Виктория Травская
Двадцать писем Фебу

Но сначала была война. Ну, как, война – заварушка: несколько дам разной степени свежести ненароком прищемили эго некоему Нарциссу, по недоразумению поставленному модератором в одной из групп. Нарцисс проходил у нас под кодовым названием Кепка – по его аватарке, на которой он был запечатлён в образе интеллигента-нонконформиста типа «я сам по себе». Кепка заявил о своих правах тем, что потребовал удалить цитату из «Гамлета», которая почему-то показалась ему не соответствующей тематике группы. Недоумевая, пост я всё же удалила, а из трёпа в комментариях узнала, что не единственная стала жертвой новоявленного цензора. С завидным упорством он зачищал всё сколько-нибудь интересное, не трогая только посредственностей с их публикациями в жанре районной малотиражки, на фоне которых его малограмотные апокрифы (цветистые и щедро сдобренные автобиографическими моментами) казались неискушённой публике едва ли не откровениями, и у Кепки даже появились фанаты. Ну, дело вкуса – нравится и нравится. Наше дело сторона. Однако Кепка не удовольствовался рукоплесканиями сетевой черни. Ему требовалось безоговорочное признание всего личного состава.

В один из летних дней мы, как обычно, резвились на солнышке, оттачивая остроумие под картинкой с изображением двух морковок. Одна из них представляла собой сидящий в земле солидный корнеплод со скромным хвостиком зелени над поверхностью; другая же, напротив, была оснащена пышным кустом зелени, но сам корешок оказался крохотным – аналогия прозрачная и довольно едкая. Пост состоял только из этой картинки, к которой не прилагалось ни текста, ни даже заголовка. Не подозревая подвоха, я присоединилась к диалогу под ней. Как это часто бывает, мы ни в чём себе не отказывали и довольно скоро дошли до анатомических пассажей, не имея в виду никого конкретно – просто высмеивая владельцев пышной зелени, довольно слабо укоренённой в жирном чернозёме мысли. И тут на воре загорелась шапка – а точнее, кепка: её владелец разбранил нас на чём свет, причём в довольно циничной форме, и пригрозил изгнать из обеих групп, за которыми был поставлен присматривать. Так все желающие получили возможность убедиться, что с корешком у Кепки не очень. Хвастаться особо нечем. Мы подозревали об этом и раньше, но теперь ни у кого не осталось сомнений: король таки голый!

Не стану приводить эту курьёзную историю целиком – право, она того не стоит, да и ты, наверное, помнишь: мелкий тиран нашими объединёнными усилиями был свергнут и изгнан за пределы сетевого отечества, а я обрела несколько интересных виртуальных друзей, включая тебя, и парочку недоброжелателей (куда же без них!). Но самое главное, я создала собственную группу – чтобы оградить моё сетевое общение от прихоти очередного мелкого самодура.

Вот тогда-то и возник Лев.

Я написала эту фразу и остановилась. Сидела и смотрела, как на экране монитора сменяют друг друга картинки этого, в общем-то, непродолжительного шторма, так круто всё изменившего. За окном уже начало светать, а мои неугомонные соседи вымыли посуду и наконец-то отправились спать, когда я сварила себе свежего кофе, собрала волосы в резинку и продолжила.

Чем рискует человек, пустившийся в плавание по океану чужих мыслей, эмоций, страстей и страстишек, пороков и комплексов, порывов и вдохновений, etc.? Всё зависит от меры его доверия – той меры, на которую он сам обманываться рад. Можно, конечно, и не обманываться, теша себя наивным убеждением, что тебе-то уж всё про всех понятно – но и это иллюзия! Причём иллюзия опасная, потому что в этом случае ты вынужден, не располагая объективной информацией, судить по себе. И тогда берегись: все твои черти, не сдерживаемые более соображениями приличия, вылезут из своих тёмных углов и набросятся на тебя же.

