Виктория Травская
Карьера неудачника

Глава 6. Вино из дикой черешни

За этот год душа Марго окуклилась в своём горе, как гусеница, которая, перед тем как стать бабочкой, покрывается твёрдой оболочкой. Эта куколка прячется где-нибудь под листом и кажется мёртвой. Но под плотной, как гипсовая повязка, корой происходят важные метаморфозы: червячок, на которого невозможно было смотреть без гадливости, растит крылья и набирается сил. И когда превращение завершится, появится новая сущность, которая разорвёт тесную оболочку и воспарит, радуя глаз своей недолговечной красотой. Подобно легкокрылому эльфу, она станет перелетать с цветка на цветок, торопясь собрать все уготованные ими наслаждения: напиться росы и нектара, собрать пыльцу – затем, чтобы дать жизнь следующему поколению мотыльков и умереть…

Итак, Марго была куколкой: звуки и запахи окружающего мира отскакивали от её оболочки, не достигая своей цели. В эту-то пору она и наткнулась на Лильку. Та как раз пребывала в радостном возбуждении: старший брат приехал в отпуск!

– Ты обязательно должна к нам прийти! – щебетала она. – Котик пробудет здесь всего две недели. Потом мы с ним заберём у Риты детей и повезём их на море.

Он оказался совсем не таким, каким она ожидала его увидеть, полагаясь на Лилькины восторженные рассказы, – может, поэтому и не узнала. Не тот, увидав которого счастливица Ассоль воскликнула: «В точности такой!», потому что именно его она себе вымечтала. Её, Марго, Грэй остался, как она думала, в прошлом и оказался вовсе не Грэем: рассветное солнце, которое бросило обманчивые алые отблески на паруса его шхуны, поднялось в зенит, и паруса вылиняли до будничного грязно-белого цвета, а шхуна отчалила от её берега. Сказочке конец!

Чуть выше среднего роста, темноволосый и светлокожий, как многие его земляки, он представлял собой среднее генетическое обоих своих родителей и показался двадцатитрёхлетней Марго не то чтобы старым, но… не первой молодости человеком (о, эта роковая тяга к слишком молодым!). Они расположились под старым раскидистым тутовым деревом, накрывшим едва не половину участка и даже забросившим несколько отягощённых ягодой ветвей в соседские владения. На деревянный садовый стол, застеленный потёртой клеёнкой, то и дело падали чёрные спелые ягоды, иногда попадая в разномастные салатники и блюда с аппетитной снедью. Лилька ловко вылавливала их из соусов и закусок, отправляя в рот, а остальные подбирали со стола, из-за чего языки и губы у всех скоро стали фиолетово-чёрными. «Старики» скоро оставили молодёжь: тётя Люба ушла в дом гладить бельё, поднялся и дядя Вахтанг:

– Пойду, почищу у кролей, пока не стемнело…

Между блюдами возвышались бутылки с разнообразными наливками домашнего – отцовского – изготовления: из вишни и смородины, кизила и облепихи, и даже из дикой черешни – «экспериментальная», по словам хозяина. Лилька отпила из рюмки абсолютно чёрную и тягучую, как смола, жидкость и скривила рожицу:

– Как лекарство!

– Не нравится – не пей! – отозвался дядя Вахтанг от крольчатника.

– Пусть пьёт, па! – ответил Котик. – Ей полезно, от вредности!

– Ах, ты!.. – вскинулась Лилька с комичной яростью. – Вот я тебе сейчас!..

Котик расхохотался, закрываясь руками и одновременно ловя летящие в него тутовины:

– Вот чокнутая! Рубашку сама будешь отстирывать. Лечиться надо, это я тебе как врач говорю!

