямством она повторяла:
– Нет, нет, мой Бог не твой Бог. Мой народ не твой народ. К чему идти против судьбы!
Когда её родственники с негодованием говорили ей о её любви, о которой знает весь город, когда «духовный вождь» предстал перед ней с гневом древнего пророка, когда случай или донос единоверца заставил вернуться её жениха, Луна почувствовала, как в ней пробуждается что-то, до сих пор дремавшее. Осадок веры, ненависти, надежд поднялся со дна её души и изменил её чувства, возложив на нее новые обязанности.