И потом, если ты не принимаешь правила игры, закономерен вопрос: тогда зачем ты здесь? Прими условность происходящего! Как в театре или в кино, где ты следишь не за игрой актёров, а за событиями этого действа и переживаниями его героев как настоящих. И тот факт, что это актёры, люди, живущие обыкновенной жизнью, о которой тебе известны десятки пикантных или банальных подробностей, красивых или гнусных эпизодов – всё это не мешает тебе наслаждаться зрелищем, разворачивающимся на твоих глазах. Некоторые из этих сюжетов абсолютно фантастичны, и мы знаем, что этого не могло быть в реальности, но и это не способно лишить нас удовольствия. Даже напротив: невозможность истории делает наши переживания наиболее острыми, насыщенными, полновесными. Миллионы взрослых, прекрасно образованных и уже достаточно циничных людей по всему миру упиваются сагами Толкиена, или «Звёздными войнами», или «Войной престолов» и другими не менее фантастичными повествованиями. Почему? – не спрашивай! Большинство наверняка даст какой-нибудь мудрёный ответ, позволяющий сохранить лицо. Что-то вроде того, что они изучают архетипы, или структуру нарратива, или наблюдают эволюцию режиссёра, или ищут параллели с современными событиями, или ещё какую-нибудь похожую чушь. Враньё! Это доставляет им удовольствие – потому что они приняли условность искусства и эта история стала для них такой же реальностью, как их собственная жизнь. Витгенштейн считал, что всё, о чем мы в состоянии подумать, может существовать.

Итак, Лев. Сначала он мелькал в густых зарослях нескончаемых словесных джунглей, изредка вставляя короткие и сдержанные реплики, и обращал на себя внимание разве что этой сдержанностью. Интеллигентные и хорошо воспитанные люди вообще малозаметны, так как в силу свойственного им такта не раздражают ваших нервных окончаний. Вежливость делает тебя невидимкой.

Вот и Лев: ступая осторожно и бесшумно, он был замечен только тогда, когда приблизился вплотную. На этот раз он оставил более развёрнутую реплику, которая показалась мне интересной. По крайней мере, она содержала некоторую деталь личного характера. Мысленно я поставила на полях восклицательный знак и перевернула страницу, но с этого момента стала к нему присматриваться. Он публиковал небольшие отрывки, которые иногда казались мне интересными, а иногда нет. Словом, история не новая – я бы даже сказала, архетипическая:

Сперва ей было не до них,

Но показался выбор их

Ей странен…

Но, поскольку я всё же не Татьяна – по крайней мере, не шестнадцатилетняя (или сколько ей там было?) Татьяна – то драма была разыграна в обратной хронологии, то есть с конца, и обернулась фарсом: всё началось с попытки понять и завершилось суровой отповедью «Онегина», а не наоборот. Но, когда ты прочтёшь эту историю – если мне достанет мужества её дописать, а тебе терпения прочесть – ты, возможно, как и некоторые из моих подруг, решишь, что «очень мило поступил С печальной Таней наш приятель».

Счастье, что этих слов не увидит Ёжь: уж она бы оттопталась по мне! Большая удача, что я как автор не в её вкусе – любые рефлексии и ветвистые сюжеты она считает непростительной графоманией. Мы с ней сошлись, волна и камень, а если точнее – волна и волна, на почве безудержного веселья под чем-то разухабистым – кажется, под одной из картин Инге Лёк. Да, точно! Теперь припоминаю: это были две старушки, весело распивающие винцо в ветвях дерева. Как обычно водится в таких случаях, сначала нашлось много общего – различия, и существенные, обозначились потом. Впрочем, это нам не мешает. Хотя иногда бесит обеих, и мы можем даже, после очередной стычки, несколько дней не разговаривать. По зрелом размышлении следует признать: это вносит приятное разнообразие в наши сетевые будни. Как раз после очередной такой стычки я наградила её прозвищем Ёжь, и надо отдать ей справедливость, она не возражала.