Марго поднесла свою рюмку к лицу. Пахло вишнёвыми веточками, за которыми мама посылала её во двор, когда закатывала огурцы на зиму – для маринада. Длинные тонкие плети гнулись, но не ломались, и приходилось долго крутить их в месте сгиба. Поэтому, когда наконец ветка оставалась в руках, её конец походил на кисточку для клея, а пальцы ещё долго пахли древесным соком. Она боязливо пригубила напиток. Он оказался сладким и горьким одновременно, бархатистым и немного пряным, и довольно крепким. У Марго стало горячо во рту и в горле, а потом густая струя проникла к самому сердцу, обхватив его, как котёнка, осторожной и ласковой рукой. Она смотрела на забавную потасовку между Лилькой и её братом недоверчивыми глазами человека, которому только что сообщили, что смертельный диагноз снят, и он будет жить…

Наутро хмель прошёл, но радостное изумление осталось. Марго осторожно открыла глаза и оглядела комнату. Это была та же самая комната, в которой она попеременно то любила, то мечтала умереть. Белые занавески с бамбуковым узором, простенькие обои, светлая мебель, полки с книгами. Потёртый бабушкин ковёр на паркетном полу… Но было смутное чувство, что вчера она получила дорогой и очень хороший подарок, который лежит где-то здесь и ждёт, чтобы она развернула его холодными от волнения пальцами. Вот только где?

Это чувство не покидало её, пока она пила свой утренний кофе и собиралась на работу, и после весь день – она осторожно ходила между стеллажами маленькой районной библиотеки, где укрылась после диплома, отказавшись от лестного распределения в одну из лучших школ. Ходила так, словно боялась расплескать его. А вечером, заперев дверь библиотеки, обернулась и обнаружила Котика. Он смотрел на неё поверх букета невероятных чёрных роз – смотрел вопросительно, почти с мольбой, и в то же время насмешливо, как это мог только он…

Эти его розы! Где он только их находил? Мистические чёрные. Белые, с огромными, почти в ладонь, лепестками. Сентиментально-розовые. А однажды принёс веточку шиповника из сада своих родителей и, извиняясь, пробормотал:

Белый шиповник,

Страсти виновник…

Розы смотрели на Марго из всех углов её крошечной квартирки, источая густой аромат, и все эти незабываемые две недели они втроём ходили в кино и гуляли, ездили в горы на выходные. Почти каждый вечер он приводил её к себе («Ты же не против? Мама и папа будут рады: мы редко видимся…»). Подходила к концу первая неделя, когда Лилька, затащив подругу под каким-то предлогом в свою комнату, выпалила оглушительным шёпотом, опасливо поглядывая на дверь:

– Он в тебя влюбился!

– Что?.. Нееет, брось, – недоверчиво отмахнулась Марго.

– Я тебе говорю! Я же знаю своего братца как облупленного! Втрескался по самое дальше некуда!

– Не говори ерунды, он же на восемь лет старше меня!

– И что?!

– Как это «что»?! Ты разве не видишь: мы для него – девчонки!

– Какие такие «мы»? Ты не сравнивай. Ты ему не сестра!

– Подумаешь…

– Вот именно! Подумай! – Лилька постучала себя кулаком по лбу. – Стал бы он таскать тебе снопами все эти розы, ха!

– Постой, – Марго перехватила Лилькину руку. – Ты ему про меня что-нибудь рассказывала?

– Ну… – Лилька неопределённо повела глазами. – А причём тут это?

– Рассказывала или нет?

– Разумеется, рассказывала. Как ты себе представляешь – не сказать родному брату, с кем я его собираюсь познакомить? Это что, секрет?

– Не прикидывайся. Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду!

– Ну, ладно. Я сказала, что у тебя был неудачный роман.

– Пфффф!..

– А что здесь такого?

– И ты после этого удивляешься, что твой брат таскает мне «снопами» розы?

– А ты, конечно, решила, что это акт милосердия? – Лилька рухнула на старенький, продавленный диван и рассмеялась – впрочем, немного театрально: прижимая к животу руки и сгибаясь пополам. – Ой, не могу, держите меня!

«А разве нет?» – подумала Марго, вспомнив Тамаза.

