Виктория Цой
Когда я буду морем

Предисловие

Сахалин – часть суши, окруженная водой.

Похожий на большую рыбу остров протянулся с севера на юг на тысячу километров и отделен материка узким Татарским проливом.

Во времена царской России здесь была каторга. Лучшего расположения и пожелать было нельзя – окраина империи, безбрежное море вокруг. Первых ссыльных отправляли пешком через Сибирь, дорога порой занимала больше года. Корабли с арестантами встречали возвышающиеся из моря скалы «Три брата», похожие обратившихся в камни людей.

После отбытия срока каторжане оставались на Сахалине еще на десять лет, чтобы по замыслу царских чиновников превратить остров в процветающую колонию

Примером для удивительного эксперимента чиновникам служила далекая Австралия, чья английская колонизация считалась успешной.

Отбыв положенный срок, ссыльнопоселенцы получали звание «крестьянина из ссыльных», дававшее право уехать с ненавистного острова, но были и те, кто решал остаться. Вместе с военными и чиновниками они составляли свободное население села Владимировки – сегодняшнего Южно-Сахалинска.

Со временем на улицах села появились покрытые тесом избы, на отвоеванных у тайги маленьких огородиках выращивались немудреные овощи, открылась первая школа.

Что может быть страшнее каторги? Только война.

После русско-японской войны был заключен Портсмутский мирный договор, и в 1905 году южный Сахалин стал частью Японии. Новому губернаторству дали звучное название «Карафуто», что на языке айнов, коренных жителей острова, значило – «Земля бога устья», а село Владимировка было переименовано в «Тойохару» – «Прекрасную долину».

С усердием японцы принялись осваивать новые земли. В Тойохаре появился первый водопровод, были построены фабрики по производству бумаги, мыла, свечей и прочих нужных товаров, и даже заработали три заводика по производству сакэ, столь необходимого простому человеку для ощущения полноты жизни.

Высокие строгие колонны и серые стены из монолитного бетона ознаменовали надежность и стабильность колониального банка «Хоккайдо Такусеку», расположившегося на центральной улице города. Изящной постройкой в традиционном стиле «тэйкан дзукури» («императорская корона»), вознесся музей губернаторства Карафуто, напоминавший совершенством пропорций гравюры японских мастеров. Сейчас в этих зданиях располагаются сахалинские музеи.

К середине 1940-х годов, Тойохара из небольшого села превратилась в столицу губернаторства. Впечатляющее преображение Карафуто было невозможно без привозной рабочей силы. Япония не имела в ней недостатка. Тысячи корейцев были принудительно вывезены из Кореи, бывшей в то время японской колонией.

Молодых мужчин вербовали по плану мобилизации, в случае отказа семья вносилась в списки неблагонадежных. Часть корейцев была завербована обещаниями хороших заработков, по большей части это были неграмотные крестьяне, лишившиеся земли и обнищавшие после японской земельной реформы.

На Сахалине их ждал каторжный труд, нищета и голод, жестокие наказания за малейшую провинность, самым страшным из которых была «такобея» – лагерь принудительного труда. Живыми оттуда не выходили.

Победа СССР в Великой Отечественной войне в 1945 году положила конец японской колонизации Сахалина.

По соглашению между советским правительством и союзными державами в 1946 году была начата репатриация японцев. Около 400 тысяч японских подданных были вывезены в Японию.

Но сорок с лишним тысяч корейцев были брошены на Сахалине, и почти пятьдесят лет не имели никакой связи с родиной.

Мои дедушки и бабушки были одними из них. Они не знали русского языка, долгое время числились «лицами без гражданства» и тосковали по родине до конца своих дней.

Я родилась в СССР. Родители неохотно говорили об истории сахалинских корейцев, да и я не интересовалась. Лишь становясь старше, я стала понимать, как важно знать свои корни и каким непостижимым образом влияют на наши судьбы жизнь и опыт предков.

Я начала писать эту книгу, не имея никаких планов по ее публикации и даже не зная, смогу ли я ее закончить.