Ёжь ехидно посмеивается над моей слабостью к Татьяне, и можно не сомневаться, что меня не спасла бы даже её собственная нежная любовь к нашему национальному гению. Но так как она едва ли станет это читать, то я могу ни в чём себе не отказывать. Впрочем, относительно Льва она не в курсе – по крайней мере, я с ней эту тему не обсуждала. Она весьма неглупа, и если даже о чём-то догадывается, то помалкивает. В отношении отношений Ёжь сурова. Подозреваю, что эта суровость по большей части напускная и вторичная, род камуфляжной амуниции, под которой скрывается натура слишком ранимая и тонкая, чтобы позволить кому бы то ни было касаться себя грубыми пальцами. Но я это уважаю и потому туда не лезу, считая за правило не приставать к человеку с расспросами: если найдёт нужным, расскажет сам – и только то, что сочтёт нужным. «Не смейте меня интерпретировать!» – взрывается она, когда я или кто-то другой пытается найти объяснения её поступкам сообразно логике или собственным представлениям.

На днях Ёжь сказала: любовь – всегда платоническая, всё остальное – похоть. Несмотря на то, что ей вообще свойственны упрощения, я на этот раз задумалась. Эта правда очень похожа на истину, но если так, то как назвать то, что я чувствую ко Льву?

Лев овладевал мною тонко и незаметно, и я поняла, что произошло, только тогда, когда его клыки вонзились мне в горло. Поставив точку в очередном нашем с ним диалоге, я испытала инсайт. Впрочем, эти шесть букв не в силах передать того, что произошло – это даже не бледная тень, это Хиросима на глобусе. Маленькая точка огромной трагедии. Именно так. Теперь можно смеяться.

Мы уже какое-то время переписывались, и на этот раз всё началось, кажется, с хокку. Или танка. Словом, жители злосчастной Хиросимы развешивали на верёвке выстиранные портки, или потрошили рыбу, или сплетничали, когда… Оглушённая, смотрела я на монитор, в котором только что закрылось окно мессенджера. Мир вокруг меня беззвучно рушился – мой привычный мир, разношенный по ноге, лёгкий и удобный. Иногда утомительный и стесняющий, но достаточно было, уходя в себя, скинуть его на пороге, чтобы испытать облегчение. Наутро, возвращаясь к своим повседневным трудам, я с лёгкостью погружала ступни в колодку правил и обязанностей, привыкнув не чувствовать их тесной оболочки. Почти. Даже получать от этого извращённое удовольствие, знакомое любой женщине, любящей изящную обувь: можно провести целый день, семеня на пальцах в узких туфлях на высоченном каблуке, если тебя поддерживает анестезия восхищения и зависти. Но не на этот раз. Мир распадался на моих глазах, и я не представляла, что с этим делать. Как с этим жить. Как жить без всего этого!

Это было, наверное, похоже на затяжной прыжок, когда ты не уверена, что парашют раскроется, – эйфория и ужас в равных долях, усиливающие друг друга до непереносимости, до смертного спазма в горле. Ты понимаешь, что падаешь, что жить тебе осталось – сколько там, квадратный корень двойной высоты падения, делённой на ускорение? – но ты летишь!

«Этого не может быть!» – кричал мой Внутренний Голос. Кстати, почему внутренний? Тебе не кажется, что в этом названии содержится грандиозный подвох? Если проанализировать реплики того, что мы называем внутренним голосом, то выяснится, что ничто – ещё раз и крупно: НИЧТО – из того, что он произносит, не является нашим убеждением. Как правило, мы убеждены как раз в обратном. Все реплики этого негодяя, по сути, не что иное, как пресловутый здравый смысл – навязанное нам извне представление о правильном и неправильном. Так называемый «внутренний голос» – это сторож брату своему, это злосчастный Каин, убивающий нас из зависти – нас, чей дар оказался милее Господу. Всякий раз, когда мы готовы сделать нечто, к чему испытываем призвание, он становится на пороге и, раскинув руки, принимается увещевать нас, повторяя свои пошлые сентенции. Не сходи с ума. Ты потом об этом пожалеешь. Давай взвесим все «за» и «против»… И стоит тебе вступить с ним в перепалку, как твоё дело заведомо проиграно, потому что так называемый Внутренний Голос – на самом деле общественный цензор, сидящий внутри твоего собственного сознания, ловкий и опытный манипулятор, снабжённый ещё и тем преимуществом, что он тебя знает, а ты его нет. Чтобы сбить тебя с толку и усыпить бдительность, его снабдили фальшивой легендой и столь же фальшивыми документами, по которым он проходит как «Внутренний Голос» или «Здравый Смысл», и забросили этого диверсанта вглубь твоего мира.