После этого разговора она стала исподволь наблюдать за Котиком. Однако ей по-прежнему казалось, что он обходится с ней почти как с Лилькой – ласково, но слегка покровительственно и немного насмешливо. Конечно, она раньше никогда его не видела и поэтому просто не знала другим, но всё-таки нельзя исключать, что Лилька принимает желаемое за действительное. Поэтому Марго не очень удивилась, когда накануне отъезда Котик отправился провожать её один, без сестры.

Он увлечённо рассказывал о своей службе в медсанчасти под Полтавой, смешил её до слёз историями из жизни военного городка и сам смеялся с ней вместе. Отсмеявшись, помолчал и спустя какое-то время спросил:

– Ты когда-нибудь была в Киеве?

– Нет. Какой он?

– А ты приезжай, я тебе всё покажу!

Марго растерялась.

– Когда?

– Когда захочешь. Лучше, конечно, летом. Красивее, да и тепло.

– Но как же твоя служба?

– А, пустяки. Что-нибудь придумаю! – И, видимо, почувствовав её сомнения, добавил уже серьёзно: – Просто отправь мне телеграмму, когда возьмёшь билет. Я тебя встречу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

НЕВОЛЬНИК ЧЕСТИ

Глава 1. Маугли

Это было трудное, но необходимое решение.

Костя сидел в дежурке клиники и держал в руках трубку телефона, в которой ещё пульсировали раздражённые короткие гудки прерванного разговора: жена на том конце провода дала отбой. Он без труда представил её палец с аккуратным пунцовым ногтем на рычаге телефонного аппарата «под старину» в доме её родителей. Чувствовалось, что Рита силится говорить спокойно, чтобы они не догадались о его ответе. Костя посмотрел на трубку так, словно она могла дать ему совет, что же делать дальше. Утром, когда он вернётся с дежурства, Риты уже не будет дома. Но грозы не избежать, его жена не из тех вспыльчивых, но отходчивых женщин, которые прощают так же легко, как и сердятся. Она будет лелеять свою досаду с холодным сердцем. «Гнев – это блюдо, которое следует подавать холодным» – в самый раз про неё.

Она никогда не устраивала ему сцен в общепринятом смысле, который подразумевает бурное выяснение отношений – с криками, швырянием попавшихся под руку предметов, потёками туши на щеках и уж тем более с битьём посуды – тех самых сцен, которые рано или поздно заканчиваются столь же бурным примирением в постели. Такого рода эксцессы Рита считала ниже своего достоинства, так как они были, по её мнению, иррациональны, лишены всякого смысла. У неё были свои собственные, чётко выверенные представления о правильном и неправильном, и если чьи-либо поступки выходили за рамки этого неписаного кодекса, то их виновник получал строго отмеренную, пропорциональную провинности долю остракизма, каковая имела целью осознание им собственной неправоты и полное, безоговорочное раскаяние.

Вот и теперь, он был уверен, она вынесла ему свой приговор и приступила к его исполнению. Она не станет, как выражается Лилька, копить злобу с тем, чтобы обрушить на него всю силу своего разочарования – просто поставит его перед фактом, и этот факт, Костя знал, ему не понравится.

Она никогда не повышала голоса – напротив, была безупречно вежлива. Ему так и не удалось понять, как ей удавалось сделать пребывание в одном помещении с ней настолько невыносимым, что уже через пару часов он был готов согласиться на любые условия, лишь бы не видеть этого безразличного, постороннего лица. Видит Бог, вся их недолгая совместная жизнь и без того держалась единственно на компромиссах, причём почти исключительно с его стороны! Стараясь быть справедливым, Костя попытался припомнить хотя бы один случай, когда его жена хоть в чём-то уступила ему. Это оказалось нетрудно: такие ситуации можно было пересчитать по пальцам одной руки. Но ни одна её уступка не приносила ему удовлетворения, потому что сопровождалась длинным списком условий капитуляции, сводившим на нет полученное согласие.

Однако теперешняя ситуация стала тем пределом, дальше которого уступать он не собирался…

В дверь постучали, и следом, не дожидаясь ответа, просунулась голова дежурной медсестры.