Оглядываясь на прошедшие три года работы над книгой, я понимаю, что все было не случайно: он–лайн курс литературной мастерской CWS, пройдя который я начала писать, участие в конкурсе корейской газеты «Сэ коре синмун» с рассказом «Дорога к бабушке», анонс литературной премии Олега Кузнецова, пересланный подругой, встречи и разговоры со многими людьми.

Это был непростой процесс, но захватывающий и приносящий настоящую радость.

Моих дедушек и бабушек давно нет в живых, но все это время незримо они были рядом со мной, поддерживая и направляя.

Они прожили тяжелую жизнь, трудились как каторжные, тосковали по Корее и мечтали о лучшей доле для своих детей и внуков на прекрасной земле, моей родине – острове Сахалин.

Им я посвящаю эту книгу.

Виктория Цой

Telegram: t.me/tsoi_victoria

Сахалинцам не нужно объяснять что такое кимчхи и тендянкук, но на всякий случай в конце имеется небольшой словарик.

ЧАСТЬ I. ШКОЛА

Владимировка

В школьной библиотеке было тихо и сумрачно, пахло старыми книгами и тушеной капустой. На подоконнике раскинуло жирные щупальца зеленое алоэ, похожее на большую морскую звезду.

Пожилая библиотекарша оторвалась от книги и спросила:

– А закрывать кто будет?

Невысокая худенькая девочка старательно прикрыла дверь, отбросила за спину заплетенные косички с бантами в горошек и подошла к столу, заваленному книгами.

– Здрасьте. У вас есть «Остров Сахалин» Чехова?

Библиотекарша отложила книгу, сдвинула в сторону тарелку с надкусанным пирожком, поднялась и вскоре вернулась с потрепанной книгой в руках.

– Какой класс? – спросила она, протягивая руку к деревянным ящикам с формулярами. – Фамилия?

– Ким Лея, шестой «А».

– Выдаю на десять дней, – сказала библиотекарша и вписала во вкладыш дату – «до 20.05.79».

Дома Лея полистала синий томик – ничего похожего на чеховские смешные рассказы или хотя бы на жалостливую «Каштанку» в ней не было. Скучное описание длинной дороги, мрачные рассказы о тюрьмах и лазаретах, истории о людях, которых уже давным-давно нет. Она задержала взгляд на черно-белой фотографии приземистой простоволосой женщины в тюремном балахоне. Насупленные брови, глубоко посаженные небольшие глаза, руки скованы толстой цепью – и это знаменитая Сонька Золотая Ручка, в которую все были влюблены?

Дойдя до последней страницы, Лея обреченно вздохнула, достала из пенала ручку, раскрыла тетрадь и принялась за дело. Сначала вывела посередине строки: «Значение поездки А.П. Чехова на Сахалин» и с красной строки, отступив положенные два пальца от края, принялась строчить: «В своей замечательной книге «Остров Сахалин» великий русский писатель А.П. Чехов смело обличал ужасы царизма. Каторжане боролись за права трудящегося народа и за это были отправлены на долгие годы в ссылку…»

Через полчаса Лея закрыла тетрадь, взглянула на часы и заторопилась на улицу. Она быстро дошла до автобусной остановки. На деревянной скамейке чинно сидела пара бабулек, одетых, вопреки теплой погоде, в шерстяные кофты. Несколько человек бесцельно слонялось вдоль бордюра. Когда автобус, как всегда внезапно, показался из-за поворота, Лея прищурилась, чтобы разглядеть номер, а люди уже выстроились в ряд и, пытаясь угадать, где он притормозит, дружно затоптались вдоль края дороги, словно исполняли неведомый ритуальный танец.

Лея вежливо пропустила неожиданно прытких бабулек, рванувших наперегонки к открывшимся с лязганьем дверям, дородных женщин в ситцевых выцветших платьях, толкавших друг друга и переругивавшихся вполголоса, поднялась в салон по железным ступенькам и прошла к кассе. Шесть копеек со звоном провалились в узкую щель. Лея покрутила ребристое колесико под зорким взглядом сидящих пассажиров и оторвала билет. Серая бумага, красная рамка, черные цифры. Складываешь первые три и последние три цифры, и, если сумма совпадет, его нужно съесть, и тогда – быть удаче!

