Виктор Ремизов
Одинокое путешествие накануне зимы

Таня, Степа и Серега

В пять утра от чего-то неясного проснулся. Лежал и не понимал, что происходит. Слишком тихо было. Включил фонарик. Из черноты надо мной густо летели снежинки. Снег – штука тихая.

Окончательно проснулся в полседьмого. Снег шел по-прежнему, из-за него казалось, что темно, но я чувствовал, что ночь уже кончилась. Спальник подмок и руки тоже… по локоть почему-то, и за шиворотом было влажно. Сверху валило и валило, не переставая.

Вещи засыпало снегом, костра нет, все мокро, темно еще и голая коса – не укрыться нигде. Самое то, чтобы прокиснуть, но я чувствовал, как поднимается настроение. Все надо делать быстро и точно, иначе – конец. Замерзнешь. «Северный полюс»! Не обращая внимания на падающий снег, на то, что сам же и мочу барахло, стал устраивать крышу. Крутился по скользкой гальке с камнями и веревками, с веслами и удочками вместо подпорок… Косовато получалось. Тент был похож на уставшего Змея Горыныча с плохо сложенными перепончатыми крыльями. Места под ними, однако, хватило и вещи развесить, и для дров, и еще мне на коврике. Даже костер перенес под край. Светало. Мокрый и мелкий уже снежок шуршал по крыше. Костер потихоньку разгорался.

Я сидел промокший, но довольный, сушился и пил чай. Как-то все ладненько стало. Расцвело. Спальник, сумки под тентом, одежда на мне – все парило от костра. Колючий еловый дым временами лез в глаза, но это было ничего, а даже и приятно – дым был теплый. Пока возился, ровный белый слой прикрыл лодку, таял и сползал плюхами с бортов.

Колбасу и сыр порезал, нашел в застывшей ухе кусок ленка, зачерпнул воды в котелки и поставил на огонь. Я вспоминал свой рваный сон и думал, что утром, даже таким пасмурным, все совсем по-другому, что ночь – особое состояние природы. И люди, и звери ночью тоже особенные.

Филипп вдруг вспомнился… На одной из африканских охот дело было. Мы шли ночью руслом пересохшей речки. Нас было пятеро. Профессиональный белый охотник Филипп, трое черных следопытов и я. Следопыты по очереди несли добытого леопарда, у нас с Филиппом было только оружие. Ночь звездная, черная, какой она бывает только в Африке, под ногами речной песок разъезжается, а иногда вдруг лужа зачавкает – все, что от речки осталось. Русло узкое, извилистое, берега плотно заросли кустарником, до них где пять метров, где десять. Наши налобные фонарики время от времени выхватывали темные отверстия звериных лазов в колючей стене.

Я только что добыл леопарда, а до этого были всякие приключения, которые могли сильно плохо кончиться, но они кончились хорошо, и настроение было отличное. Я пытался заговорить с Филиппом, думая, что он тоже доволен, но он отвечал односложно, внимательно рулил следопытом, который светил по сторонам сильным фонарем. Карабин у Филиппа был снят с предохранителя. Я замолчал и тоже стал коситься на черные дыры в кустах, хотя и не очень понимал, чего он боится – двигались мы шумно, слышно было за километр…

Когда вышли к машине, Филипп разрядил карабин, бросил его на сиденье, достал пиво и улыбнулся. Одобрительно ткнул пивной банкой мне в плечо:

– Отличный выстрел. Он умер с куском привады во рту, – кивнул на леопарда.

– А чего ты так опасался на речке?

– На речке? – переспросил Филипп. Он не любил вопросов про опасности.

– Ну да, когда возвращались…

Он перестал улыбаться и посмотрел в темноту, вверх по той самой речке:

– Там тропа… львы были вечером.

– Ты же говорил, они боятся?

– Да… – Филипп качнул головой, – но ночью они охотятся.

Это было нелогично, но очень точно, и я хорошо запомнил. Он говорил о том же: ночь – особенное состояние природы.