– Константин Вахтангович, почему у вас всё время занято? Звоню, звоню! Зайдите в одиннадцатую палату! – бросила она, и тут же послышались её удаляющиеся торопливые шаги.

Он осознал, что всё ещё держит телефонную трубку, положил её на аппарат и поднялся.

………………………

Он был уже на третьем курсе академии, когда они познакомились. Тогда он старался в каждое из своих увольнений посетить какой-нибудь музей – было бы странно учиться в Питере и не побывать хотя бы в Эрмитаже! Именно там, в Эрмитаже, он и увидел Риту. Обычно он пристраивался к какой-нибудь экскурсии, чтобы почерпнуть необходимые сведения о выставленных шедеврах. Это было удобно, так как в любой момент можно было отстать и задержаться подольше, если хотелось рассмотреть что-нибудь не спеша. Потом, при желании, всегда можно «упасть на хвост» следующей компании. Так было и в этот раз: увидев группу туристов, входящую в зал, он пристроился в конце и, когда все остановились возле первого живописного полотна, приготовился слушать.

И был слегка разочарован, услышав прелестный молодой голос, произносивший немецкие фразы. Он невольно повернулся на голос этой сирены, но за долговязыми немцами сначала разглядел только тёмную кудрявую макушку, немного похожую на Лилькину. Не понимая ни слова, он, тем не менее, последовал за группой и, когда расступился лес чужих спин, наконец увидел обладательницу чарующего голоса.

Черты её лица, крупные и довольно выразительные, показались ему почти точной копией портрета, перед которым она стояла – за исключением пудреного парика, неизбежного атрибута галантного века. Он перебрал глазами лица экскурсантов – похоже, что никто, кроме него не уловил этого сходства: их взгляды скользили по поверхности полотна довольно равнодушно, а когда обращались на гида, выражали только вежливый интерес. Он обошёл группу и взглянул на портрет с другой стороны, почти из-за спины гида… Да, наверное, это просто была игра бликов на лаковой поверхности полотна: отсюда изображённая на нём женщина мало чем походила на эту…

Стараясь соблюдать вежливую дистанцию, он следовал за группой из зала в зал, влекомый этим голосом, произносившим непонятные фразы на незнакомом языке. Девушка, конечно, заметила молодого курсанта: переходя в очередной зал, она обернулась к нему.

– Вам что-нибудь нужно? – спросила она, придав голосу выражение профессиональной строгости, но пряча в уголках глаз лукавый интерес.

– Нет-нет! – смешался он. – Простите, если я вас беспокою. Я просто слушаю…

Она приподняла чёрную бровь.

– Вы понимаете по-немецки?

Костя почувствовал, как его лицо помимо воли расплывается в улыбке, и честно ответил:

– Ни бельмеса!

Девушка улыбнулась в ответ, окинула его взыскательным взглядом и, ничего больше не сказав, вернулась к ожидающей группе.

Он следовал за ней до самого конца экскурсии и в гардеробе, перехватив её пальто, раскрыл его перед ней со словами:

– Где я могу вас ещё увидеть? – и добавил: – Пожалуйста!

Одеваясь, она медленно повернулась к нему спиной. Все её движения выражали сомнение. Он прошептал в курчавый затылок:

– Прошу вас…

Она несколько секунд постояла в нерешительности, глядя, как её группа постепенно покидает гардероб и движется к выходу. Проговорила, не оборачиваясь:

– Я должна идти…

Схватила со стойки свою сумочку, сделала несколько шагов к выходу.

– Я приду снова! Буду приходить сюда каждое воскресенье! – сказал он и подумал: какова вероятность, что они ещё раз встретятся? Сколько условий должно совпасть, чтобы их пути опять пересеклись?

Она уже бралась за ручку тяжёлой резной двери – и вдруг остановилась. Решительным шагом вернулась к гардеробу, на ходу доставая из сумки блокнот и ручку, быстро что-то черкнула, вырвала страницу и, оставив её на стойке, исчезла за дверью.