Как-то раз она сжевала счастливый билет прямо в автобусе и, увидев перед собой контролершу, только и смогла растерянно сказать: «Я съела билет». Тетка нахмурилась, толстые пальцы с облупившимся красным лаком зачем-то полезли в потрепанную клеенчатую сумку со свешивавшимися бумажными рулончиками, но одна из старушек подтвердила: «Я видела, она его ела!» Все засмеялись, и Лея благополучно доехала до своей остановки.

Сегодня до счастливого билета не хватило совсем немного. Для развлечения Лея посчитала, когда он выпадет, и, сунув серую бумажку в кармашек платья, уставилась в окно автобуса. За стеклом проплывали стоящие в ряд дома местных «черемушек», вскоре показался окруженный редкими деревьями Дворец пионеров. Она приходила сюда пару раз в прошлом году, когда объявили о наборе юннатов в зоокружок. Ей понравились разноцветные канарейки и пушистые морские свинки с блестящими глазами-бусинками. Но когда она попросила купить хомячка, мама сморщила нос и предложила взамен завести рыбок. Лея с папой положили на дно трехлитровой стеклянной банки камешки, собранные на Анивском пляже, налили воды из крана и запустили стайку серых гуппи с радужными хвостиками. Через пару месяцев рыбки заболели, перестали есть корм, щедро насыпаемый Леей, и вскоре мутную воду с плавающими кверху брюхом рыбками пришлось вылить.

Слева промелькнул краеведческий музей с загнутыми вверх уголками крыши. Как-то их водили сюда на экскурсию. Дяденька, похожий на капитана Врунгеля из мультика, показал им черепки со стоянок древних айнов и рассказал про редкие растения. Вернувшись из музея, Лея сказала маме, что калужница, которую они собирают каждую весну в лесу возле речки, занесена в Красную книгу, и ее нужно беречь. А мама сказала: «Корейцы всегда ее ели».

Автобус остановился у городского рынка, здесь всегда выходит много народу. Первыми по ступенькам проворно спустились заранее протолкавшиеся к дверям бабульки, за ними вывалились остальные. Полупустой салон быстро заполнился людьми, среди вошедших было много корейцев. Вскоре автобус въехал во Владимировку.

Владимировка – самый старый район Южно-Сахалинска. Он начинается сразу за мостом через речку Сусую и считается в городе корейским. Здесь, на Проточной улице живут дедушка и бабушка Леи, мамины папа и мама. Забавно, что у ее мамы есть своя мама, и она зовет ее «о-ма».

– Кинотеатр «Спутник», – объявил водитель.

Лея вышла из автобуса, створки с лязганьем закрылись, и старенький ПАЗик уехал, обдав ее на прощание сизым облачком. Напротив остановки на облупленном фасаде кинотеатра висела огромная афиша с двумя смуглыми белозубыми девушками, обмотанными в длинные куски парчовой ткани. Выведенные затейливой вязью буквы на афише гласили: «Зита и Гита».

Повертев головой направо-налево, Лея перебежала дорогу и вошла в хлебный магазинчик. Даже в самый ясный день солнечный свет едва пробивался через пыльные стекла его окон. На деревянных поддонах был выложен свежий хлеб – поджаристые батоны и румяные сайки. За прилавком стояла толстая продавщица, на поясок ее когда-то белого халата бесформенным мякишем наплывали бока.

– Два черного, – Лея протянула шестнадцать копеек и опустила глаза – ей было немного совестно. В школе им рассказывали, что в каждую буханку вложен большой человеческий труд. Сначала рожь выращивают на бескрайних просторах великой советской страны, потом белозубые комбайнеры срезают золотистые колосья на волнующихся ветром полях. Желтое зерно свозят на мельницу и мелят в белую муку, из которой улыбающиеся пекари в высоких колпаках выпекают румяные батоны в жарких печах.