Мы забрались в открытый джип и поехали в лагерь. Допили по дороге со следопытами весь запас пива и один из них, бедолага, так и остался спать в кузове…

Снова большими хлопьями густо повалил снег. Все исчезло. Небо, скалы другого берега, деревья в лесу, лодка. Даже речка притихла. Было так беззвучно, спокойно и одиноко, будто окружили чем-то, что вроде и есть, а вроде и нет ничего. Я глядел в рябую сероватую глубину снежной завесы и думал, что всю свою жизнь прожил вот так же – окруженный такой же кажущейся стеной дел и забот. Многое так и осталось за ней. Таню вспомнил, мы вместе прожили двадцать пять лет… Я сидел, уткнувшись взглядом в мокрую, черную и блестящую гальку под ногами. Я не умею долго думать о жене: либо расстраиваюсь отчего-то, либо начинаю тосковать.

Река небыстро текла узким руслом. Скал поубавилось, стали подходить заросшие лесом распадки с ручьями и таежными речонками. Я подрабатывал веслом, направляя лодку, поглядывал из-под капюшона, снежинки падали на лодку, на вещи, закрытые тентом.

И тут же таяли, и хлюпали под сапогами. Мои ноги в этих сапогах, расправленных доверху, были приятно сухими. Под непромокаемой курткой тоже было сухо и тепло. Есть какая-то наивная радость, когда ты защищен от непогоды. Кажется, что и от всего другого ты так же защищен…

…Три крохаля с неожиданным шумом взлетели из-под берега, напугали хлопаньем крыльев, над речкой ровненько потянули. Крупные утки, серые с белыми зеркальцами в середине крыльев. С рыжеватой хохлатой головой и длинным клювом, крючочком загнутым на конце.

Как-то весной на медвежьей охоте я наблюдал, как крохали ловили в море селедку. Было это на Дальнем Востоке, сельдь огромными косяками нерестилась вдоль охотского берега, и тут были все: медведи, белоплечие орланы, чайки, топорки, разные утки. Самыми ловкими были как раз крохали, они ныряли в косяк и выскакивали с бьющейся селёдиной в длинном клюве. Рыбины телом были почти как утки, но крохаль перехватывал трепещущую селедку с головы, задирал клюв к небу, и рыба в конце концов оказывалась внутри. У них, правда, не часто это получалось. Чаще отнимали чайки, они не доставали до селедки в глубине и поэтому внимательно следили за крохалями. Огромные орланы косолапыми безрукими пеньками бродили, а иногда бегали вприпрыжку по берегу, наблюдая это безобразие. Им пока вообще мало что перепадало. Потом штормануло и набросало на берег и селедок, и ламинарий, обвешанных селедочной икрой. Тут уж все поели…

Я все не мог позвонить. Телефон не брал в каньоне.

Два года назад мы всем семейством сплавлялись здесь. Мы не шли через перевал, а залетели на вертолете ниже каньона. Конец августа был, плыли по прекрасной летней речке, рыбачили, купались, пировали, день рождения Сережи как раз пришелся…

Серега, мой старший, двадцать один ему как раз здесь, на Лене, исполнился, мне кажется, равнодушен к природе. Никакого особенного любопытства у него к ней. Может, и зря я расстраиваюсь: обычный городской парень – в Москве ведь ни дождя, ни снега не бывает, ни восхода.

Маленький он был совсем другой. Мы не пропустили ни одного выходного на даче, чтобы не пойти в лес. Жгли костерок из сучочков, жарили на нем сосиски или хлеб. Он очень это любил.

Позже я много брал его с собой, мы охотились в Африке, сплавлялись на Дальнем Востоке. С моей подачи ходил он с друзьями пеший маршрут по прибайкальской тайге… не помогло. Чем старше он становился, тем меньше в нем оставалось естественной детской тяги, что водила нас в лес «жарить хлебушек». Мне говорят, позже, с возрастом все к нему вернется. Не думаю. Сама жизнь разворачивается куда-то в другую, в силиконовую сторону, и с этим ничего уже не сделать.

Каньон кончался, скалы сменялись невысокими крутыми сопками, заросшими тайгой, меж ними болотины стали попадаться с торчащими из-под снега кочками. По навигатору еще километров пять-семь оставалось до Малой Лены. Там можно было обедать.

Дождь, теперь это был просто дождь, то затихал, то снова принимался, я причалил и стал отчерпывать воду. Изрядно налило. Я черпал и осматривался… Наконец разогнулся, окончательно узнавая – я нечаянно причалил к тому месту, откуда двадцать лет назад мы с друзьями начинали мой первый сплав по Лене.