Костя взял в руку листок бумаги с неровно оторванным краем: на нём чётким, с большим нажимом, почерком были написаны несколько цифр и одно короткое слово: Рита.

Он позвонил в тот же вечер. По случаю воскресенья у телефона, висевшего в коридоре общежития, толпились и шумно спорили, дожидаясь своей очереди, курсанты, так что ждать пришлось долго. Костя чувствовал досаду оттого, что его первый разговор с Ритой состоится на фоне чужих голосов и может быть услышан всеми присутствующими, но делать было нечего, разве что дождаться отбоя и прокрасться мимо дежурного. Но звонить незнакомым людям в столь поздний час – даже если они ещё бодрствуют – значило бы показать себя отменным невежей, а он не хотел рисковать.

Он так волновался, что вспотела рука, сжимавшая трубку. Ответят или не ответят? Неизвестно, что пугало больше. Когда на шестом гудке всё-таки сняли трубку и раздалось вежливое женское «алло», он заставил себя поздороваться и попросил к телефону Риту.

– Рита, добрый вечер, это Константин. Мы виделись сегодня в Эрмитаже…

Он пытался вспомнить, что чувствовал в то время, пока длился их роман. Само собой, он к тому времени уже не был невинным юнцом – к третьему курсу за его плечами, как и у большинства его товарищей, имелся некоторый багаж студенческих пирушек в разных пристанищах, иногда весьма сомнительных, которыми всегда был так богат Ленинград, – пирушек, которые часто заканчивались коротким и бурным соитием без всяких обязательств в одном из укромных уголков этих обшарпанных жилищ. Такого рода приключения претили ему, и наутро он мучился не только головной болью, но и стыдом, в чём никогда не признался бы своим менее взыскательным однокурсникам. Однако, будучи медиком, понимал: природа всё равно возьмёт своё, и молодому голодному телу необходимо время от времени выпускать пар. И он смирялся с собственным несовершенством в ожидании той самой встречи, которая позволит искупить прегрешения молодости.

Рита удивляла его. В самом начале их романа он испытывал благоговейный восторг, даже просто думая о ней, не говоря уже о тех часах, что они проводили вместе. Она уже заканчивала университет. Отец, занимавший не последнюю должность в ленинградском горкоме, устроил ей – своему единственному ребёнку – стажировку в «Интуристе», попасть на которую было сложнее, чем в аспирантуру, и лишь немногим проще, чем выехать за границу. Впрочем, было бы не вполне справедливо отнести Риту к тем чадам советской номенклатуры, которых менее удачливые сверстники презрительно именовали блатными. Она была бесспорно умна и прекрасно училась, к последнему курсу уже свободно говорила на трёх европейских языках и достаточно глубоко разбиралась в европейском искусстве. Поэтому факт рождения в семье высокого партийного чиновника можно было считать просто счастливой случайностью.

Известно, что курсант военно-медицинской академии гораздо меньше прочих студентов располагает своим досугом. Костя мог видеться с Ритой только по воскресеньям, да и то если на эти дни не приходились его учения или её экскурсии. Поэтому всё время между этими свиданиями проходило в сладких воспоминаниях о последней встрече и радостном предвкушении будущей, что открывало полный простор его романтическим мечтам. Как знать: если бы они имели возможность видеться ежедневно, может быть, до свадьбы дело и не дошло бы… Теперь, после нескольких лет брака, он понимал, что его образ Риты на девять десятых складывался из его собственных фантазий о ней и лишь на одну десятую из её реальных качеств – пропорционально времени, проводимому порознь и вместе.

Впрочем, это вещь неизбежная. Наша первая любовь – по преимуществу плод нашего воображения: в нём мы выстраиваем некоторый идеал, а потом помещаем в этот воздушный замок первого же реального человека, который покажется нам подходящим на роль прекрасного принца или принцессы – ненужное зачеркнуть. Стоит ли удивляться, что этот человек почти никогда не ведёт себя в соответствии с нашим сценарием, путает реплики и мизансцены, а в последнем акте вообще отказывается играть?