Недавно одного мальчика из их школы исключили из пионеров за то, что он кидался хлебом в столовой. Тогда всех построили на внеочередную линейку, и завуч Клавдия Ильинична, чеканя каждое слово, сказала:

– В блокадном Ленинграде люди готовы были жизнь отдать за кусок хлеба. Выбрасывать хлеб – преступление!

Мальчика вывели из строя, и Лея отвела взгляд, чтобы не видеть, как по его толстым трясущимся щекам расползаются багровые пятна. Он плакал, опустив голову, и стоял так еще долго, уже после того, как с него сняли пионерский галстук и все давным-давно разошлись.

И сейчас ей должно быть стыдно, потому что она покупает хлеб не к столу, а для свиней, живущих в сарае, мимо которого всякий раз она пробегает, сильно зажимая нос и стараясь не дышать. Но без хлеба прийти нельзя. Каждый день бабушка крошит две буханки в ведро с остатками еды и несет его в сарай, где довольно хрюкают бело-розовые поросята с потешными пятачками. Комбикорм купить трудно, да и стоит он дорого.

Продавщица небрежно кидает в кассу монетки, протянутые Леей, и выкладывает на прилавок два коричневых кирпичика с поджаристой до черноты верхней корочкой. Лея складывает хлеб в авоську, быстро выходит из магазина и через пару проулков сворачивает на Проточную улицу. В сухую погоду по улице клубится пыль, в дождливые дни дорога расползается, блестя скользкой грязью.

На ходу отгрызая у буханки хрустящий уголок, Лея идет мимо деревянных одноэтажных домов с развалившимися возле будок собаками, мимо невысоких штакетников, за которыми качаются головки золотых шаров. Изредка какой-нибудь пес подбегает к забору, волоча со звоном железную цепь, и, оглядываясь на вышедшего покурить хозяина, беззлобно лает на прохожих.

Вот и бабушкин дом, и огород за деревянным забором, из-за которого видны крыши теплиц. В одной, побольше, ровными рядами высажена помидорная рассада, во второй посажены огурцы. За теплицами на тщательно прополотых грядках, огороженных старыми деревянными досками, поднимается ранняя зелень.

Лея толкает калитку, бочком проходит мимо спящей собаки, входит в маленький тамбур. На верхней полке блестят начищенные дедушкины штиблеты, на полу стоят несколько пар резиновых сапог и ботинок со стоптанными задниками.

– Харабуди, здравствуйте! – говорит Лея дедушке, сидящему возле печи на низенькой скамеечке. Она мешает русские слова с корейскими и вообще предпочла бы обойтись одними русскими, но к старшим нужно обращаться на их родном языке. Проходит на кухню, сгружает хлеб и оглядывается:

– А где хальмуни?

– Огород ходи, – дедушка замечает обгрызенные уголки буханки, и глаза его смешливо щурятся, превращаясь в узенькие щелочки.

Лея выходит в тамбур, надевает резиновые сапоги и идет в огород. Послеобеденное солнце стоит высоко, двери в нагретых теплицах открыты настежь.

Вот и бабушка, маленькая, в синих шароварах и зеленом стеганом ватнике, с клетчатым шерстяным платком на голове. Она сидит на черной от сырости деревянной табуретке, возле дощатого настила небольшой кучкой свалена редиска.

– Хальмуни, здравствуйте!

Бабушка кивает, улыбается и протягивает Лее молодую редиску. Красная редиска чуть горчит, белая сердцевина сочно хрустит во рту. Бабушка берет очередной зеленый хвостик, очищает от земли, полощет в холодной воде и кладет на настил, чтоб стекла вода. Лея садится рядом на деревянную табуретку, берет катушку с белыми нитками и ножницы. Редиску нужно связать в пучки и крепко обмотать их суровой ниткой. Завтра бабушка пойдет на рынок, встанет в одном ряду с товарками, выложит овощи на прилавок и со слегка виноватой улыбкой будет отвечать на вопрос: «Почем редиска?»