«Этого не может быть!» – вопил в моей голове этот «Внутренний Голос», и это был единственный отчётливый звук, который я слышала. Всего несколько дней назад я бы с ним согласилась, смеясь. Я была уверена, что оставила все свои страсти в прошлом, что моё внутреннее наконец-то пришло в равновесие с внешним и что это равновесие непоколебимо. Мысль о том, что это равновесие смерти, не приходила мне в голову.

Письмо 5. Никогда

Ты, вероятно, помнишь вынесенную эпиграфом к одной из серий «Войны и мира» Бондарчука цитату из Толстого: «Все мысли, которые имеют огромные последствия, – всегда просты». Это верно. Банальность – отлитая в слове очевидность. Она уже всем осточертела, навязла в ушах и набила мозоли именно потому, что имеет непререкаемую силу закона. То есть действует всегда и всюду при определённых условиях. Всякая расхожая мудрость, будь то афоризм или пословица, не что иное как банальность. Но банальность – палка о двух концах: после того как некто зафиксировал, в ёмком и приёмистом слове, некую закономерность, она начинает жить собственной жизнью, порождая ожидаемые последствия даже там и тогда, где и когда они вовсе не были абсолютно предопределены. Ты можешь не вспомнить фразу, которая вынуждает тебя поступить определённым образом, но этого и не требуется: она уже содержится в твоей программе – та самая пресловутая матрица, согласно которой мы совершаем бόльшую часть своих поступков.

И чем банальнее мáксима, тем с большей вероятностью она определяет наши поступки. «Инициатива наказуема». «Благими намерениями вымощена дорога в ад». «Никогда не говори никогда»… Вот хотя бы относительно последнего. В юности мы, со свойственным возрасту максимализмом, составляем для себя более или менее длинные списки – того, что собираемся сделать непременно, и того, чего не совершим ни в коем случае. Пишем ли мы их в тетрадке или только в собственной голове, не имеет значения, потому что в обоих случаях их постигает одна и та же судьба: с возрастом оба списка становятся всё короче. Один за другим мы вычёркиваем пункты из нашего плана – иные из них могут быть даже выполнены, но таких не бывает много. Остальные утрачивают актуальность по разным причинам: чего-то больше не хочется, что-то оказалось (или показалось) невыполнимым. Кроме того, мы суеверно перестаём планировать далее, чем на один день вперёд, памятуя о судьбе наших предыдущих планов.

То же самое со вторым списком. О себе могу сказать: значительная часть того, относительно чего я была уверена, что уж со мной-то этого точно не произойдёт, – уже случилась. Причём как «хорошего», так и «плохого». А некоторые позиции из одного списка перетекли в другой.

Ты заметил, как работает релятивизм на вербальном уровне? Поясню. Великая Агата устами своего Пуаро назвала слово самым смертоносным из разоблачений. Нас выдают не только и не столько сами слова, сколько то, как именно мы их используем. Так это и работает: есть некое слово с известным каждому значением. Но однажды мы заключаем это слово в кавычки, давая тем самым понять, что это значение не безусловно и может быть понято иначе. А как только мы себе это разрешили, слово теряет связь со своим первоначальным смыслом и может быть использовано как угодно, исполняя любые желания говорящего. Теперь не только Слово повелевает нами, как было изначально, но и мы повелеваем словом, меняя смысл до неузнаваемости. С этого момента всё сказанное может быть использовано против нас.