Наши юношеские мечты о любви складываются из прочитанного в книгах, увиденного в фильмах, подслушанного или подсмотренного вокруг. Из всего этого месива разнообразных историй мы отбираем только те обстоятельства, которые отвечают потребностям нашей личности. Общим для всех остаётся, по сути, только биологическое ядро сюжета – потребность в близости с другим существом. Что же касается атрибутов этой близости, то они глубоко индивидуальны. Чем сложнее личность, тем больше она нуждается в оправдании инстинкта и тем большим числом условий обставляет предполагаемую близость. Поэтому так трудно бывает найти того, кто впишется в этот выстроенный в мечтах идеал – тем труднее, чем выше потребности души. Но мы с юной самонадеянностью не допускаем даже мысли о том, что можем потерпеть фиаско – нас устраивает только хэппи энд.

Создавая нас по своему образу и подобию, Господь по неосторожности заронил в нас ген демиурга, но не наделил его возможностями. Мы не хотим мириться с тем, что другой человек не является чистым результатом нашего творческого воображения, рождённым в точном соответствии с нашими представлениями о нём – что он другая, самостоятельная сущность со своими представлениями и потребностями, которые могут не совпадать с нашими, быть даже противоположны им.

Однако если бы люди в своём выборе руководствовались только идеалами, то мы давно уже вымерли бы как вид. Поэтому Природа в большинстве случаев одерживает верх над Богом, вынуждая к компромиссу. За отсутствием идеала мы соглашаемся на его проекцию, своего рода голограмму, с ней и живём. Стоит ли в таком случае удивляться, что тот, кого мы согласились принять в своё сердце, устраивается в нём со своими пожитками, сдвигая, ломая и выбрасывая то, что нам дорого, в поисках собственного комфорта?

Костя жил с голограммой – с проекцией прелестной женщины, образованной и умной, любящей и преданной. Ради возможности наслаждаться этой иллюзией он мирился с несовершенствами оригинала, которые на заре их отношений казались ему несущественными и даже милыми, но по мере того как две их жизни стали складываться в одну, всё более превращались в проблему.

Но сначала они были влюблены. Встречались по воскресеньям, ходили в театры и музеи, изредка в кино – до кино Рита снисходила только в том случае, если там шло что-нибудь действительно заслуживающее внимания. Рита обожала Ленинград и была талантливым гидом, и Костя заворожённо слушал её рассказы. Она и сама получала не меньшее удовольствие, открывая любимый город со всеми его сокровищами такому благодарному слушателю. Ей нравилось думать о нём как о молодом дикаре, и мысль о том, что своим культурным кругозором он будет обязан исключительно ей, приятно ласкала её эго.

Это началось в тот день, когда они бродили по Царскосельскому парку и Рита с изумлением обнаружила, что познания её кавалера о царствовании Екатерины исчерпываются официальными фактами из советских учебников. Она рассуждала о сомнениях по поводу отцовства Петра III в отношении наследника, Павла, и заметила, что в происхождении остальных детей Екатерины тоже нет полной ясности.

– Дети? Что ты имеешь в виду? Ты хочешь сказать, что у Екатерины были дети, кроме Павла?…

– Ну да… Ты не знал? – она остановилась и посмотрела на него широко открытыми в насмешливом удивлении глазами. – Да ты просто… просто Маугли! – она расхохоталась, довольная своей шуткой. Потом, приняв серьёзный и торжественный вид, поднесла к лицу сложенные чашей ладони, изображая всем известную сцену из мультфильма, в которой Маугли разговаривает с огнём: – «Мы с тобой одной крови – ты и я!»

Костя было нахмурился, но задорный смех девушки, её игривость были столь пленительны, что он проигнорировал обидный смысл её шутки и через минуту уже смеялся вместе с ней. Он подхватил её, поднял над собой и закружил, приговаривая:

– Маугли, значит? Вот как – Маугли! А я вот возьму и уволоку тебя в свою пещеру, что ты на это скажешь, а?