Бабушка плохо говорит по-русски и, называя цену, сильно коверкает слова. Иногда покупательницы недовольно кривят губы, окидывая пренебрежительным взглядом маленькую старушку, иногда сердито переспрашивают: «Сколько? Почему так дорого?»

Но возмущаются редко. Чаще просто молча отдают деньги, некоторые даже говорят «спасибо». Проводив покупателя конфузливой улыбкой, бабушка складывает потертые купюры в глубокий карман фартука и ссыпает монетки в старый кошелек с замочком из двух золотистых ободранных шариков. Вечером она достанет кучу разноцветных бумажек, разгладит каждую ладошкой, перетянет стопку черной резинкой и спрячет в потайное место.

Работа спорится быстрее, если делаешь ее не один, и вот вся редиска связана в пучки и уложена на настил. Бабушка, привычно охнув, поднимается, и они с Леей заходят в дом. На кухне тепло. Бабушка водружает на печь кастрюлю, и вскоре суп начинает булькать, наполняя дом пряным густым ароматом.

Лея ставит на стол острую капусту кимчхи, отваренный и обжаренный с луком папоротник косари, нашинкованную тонкой соломкой белую редьку в красной перечной заправке, раскладывает попарно деревянные хащи, рядом кладет ложки. Вареный белый рис в небольших пиалах – слева, горячий острый суп в глубоких тарелках – справа.

Дедушка степенно садится за стол.

– Тоже покушай, – говорит он Лее.

– Ага, – отвечает та, пристраиваясь рядом.

Лея вываливает рис в суп и размешивает – так быстрее и вкуснее. Дома она бы непременно достала книжку, но у дедушки и бабушки читать за едой нельзя. Лея быстро расправляется с ужином. Дедушка ест иначе – неторопливо набирает горстку риса, аккуратно опускает ложку в тарелку, наполняя острым супом до краев, и, не спеша, подносит ко рту. Суп в дедушкиной чашке заканчивается, и Лея торопится на кухню – чай следует подать сразу же, как только дедушка отодвинет от себя пустую тарелку.

Пар струится из носика электрического чайника, из картонной пачки с трубящим индийским слоном сыплется с тихим шелестом заварка.

Дедушка закончил есть и, довольно откинувшись, смотрит в окно. Бабушка доедает остатки папоротника, чтобы не ставить почти пустую тарелку в холодильник.

– Харабуди, вот сахар, – Лея расставляет кружки и пододвигает вазочку с белыми кубиками рафинада. Дедушка кладет парочку, размешивает сахар и с громким хлюпаньем делает большой глоток.

Лея надевает фартук, набирает ковш горячей воды из железного бака, греющегося на краю печи, добавляет столько же холодной, намыливает мочалку хозяйственным мылом, моет и два раза споласкивает посуду. Вытирает белым вафельным полотенцем и аккуратно расставляет на полках. Бабушка оглядывает блестящие тарелки и одобрительно кивает головой. С недавних пор она по поводу и без повода стала говорить Лее: «Замуж за русского не ходи! Эй-щ-щ-щ» и притворно замахиваться на нее руками, на что та смущенно фыркает.

Мама наказала принести домой овощей, и Лея, надев резиновые сапоги, идет в огород. Вот салатный лук торчит острыми перьями, вот хрусткая бело-зеленая капуста бэча раскинула толстые листья. Лея, отряхнув землю с корней, заворачивает овощи в старые газеты и складывает их в авоську.

Вечереет.

– Харабуди, до свидания! – говорит Лея.

Дедушка дымит папиросой у печки, кивает ей, бабушка напутствует у порога:

– Чаль-гара-аа.

– До свидания, хальмуни, – отвечает Лея.

Путь домой всегда короче. Лея пробегает по ухабистой дороге, и недолго подождав на остановке, поднимается в полупустой автобус.

Народу немного, можно сесть на свободное сиденье. Мерный ход убаюкивает Лею, и она почти засыпает, когда несильный тычок в бок будит ее:

– Уступи место старшим.