«От сумы да от тюрьмы не зарекайся», вариант «никогда не говори никогда»: в моей жизни не было пока только тюрьмы, и надеюсь, что я до неё не доживу. Как шутят (шутят ли?) врачи, рак будет у каждого, но не каждый до своего рака доживёт. Законопослушность отнюдь не является гарантией того, что ты не окажешься в казённом доме, тому есть множество примеров. Сума – нищенская – у меня была. Не буквально, конечно: я не ходила по городам и весям с котомкой за плечами, в которой умещалось всё моё имущество, и не просила милостыню. Но был у меня такой отрезок жизни, когда, засыпая, я не знала, чем завтра буду кормить своего ребёнка. У многих, наверное, был.

А ещё в юности мы себе клянёмся никогда не вступать в брак по расчёту. Бедные милые глупыши! В юности мы просто не знаем, что любой брак – по расчёту. Брак вообще есть расчёт – по определению. Отваживаясь на это предприятие, мы непременно на что-то рассчитываем: не на деньги, так на любовь и верность. И, честно говоря, деньги подводят гораздо реже, чем любовь и верность.

Во мне говорит не обида, как можно было бы подумать, а безмерное удивление. Все этого рода обиды к тридцати пяти я уже пережила. Как и фазу «никогда больше». Яростнее всего мы клянёмся не делать именно того, чего нам больше всего хочется, так что уже в момент клятвы её нарушение предрешено – и слава Богу, иначе не миновать кушетки прихиатра. Потому что как бы ты ни клялась больше никогда не влюбляться или больше никогда не верить мужчинам (женщинам – нужное подчеркнуть), это всё равно произойдёт. Любовь неумолима, как гравитация. И противясь ей, тебе придётся совершать противоестественные движения, которые тебя просто искалечат. Но закон всемирного тяготения тебе не отменить!

Потому что и в сорок, и в пятьдесят, и, рискну предположить, в шестьдесят наши чувства так же свежи, как в семнадцать. Они могут быть более зрелыми, более осмысленными – но это не делает их менее сильными.

А теперь, Фёдор, о главном… Почему Фёдор, а не Карл, как принято в Сети? Да просто вспомнилась старая театральная байка. Так и быть, расскажу – отсрочу ещё немного то, ради чего я нагородила все эти турусы на колёсах.

Идёт спектакль, и вдруг перед последним актом исполнителя главной роли прихватило. Дублёра нет, что делать? Попросили рабочего сцены заменить его, доиграть спектакль: суфлёр подскажет нужные реплики. Загримировали мужика, объяснили, что и когда делать – но забыли предупредить о ремарках. Открывается занавес, наш герой, со своим партнёром по пьесе, сидит за столом. Суфлёр шепчет: «Ты знаешь, Фёдор, как силён я был! Десять вёрст до городу проходил играючи и к обеду успевал обернуться обратно». Мужик исправно повторяет. «Вот эти руки, Фёдор, подкову разгибали!» – шепчет суфлёр, и мужик вслед за ним. «Теперь я уже не тот, – подсказывает суфлёр. – Встаёт и падает». Мужик, откашлявшись: «А теперь, Фёдор, о главном!»

Письмо 6. О главном

Вот Лена говорит: гештальт. Она вообще невероятно начитанна, мне до неё далеко. Я читатель привязчивый, литературный гурман. Для меня чтение – ритуал, сродни чайной церемонии. Я упиваюсь шелестом страниц, их запахом. Мне нравится книга как артефакт, нравится думать о том, как она рождалась, кто до меня держал её в руках. Я открываю обложку, как дверь в святилище, и если книга меня очаровала, то поселяюсь в ней надолго. Просто переезжаю в неё со всем моим барахлом, и живу в ней, пока не зачитаю до дыр. Последнее, конечно, гипербола, но по моим книгам легко определить степень моей к ним привязанности – по тёмным следам от пальцев на обрезе. Из-за этой привычки мусолить подолгу одну и ту же книгу читаю я довольно мало. Для Лены книги – образ жизни, её хлеб и масло на этом хлебе. Судя по её репликам, она поглощает книги просто в неумеренных количествах. При этом она не носит свою феноменальную начитанность, как корону, потому что ко всему прочему ещё и умна.