Я в тот год готовился выпустить новый журнал, работы было по горло, ни сплавиться, ни вообще куда-то выбраться не удалось. Сентябрь заканчивался, мне становилось все хуже, просыпался по ночам, курил, чай ставил, понимая, что осень уходит, а мне никак нельзя. Любое быстрое путешествие требовало денег на вертолет. Денег не было. И вот, когда все это дошло до края, я пошел к своему издателю. Мы были друзьями, но мне было сильно неловко, когда просил его о командировке на Байкал. Я, правда, и цель придумал, похожую на дело, – журнал был туристический. Но издатель, дай бог ему здоровья, не стал вникать, просто дал денег на вертолет. Немаленькие были тогда деньги.

С этого места мы начинали. Только воды в Лене было меньше, коса, на которой мы надували лодку, теперь была накрыта водой. Мы накачались, сварили супчик из тушенки, по полкружки разлили и счастливые, не передать какие, рванули вниз. Погода звенела, была слегка морозная, мы смотрели друг на друга, не веря глазам своим – над нами светило солнце, которое принадлежало только нам! Вчера еще были в Москве, а теперь все заботы остались там: мой незапущенный журнал, Федор разводился с женой, у Вадима через месяц была защита кандидатской, которую он толком и не начинал, и временами был крепко задумчив. Мы шутили над его кандидатской, хотя, как Вадим потом, через много лет, признался, дело было не в ней. У него родился внебрачный ребенок, и он здорово переживал, искал, видно, какое-то решение… И вот – Вадим варит суп на костре и бегает с фотоаппаратом, Федор – чемпион мира по гребле среди юниоров – накачивает лодку и травит байки…

Вот здесь все было, на этой косе, что сейчас под водой. Двадцать лет назад. Почти ничего тут не изменилось, только воды много утекло.

В голове две картинки накладывались одна на другую – та, далекая, солнечная и радостная, и теперешняя – слегка пасмурная, с заснеженной черно-белой речкой, на которой я почти старый.

У меня родился второй сын – Степа и был уже выше меня ростом, у Федора, вновь женившегося вскоре после сплава, двое красивых детей, потом он что-то не поделил с женой, скорее всего собственную свободу, оставил их и женился в третий раз. Вадим тоже женился еще раз. Детей ни в первом, ни во втором браке у него не было, так что тот внебрачный мальчик оказался единственным, и у них со временем сложились отношения. Что мы можем знать…

Настроил спутниковый телефон, приладил его на болотную кочку, ожидая сигнала. Поляна, на которой я стоял, переходила в распадок и поднималась в перевал. Редкие островерхие елки и бурые от дождливой мороси листвяшки понуро темнели на снежном склоне. Сигнал был слабый, появлялся и тут же исчезал. Я еще подождал, сложил телефон и поплыл дальше.

Вскоре Лена спокойно вышла в широкую долину. Отсюда мы начинали наше путешествие с Таней и детьми.

Вертолетчики были явно не иркутские: видно, не часто работали в тайге, сели метров двести от воды, и, пока мы разгружали вещи, они все фотографировали друг друга на фоне окрестных гор. Опытные летчики сажают машину прямо к воде. Когда они улетели, мы с пацанами стали носить снаряжение на берег. По кустам и заросшим водомоинам.

Только перетаскали, закапал дождичек. Я поглядывал на своих – они были еще совсем городскими: чистенькие и растерянные от тайги, дождя и комариного звона. Серега, правда, был молодец – работал молча, тринадцатилетний Степан ленился, важничал, делал задумчиво-суровый вид, он годом раньше сплавлялся со мной на Дальнем Востоке. Медведя добыл с подхода. Бывалый. Рыбак и охотник. А старший брат, значит, так себе. Серега спокойно на все это смотрел и качал лодку.

Степа в тот год начал тянуться, сипловатый басок появился, взгляд стал угловатым. Из нежных очертаний лица и характера проступили резкости, бас мешался с подростковым фальцетом. Он был забавный, а местами и растяпа, но с природой у него были очень вдумчивые отношения и вокруг он видел намного больше старшего брата.

Я причалил к левому берегу и полез наверх. От воды поднимался крутоватый бугор, снег был мокрый, он лежал на плотных, упругих кустиках карликовой березки, и я проваливался во все это дело выше колена. А иногда и по пояс. В руке телефон, на плече – ружье. Отчего-то было немного тревожно. Я давно не разговаривал со своими.