Лея открывает глаза. Перед ней стоит пожилая женщина в цветастом фланелевом халате, в руках тяжелые сумки, слоновьи ноги в войлочных тапочках нетерпеливо переступают с места на место.

Лея подскакивает, а женщина, усаживаясь, бурчит:

– Никакого уважения к старшим. Что за нация такая – корейцы. Рассядутся, как у себя дома, бэгэшки узкоглазые.

Кровь приливает к щекам Леи, она отходит в конец автобуса и оставшуюся дорогу стоит, держась за холодный поручень и изредка меняя руки с красными полосами от врезающихся в ладони плетеных ручек.

Пельмени

– Мам, а что такое бэгэшки? – спрашивает Лея.

Деревянной скалкой она раскатывает бело-серые кусочки теста, похожие на мягкий пластилин. Ловко нажимает ладошками на круглую скалку, чуть наваливаясь на припорошенный мукой кухонный стол, покрытый клеенкой в красно-белую клетку. Тесто должно быть раскатано в одинаковые тонкие круглые лепешки, тогда пельмени будут красивыми.

– Бэ-гэ. Это значит «без гражданства», – поясняет мама. Смоченной в воде чайной ложкой она отделяет маленькие порции мясного фарша, кладет посередине лепешки, защипывает края в непрерывный аккуратный шовчик, уголки соединяет – еще один пельмень готов.

– Без какого гражданства?

– Без советского. Смотри, какой неровный получился.

Лея сминает кривую лепешку в комочек, раскатывает заново.

– Когда-то давным-давно, – начинает мама, словно собирается рассказать сказку, – еще перед войной Сахалин был частью Японии и назывался Карафуто. Сахалин освободили советские войска, японцам разрешили уехать, а корейцев оставили здесь. Только спустя много лет им стали давать советское гражданство, но не все корейцы захотели его принять.

– Почему?

– Надеялись уехать в Корею.

– А почему они не уехали?

– Им не разрешили, границы были закрыты.

– Ну конечно, это же вражеская страна, – понимающе кивает Лея. – И они до сих пор надеются уехать?

Мама вздыхает:

– Да. С самой войны. Погоди, выходит, почти тридцать пять лет прошло?

– Ну это же глупость!

Ловкие руки мамы выкладывают пельмени в ровные ряды, словно выстраивают маленьких солдат на плацу.

– Сейчас еще не так строго. Раньше корейцы без гражданства должны были каждые три месяца отмечаться в милиции. И в другой город нельзя было поехать без специального разрешения. Как-то твоя бабушка – ты ее не помнишь, конечно, – поехала на похороны в соседний поселок. Хоронили односельчанина, кажется, сапожника, и она непременно хотела с ним попрощаться. На остановке в рейсовый автобус вошел милиционер, проверил документы и высадил ее. И бабушка десять километров шла пешком.

– А почему она не взяла разрешение?

– Знакомый умер в субботу. Милиция была закрыта.

Лея хмурит брови, не прерываясь ни на секунду, раскатывает тоненькие кружочки. Мамины руки подхватывают лепешки. Фарш особый – с добавкой острой капусты кимчхи, так пельмени будут вкуснее.

– Мам, но ведь корейцы «бэ-гэ» никогда не попадут в Корею. Это капиталистическая страна, туда нельзя уехать. Почему бы не принять гражданство?

– Наверное, это не очень разумно. Но для них Корея – родина. И они до самой смерти будет надеяться, что когда-нибудь вернутся. Для старых людей это важно.

Лея пожимает плечами. Любуется на поднос с плотно уложенными пельменями и констатирует:

– Он просто неграмотные, эти дедушки и бабушки. Им же и хуже.

Мама ставит на горячую плиту кастрюлю с водой, через пару минут бросает в бурлящую белым ключом воду аккуратные пельмени, помешивает, солит. Достает их шумовкой, выкладывает горкой на бело-синее блюдо. Сверху кладет яично-желтый кусочек мягкого сливочного масла – оно тает, стекая золотистым ручьем.

– Пробуй, доченька. Они не глупые, они просто очень надеются.