Начитанность и ум вообще взаимно не обусловлены, как это может показаться. Я постоянно встречаю людей энциклопедически начитанных, но при этом неумных. И наоборот: есть те, кто читает сравнительно немного или даже откровенно мало, но чей ум заточен до опасной остроты. Помню свою однокурсницу, из которой всякий раз, как она открывала рот, цитаты сыпались, как горох из прохудившегося мешка. Но бедняжка с трудом закончила университет – я даже не уверена, что закончила: она оказалась решительно неспособна накропать несчастную курсовую, не то что диплом.

Человек неумный выдаёт себя в том числе и вот этим комичным бахвальством – он носит свою начитанность как корону и похваляется ею при всяком удобном случае, ревниво наблюдая за реакцией окружающих: все ли заметили, насколько он начитан? К тому же он, как правило, сноб, уверенный, что владеет монополией на истину.

Лена совсем другое дело. Спорит она с наслаждением, но это у неё не спорт, а что-то вроде фитнеса, когда важен не столько результат, сколько сам процесс. И делает это посредством сетевого жаргона, едкого, как щёлочь, за что ей постоянно прилетает от всевозможных граммарнациков и прочих ревнителей языка. Так вот, как было сказано выше, она считает, что случившееся со мной – гештальт. Почитав об этом феномене, я склонна с ней согласиться, но беда в том, что это ничего не меняет. Когда ты понимаешь, что с тобой происходит, это может снизить степень тревожности, но чёртова роза продолжает пахнуть розой, хоть розой назови её, хоть нет.

Ну, допустим. Несмотря на всю мою уверенность, что я достигла нирваны, или своей гавани, или мудрости, называй это как хочешь, допустим, что во мне зрела некая потребность. Гештальт. Как он умудрился созреть, не попадая в поле моего внутреннего зрения, я, право, не знаю, но, созрев, упал мне на голову с энергией, пропорциональной массе и квадрату скорости (хорошо хоть пополам). Исаак Ньютон меня бы понял. Никогда такого не было, и вот опять! Из глубин моей безмятежной души внезапно вырвался факел, озаривший этот буколический пейзаж беспощадным светом, напрочь изгоняющим любую тень. И сошёл с неба световой столп, и в этом столпе явился Ангел, и Ангел был Лев…

Я смеюсь. Потому что смех – последнее прибежище горечи, единственное противоядие, которое мне осталось. Лев, конечно, далеко не ангел – ни с большой, ни с маленькой буквы – что он и сам неоднократно подчёркивал. Вообще в его натуре невероятная скромность парадоксальным образом сочетается с осознанным кокетством, и, надо сказать, он этого даже не скрывает. Знаешь, напишет о себе что-нибудь эдакое, и когда ты уже поверила, или не поверила, или принимаешься недоумевать, вдруг простодушно вставит: «Я кокетничаю». Ну, как – простодушно. На первый взгляд. Лена считает, что это всё ухватки обычного пикапера (кстати, это словечко я тоже узнала от неё). Возможно. Хотя пытаться объяснить человека посредством какого-то одного понятия – затея бесперспективная. Любое понятие являет собой известное упрощение, так как может описать или объяснить только одну сторону явления. Это к вещи можно приклеить этикетку «сыр», «мыло туалетное», «контейнер для белья пластиковый», да и то отдельные предметы со временем разрушаются. По истечении определённого срока сыр утрачивает потребительские свойства и перестаёт быть сыром; у мыла более долгий срок, но только при условии правильного хранения; даже неразлагаемый пластик может со временем потрескаться, скукожиться и сломаться. Что уж говорить о таком сложном и противоречивом предмете, как человек. Какой бы ярлык мы к нему ни приклеили, он способен объяснить лишь ту грань его натуры, которую мы видим из своего угла.