Телефон Тани оказался занят, потом пропала связь. Терпеливо топча тропу в заснеженных кустах, выбрался на самый верх сопки. Здесь дул ветер, я стоял среди просторной речной долины, во все стороны расходились таежные сопки и хребты. Ни одной двуногой души не было сейчас в этих горах. Звери, лиственницы, ели, снег да ветер. «И тысячу, и сто тысяч лет назад здесь было так же!» – привычно шевельнулось. Всегда, когда я об этом думаю, мне делается спокойно на душе.

Все эти горные хребты и речные долины легко сейчас достижимы для современного мира – два года назад мы просто заказали в Иркутске вертолет и через полтора часа были здесь. Я поднял ворот куртки от холодного ветра. Совсем не так давно все было иначе – сам исток Лены был описан всего пятьдесят лет назад, – попасть в эти места можно было только ногами, как и в середине семнадцатого столетия, когда здесь впервые появились бородатые мужики с кремневыми ружьями и крестами на шеях.

Но описан он был ошибочно, и только в 1996 году замдиректора Байкало-Ленского заповедника по науке Семен Климыч Устинов нашел и описал настоящий. Лена начиналась из маленького озерца километрах в двенадцати от Байкала, если напрямую. Так, кстати, и доносили казаки в отписке воеводе.

На следующий год старший лесничий заповедника Владимир Петрович Трапезников поставил часовню на этом месте. Это, конечно, не входило в его обязанности. Немолодой уже Трапезников половину материалов для часовни на своем горбу занес, через тайгу и гольцы. Цельнометаллический купол и тяжелый крест они тащили полторы недели с одним английским волонтером (интересно, крещеным ли?) по имени Джон.

А нынешним летом в Чанчуре, куда я теперь спускаюсь, Трапезников поставил памятный камень «Казаку Курбату Иванову, первопроходцу к Байкалу». Сводил по случаю богатых иркутских ребят на берлогу и потом, под рюмочку, попросил помочь с камнем. Те прислали зимником красивый, тонн в семь-восемь, редкий гранит из Саян. Отшлифованный с одного боку и с надписью.

Жизнерадостный крепкий батюшка, приезжавший святить камень, начал уже было, но вдруг уставился на семидесятилетнего Петровича, держащего большую икону:

– А ты сам-то крещен ли?

– Да нету… – Петрович смутился, но не очень, икону все равно некому было держать.

Но батюшка имел в виду другое. Он завел Петровича, а с ним и еще одного егеря и какого-то мальчишку, они всегда под ногами вертятся, в ледяную Лену и крестил.

Батюшка этот погиб вскоре в Иркутске, в аварии, Царствие небесное.

– Привет!

– Привет, ты чего не звонил? – спросила так, словно я где-то рядом. Будто мы договорились созвониться через час.

– В каньоне… не было связи. Как дома?

– Все нормально.

– Баба с дедой? Пацаны?

– Нормально.

– Я звоню с того места, где мы начинали… где нас вертолет высадил… – сердце мое колотилось лишнего, соскучился, я прямо видел их сейчас на другой стороне речки, накачивающих лодку.

– Тебя плохо слышно…

Я молчал, не зная, что сказать.

– Плохо тебя слышу! – голос у нее все такой же. Будто никто никуда не уезжал.

– Да все нормально у меня… – ответил, ревнуя к той действительности, что ее окружала.

Таня любит город, я – лес… даже о погоде не спросила. Так что мы недолго говорили. Не было у нее ко мне вопросов, а мне не захотелось навязываться со своей Леной… Или с нашей Леной?

Сложил антенку телефона и стал спускаться к реке. Она была в шести тысячах километров от меня, но дело не в этих тысячах… Людям невозможно понять друг друга, как-то так устроено… – я пробирался по своей же тропе в снегу, – впрочем, тут же и понятно было, что все справедливо. Чтобы понять, нужно пытаться. Мы с женой плохо пытались. Просто эксплуатировали друг друга двадцать пять лет. И не то чтобы не хотели понять, были дела поважнее – хлопотали о сытости, о здоровье, о веселье. И вот теперь… не очень знаем друг друга. Она кажется мне равнодушной, я ей тоже могу казаться не тем, что я есть. Может быть, тоже равнодушным, хотя я точно знаю, что это не так.

Я постоял, разглядывая пасмурное небо, взял лодку в повод и пошел пешком по мелкой реке. Лодка цепляла дном, я оскальзывался сапогами по камням. Никого вокруг не было, и мне было… не плохо мне было. Мои сейчас далеко, конечно, но они есть, и у них все более-менее.