Рита хохотала, шутливо вырываясь. Когда же он наконец поставил её на землю, она аккуратно оправила плащ и, глядя в маленькое зеркальце пудреницы, поправила причёску и произнесла как бы мимоходом:

– Ну уж нет, только не в пещеру. Это не для меня!

Конечно, они были очень разными. Но эта, как сказал бы Пушкин, «взаимная разнота»¹³ тоже может быть разной. Как часто приходится видеть, что в дружбе ли, в любви ли сходятся люди настолько несхожие, что и представить трудно, как они вообще находят общий язык. И в то же время люди, близкие типологически – по духу, по интересам, по происхождению – отчаянно ссорятся, стоит им только сойтись в одной комнате. Этот феномен часто пытаются объяснить физически: дескать, противоположно заряженные частицы притягиваются, а однородно заряженные отталкиваются. Но статистическая вероятность как притяжения противоположного, так и отторжения подобного не столь велика, чтобы признать эту аналогию законом – на практике бывает всяко!

В их дуэте Рита играла роль Онегина. Конечно, её искушённость и пресыщенность были по большей части напускными, подражательными. Но вот трезвый ум, скепсис, рассудочность были ей свойственны, видимо, от природы. А Костя, с его пылкой и романтичной натурой – простодушное дитя Юга! – был абсолютным Ленским, ну разве что поумнее геттингенского выученика. «Онегин, как похорошели у Ольги плечи, что за грудь! Что за душа…» – это же просто откровенная карикатура, такое Костя мог произнести только с большой долей иронии. И однако он попался, стал заложником собственной привычки думать о людях лучше, чем они того заслуживали – то есть судить по себе.

Парадоксально, но, если вдуматься, Рита делала то же самое – судила по себе. Пока её кавалер предавался романтическим грёзам, она высчитывала и выстраивала маршрут их дальнейших отношений. Наивный кавказский мальчик без претензий, думала она, должен быть счастлив заполучить такую невесту, как она – коренную ленинградку, из хорошей фамилии, прекрасно образованную, утончённую и обеспеченную. Кроме перечисленного, она могла предложить своему избраннику обширные связи и лёгкую, стремительную карьеру в одной из лучших клиник страны.

Была ли она такой уж прагматичной уже в начале их отношений, трудно сказать. По крайней мере, она благосклонно принимала его ласки – теперь он думал, что был для неё приключением, своего рода экзотикой, приятно щекотавшей нервы на фоне пресных архивных юношей¹⁴ её круга:

Да, он любил, как в наши лета

Уже не любят, как одна

Безумная душа поэта

Ещё любить осуждена…

Завоевать его оказалось упоительно легко, его пылкость льстила её женскому тщеславию, а каждое появление в обществе под руку с южным красавцем в военной форме создавало ей некий ореол загадочности, было интригой, которую так приятно смаковать в компании, домысливая сколь угодно смелые детали.

Первые два-три месяца она присматривалась и прислушивалась к нему. Казалось, Рита ещё не решила, стоит ли он того, чтобы тратить на него время. Наконец, однажды, в одно из воскресений начала марта, она пригласила его к себе домой.

– Мама и папа хотят с тобой познакомиться, – сказала она без всякого выражения в голосе и в лице.

Его ставила в тупик эта её манера говорить с ним отстранённо, как с посторонним. Взгляд её при этом становился неподвижным, непроницаемым, и было совершенно невозможно понять, что у неё на уме. Казалось, произнося слова, она думала о чём-то своём, куда ему нет доступа и где ему нет места. При этом она могла смотреть куда-то в сторону или ему в глаза – как бы в глаза, но на самом деле (он был уверен) она видела что-то совсем другое, а слова, которые слетали с её губ, воспроизводились автоматически, как запись на магнитной плёнке.

Костя подождал, не последует ли продолжение, и, так как оно не последовало, сказал:

– Что ж. Мне, вероятно, следует купить цветы.