Поэтому я склонна согласиться с Леной: какой-то частью своей натуры Лев действительно пикапер. Но всё же рискну предположить, что это не является его основным занятием в – Сети, по крайней мере. О его жизни в реале ничего утверждать не берусь, ибо знаю о ней только с его слов. Как бы там ни было, это натура гораздо более сложная, чем банальный соблазнитель, самоутверждающийся посредством этого, в общем-то, вполне невинного занятия. Говорю «невинного», так как уверена: любого человека можно склонить только к тому, чего он сам, сознательно или нет, хочет. Заставить, вынудить – другое дело, здесь надо прибегнуть к известному насилию. Но склонить – это значит всего лишь подтолкнуть в направлении желаемого. Гештальт, однако! (Рука тянется поставить несколько скобочек, изображающих смех).

Кстати, о скобочках – в скобках. Однажды, ещё во время нашей со Львом активной переписки, он с досадой пожаловался на залипающий верхний ряд клавиатуры его ноутбука – дескать, прости, сегодня скобочек не будет. Примечательно, что его обеспокоило не отсутствие вопросительного знака, или восклицательного, или тире, а – скобки! Мне бы уже тогда задуматься. Приложив нехитрую дедукцию, из этой реплики можно извлечь степень серьёзности наших отношений, по крайней мере – его отношения ко мне: забава! Но я была слепа, я читала только слова – без знаков препинания. Я тоже была компьютером с испорченной клавиатурой: он – не писал, я – не читала знаки.

Знаки! Из того немногого, что мне известно о его образе мыслей. Как-то мы беседовали о том, чем определяются наши поступки. Как бы человек ни скрытничал, но, общаясь с кем-то довольно продолжительное время, он не может не проговориться хотя бы о чём-то личном. В том диалоге Лев признался, что конец его легкомыслию положила болезнь. Насколько я могу судить с его слов, болезнь не была особенно тяжёлой, но могла иметь фатальные последствия. И вот, лёжа на больничной койке, он задумался.

В этом нет ничего экстраординарного: многих людей внезапный недуг заставляет провести ревизию собственной жизни. Это естественно. Привыкнув распоряжаться своим телом и временем, ты внезапно оказываешься беспомощным, лишённым возможности заниматься обычными делами. Единственное, что остаётся активным, это мозг. Даже человек, не склонный в рефлексии, в этом состоянии вынужденного безделия, если оно окажется достаточно продолжительным, способен задуматься о собственной жизни. Что уж говорить о том, кому рефлексия свойственна изначально. Вот тогда-то Лев, по его собственному признанию, задумался о причинах, приведших его на больничную койку. Что это были за причины, говорить отказался, отписавшись своим непререкаемым no comment. Нет так нет, я никогда не настаиваю на откровенности. Вопрос был задан мною не из вежливости, мне было на самом деле интересно, как дорога нам любая подробность, даже пустяковая, о жизни небезразличного нам человека. Лев тщательно оградил от меня свою жизнь, расставляя свой «no comment» наподобие забора вокруг частного владения. Это было немного обидно, но непринципиально. Лена сказала бы, что это было сознательное нагнетание таинственности с целью возбудить мой интерес. Возможно, а может, и нет. Был ли в этом коварный замысел, или это была естественная скрытность, но в своём представлении о Льве я заполняла эти пустоты плодами собственного воображения, основанными, конечно, на моём личном опыте. Иными словами, в своих заключениях о нём я исходила из гипотетических посылок, оказавшихся, видимо, ложными.

Но вернусь к тому разговору. Лев признался, что, размышляя о жизни и о том, куда она его привела, выделил два ориентира: знаки и уроки. В том смысле, что жизнь щедро расставляет на нашем пути своего рода маячки, предупреждающие нас и подсказывающие, что делать. Но, так как они не выглядят как знаки и скорее сравнимы с порталами для трансгрессии из «Гарри Поттера», каковым мог оказаться, например, стоптанный башмак на дороге, мы их часто не замечаем, и в этом причина всех наших неприятностей. Которые, в свою очередь, есть не что иное как уроки. Чтобы исключить эти неприятности в дальнейшем, урок необходимо выучить – то есть осмыслить причины и следствия.

Этот вывод не является таким уж трансцендентным озарением, но тогда он показался мне знамением. Впрочем, тогда все наши со Львом совпадения казались мне знаками свыше. Хотя, если задаться этой целью, можно найти массу общего почти с любым человеком, чьи биографические детали возьмёшь на себя труд выяснить – жизнь не особенно щедра на сюжеты. Но разве об этом думаешь, когда с тобой случается амок! В этом состоянии вообще не думаешь – в общепринятом смысле слова «думать», подразумевающем рациональную умственную активность.

Словом, когда я прочла о его знаках и уроках, меня даже в жар бросило: да ведь это же обо мне! Ведь и у меня был такой рубикон, когда переосмысление собственной жизни сделалось условием выживания. Когда я стала различать расставленные на моём пути знаки, останавливаться возле них и задумываться. Я и до сих пор учусь их читать, и это, видимо, уже навсегда, потому что набор этих знаков неограничен. Их невозможно выучить, как обычные дорожные знаки, потому что большая часть их никогда не повторяется, зато постоянно возникают новые.

Письмо 7. Уроки

Лет уже надцать назад моя жизнь стремительно сорвалась под откос. Это случилось на перегоне между двумя станциями – первым и вторым браками. Риск сорваться с рельсов всегда существует, когда судьба делает крутой поворот, особенно при наличии неполадок в локомотиве…

Но оставлю в покое железнодорожную аналогию. Недуг подступал издалека и очень незаметно, что притупило мою бдительность. В итоге, как это часто со мной бывает, я заметила неладное только тогда, когда уже вошла в жестокий штопор. Словом, это была, если верить медикам, депрессия – но это ни о чём: слово модное, и им теперь называют всё что ни попадя, начиная с плохого настроения и ПМС. Встала не с той ноги – депрессия, скучно – депрессия, не могу придумать, где взять денег – депрессия, всё достало – депрессия, и так далее и тому подобное…

Милые мои глупыши, да вы просто не знаете, о чём говорите! Депрессия не имеет ничего общего ни с перечисленными случаями, ни с ещё несколькими сотнями неперечисленных, но регулярно всуе упоминаемых! Настоящая, клиническая депрессия – это такой клинч, которого я, прошедшая через это, не пожелала бы даже своему врагу, буде у меня таковой бы имелся. Не имеется. Допускаю, что есть люди, которые считают меня своим врагом – их проблема. Мне хватает неприятностей и без этой напасти.

Так вот, депрессия. Я расскажу, что это такое на самом деле. Начнём с того, что она бывает нескольких видов, совсем не похожих между собой, даже противоположных. К примеру, есть такая, для которой свойственны подавленность и апатия – её чаще всего и имеют в виду, употребляя это слово. Состояние малоприятное, но терпимое.

И есть депрессия ажитированная, при которой состояние подавленности сменяется неконтролируемым возбуждением и беспокойством, невозможностью усидеть на месте из-за острых приступов страха и паники. Это трудно описать, и понять, какой при этом испытываешь ужас, способен только тот, кто пережил. Все остальные будут увещевать тебя банальностями вроде того, что «ты сама себя накручиваешь». Им, видите ли, кажется, что это каприз неуравновешенного человека. Если, не дай Бог, с тобой такое приключится, смирись с тем, что объяснять это кому-то ещё бесполезно.