Стало глубже. Я забрался в лодку и поплыл.

Человек одинок в своей глубине. Если бы не наш создатель, единственный, знающий нас такими, какие мы есть, и любящий нас такими, одиночество было бы смертельно. Только Он бережно сохраняет наши связи с миром.

Справа у самой воды стояла одинокая высокая лиственница. С красивой кроной, видная отовсюду. Ее в прошлый раз сфотографировал Серега, и она теперь висит у него на стене: туман после дождя поднимается над рекой, лиственница вершиной чуть склонилась над водой, зеленая и пушистая. Она и сейчас была ничего, но уже буро-желтая, снег под ней лежал.

Речка разбилась на две протоки. Я пошел по правой, дугой обтекающей низкий галечный остров с мелкими кустиками. Остров был вытянутый, в широкой его части, в двадцати метрах от меня торчали оленьи рога. Я присмотрелся, сначала увидел взгляд, а потом и всю морду. Изюбрь лежал и следил за мной, медленно поворачивая голову. Лодку нехорошо несло под дерево, нагнувшееся над водой, я стал отгребаться, и этого зверь не выдержал. Поднялся и спокойно, недлинными прыжками стал уходить в дальний конец острова. Он не понимал, кто я, он вообще мог никогда не видеть человека. Перепрыгнув протоку, олень встал боком. Стройный с могучими раскидистыми рогами.

Я причалил на другой берег. Бык долго лез в крутую каменистую гору, поросшую редкими елками. Останавливался, и мы подолгу глядели друг на друга. Наконец он исчез, перевалив хребет. Странный трепет всегда возникает в душе, когда наблюдаю животных в живой природе. Как будто сам вот-вот могу стать таким же свободным, как они.

Дождь прекратился, было пасмурно и тихо. Река спокойно несла мою лодку. Я достал виски и сделал глоток, хорошо стало, не пьяно, а хорошо, тепло. Скалы гляделись в воду, с елок громко капали остатки дождя. Хотелось плыть и плыть по этой осторожной тишине и нетронутости.

Не было никаких пятидесяти, то есть это не имело значения, я стал тих и доверчив. Осеннее небо, чистая река, напоенный горьковатым осинником вечерний воздух – больше мне ничего не нужно было. Я отлично принадлежал этому правильному миру, был его частью и сам странным образом владел всем этим. Пребывал в тихой и радостной растерянности и опять бормотал про себя что-то очень личное и благодарное.

Зачалился на мысу ровного, выглаженного водой острова. Вниз по течению открывались три живописных таежных поворота реки. Сзади поднимались высокие снежные горы.

Через час были наколоты дрова, стояла палатка, на веревке под тентом подсыхали куртка, носки, полотенце. Костер мокро трещал и разбрасывал искры. Было еще светло и полно времени, неторопливый супчик варился на огне, тучи резко потащило в стороны, на западе, как раз над Леной, сначала прорисовался голубой кусок, а потом ненадолго показалось солнце. Я дожарил лук, выскреб его в котелок и вышел из-под тента. Начало резко холодать, и небо сильно похорошело. Солнце, ушедшее за гору, отражалось красноватой и золотой каемкой по неровным краям туч. Крыша палатки забелела инеем.

Я рассматривал свой аккуратный костер и лагерь, тент, натянутый до барабанного гула. И вспоминал мокрую и неудобную утреннюю стоянку, где этот же тент болтался кое-как. Под ним только что не текло, но мне было ничего… неплохо.

Так и в жизни, которую я все обустраиваю на свой лад, как будто знаю, как надо. А важно другое – это ли нужно тем, для кого ты строишь. Понять, что им действительно нужно, может, и не благополучие вовсе, а ты сам, твое внимание. Но до этого уже руки не доходят.

Увы, другой попытки не предоставляют.

Заря гасла за гору, сумерки густели на глазах, краски снежных вершин и вечернего неба потускнели, растворялись в сером холодеющем воздухе. Расстояния стали непонятны, а звуки загадочнее и резче. Почему-то звуки обостряются к ночи – или это моя бдительность обострялась? Странно все-таки мы устроены – при такой неловкой жизни думать о своей безопасности.

Суп тем не менее получился вкусный.

Когда забирался в палатку, она хрустела от мороза.