После этих слов астральное тело Риты наконец воссоединилось со своей материальной оболочкой, и она улыбнулась ему одними губами.

………………………….

Это был солидный старый дом, который до революции строился как доходный, но для более взыскательной публики: врачей, адвокатов, чиновников средней руки, профессуры расположенного неподалёку университета. В нём не было ничего от ужасающих тесных трущоб Достоевского. По крайней мере, парадное в данном случае было действительно парадным: широкую лестницу с прихотливо изогнутыми маршами ярко освещало высокое, в два пролёта, окно. По кованым чугунным балясинам перил вилась причудливая лиана; дубовый поручень, судя по всему, недавно был заботливо ошкурен и покрыт свежим лаком. На лестничных площадках стояли кадки с ухоженными растениями.

– Добрый день, Риточка! У вас гость?

Костя, который в этот момент разглядывал вестибюль, вздрогнул от неожиданности и, обернувшись на голос, обнаружил консьержку за стойкой, которая располагалась в темноватом углу за лестницей.

– Добрый день, Зинаида Степановна! – ответила Рита, оставив без внимания вопрос пожилой женщины, напомнившей Косте институток из фильмов о революции.

Когда вошли в старомодный лифт с дверями, которые открывались закрывались вручную, Рита произнесла, словно во время экскурсии:

– Северный модерн, fin de siècle, Belle Epoque¹⁵. Здание построено по проекту Роберта Мельцера в тысяча девятьсот седьмом году.

Они стояли лицом к двери, и Костя, скосив на Риту смеющиеся глаза, ответил с подчёркнутой галантностью:

– Приму к сведению!

Он криво усмехнулся, но усмешка прозвучала немного натянуто: он заметно нервничал.

Лифт остановился, и они шагнули на площадку, выложенную узорчатой керамической плиткой. Их шаги (которых, к счастью, потребовалось совсем немного) отчётливо прозвучали под сводами и растаяли в лепных карнизах. Рита открыла дверь своим ключом, оглянулась на него через плечо, приглашая следовать за собой, и вошла, громко сообщив:

– Мы здесь!

В глубине квартиры открылась дверь, послышались шаги, и перед Костей предстали родители Риты: моложавая и стройная женщина средних лет с приветливым лицом, тонкие черты которого несли узнаваемую печать старой еврейской интеллигентности, ухоженная, одетая в простое, но отлично сшитое платье; солидный мужчина в тёмно-синем стёганом бархатном халате с шёлковыми лацканами, из-под которого, однако, виднелись белая рубашка и тщательно отглаженные брюки. В крупных чертах мужчины было заметно фамильное сходство с дочерью, двигался он вальяжно и вообще держался барином. Костя вспомнил своего отца, каким тот обычно бывал дома – в мешковатых штанах и клетчатой рубашке, небрежно застёгнутой и открывающей курчавую поросль на груди, с закатанными рукавами – и невольно улыбнулся этому контрасту.

……………………………….

Экзамен он выдержал – условно.

Провожая его в прихожей, Елена Матвеевна пригласила бывать у них «без церемоний». Леонид Захарович молча пожал руку, но Рита позже по телефону сообщила:

– Папа считает, что ты «серьёзный молодой человек»…

«…хотя, конечно, не вполне подходящий», – закончил про себя Костя. По манере держаться друг с другом, по тому, как отец и дочь обменивались взглядами, по их одинаковым повадкам и внешнему сходству он сразу определил, что Рита – папина. Стало быть, решающее слово будет за ним.

Этот визит заставил его задуматься о будущем их с Ритой отношений. Кто он, в сущности, для этих людей? Парнишка из глубокой провинции, из честной и работящей, но самой простой семьи. Без связей и, как оказалось, без видов на карьеру – Леонид Захарович иронически поднял бровь, когда на его вопрос о том, что он собирается делать после академии, Костя коротко ответил, как нечто очевидное: служить. Не дождавшись продолжения, хозяин решил уточнить: