Виктор Пелевин
Смотритель

V

Однажды мы с Юкой пошли гулять в лес.

Это был не совсем лес – скорее, большой участок приусадебного парка, стилизованный под лесную чащу с такой степенью достоверности, что от настоящей дикой и заброшенной чащи его отличали только серьезные затраты на ландшафтных художников.

Чаща сперва была сделана непроходимой, а потом големы протоптали в ней несколько пешеходных тропинок, отмеченных еле видными знаками на древесных стволах. Гуляя по тайным тропкам, можно было комфортабельно переправляться через овраги и ручьи, все время находя под ногой твердую опору – и постоянно видеть вокруг поэтичное запустение.

Юка особенно любила эти прогулки. Я подозревал, что именно в лес она уходила, когда мне хотелось побыть одному – или надо было заниматься. Она непостижимым образом чувствовала все сама, без моих просьб – и пропадала с моих глаз. Но в лес мы часто ходили вместе.

Так было и в этот день. Мы около часа петляли по тропинкам, ненадолго уединились в шалаше «Рай № 3» на берегу ручья, затем вскарабкались по почти отвесному обрыву (в его стене была очень удобная, почти гимнастического качества лестница из древесных корневищ) – и вышли на большую поляну.

Я поднял глаза и замер.

В центре поляны стояла высокая башня. Она выглядела один в один фрагментом парижской Бастилии со старого рисунка – только к ней не примыкало стен. Башня казалась старой, темной от времени.

Ее совершенно точно не было здесь во время нашей прошлой прогулки.

Юка повернулась ко мне:

– Что это?

– Не знаю, – сказал я, – давай посмотрим.

Она взяла меня за руку:

– Может, это ловушка?

– Не думаю, – ответил я. – Никто не знал, что мы сюда придем.

Вряд ли мои слова успокоили ее (они не успокоили и меня самого), но Юка пошла к башне вместе со мной.

Странным казалось не то, что на лесной поляне появилась каменная постройка. Технически ее можно было перенести сюда за несколько часов. Но даже за месяц никто не смог бы вписать ее в пространство таким естественным образом.

Башню окружали трава и цветы. На них не было заметно ни малейшего следа строительных работ. Выступающие над землей части фундамента – каменные плиты, кольцом окружавшие башню – были покрыты пятнами мха и той особенной патиной, которую оставляют перемежающиеся с жарой дожди. В стыках камней пустила корни пара древесных ростков. Еще маленьких. Но за несколько дней они бы не выросли никак.

– Правда, – сказала Юка. – Охотник вряд ли будет тратить столько сил на благоустройство капкана.

Дверь в башню была открыта. Все ее внутреннее пространство занимала закручивающаяся вверх лестница. Я пошел по ней первым.

Стены покрывала растрескавшаяся штукатурка с цветными кляксами фресок – у них не было четких границ, и они напоминали огромные пятна плесени. Света из узких окон вполне хватало, чтобы разглядеть их.

Рисунки перемежались абстракциями и орнаментами: на одном пятне играли музыканты, одетые в парики и камзолы музыкантов, на следующем – три разноцветные спирали сворачивались к общему центру, где был нарисован какой-то каббалистический или алхимический знак.

Потом я увидел привязанную к столбу актрису в роли Жанны д’Арк – ее сжигали на сцене переполненного театра. Перед костром стоял бородатый дирижер с палочкой, как бы задавая правильный ритм огню. С другого пятна на меня влажно глянул придавленный избытком косметики древнеегипетский глаз.

Вслед за этим появился разрез желто-черной человеческой головы, поделенной на множество пронумерованных аккуратных отсеков с надписями по-немецки (из-за чего голова делалась похожей на камеру хранения – или непотопляемый корабль). Потом – сложный орнамент, словно скопированный с купола среднеазиатской мечети.

Рассматривая эти малопонятные, но занимательные изображения, мы шли вверх. Почему-то с каждым витком лестницы я чувствовал себя все беспокойнее.

Наконец Юка дернула меня за рукав.

– Что?

– Высота, – сказала она шепотом. – Мы чересчур долго идем.

Я понял причину охватившей меня тревоги. Юка была права – снаружи казалось, что в башне от силы четыре или пять этажей, но мы поднялись уже намного выше.

Я попытался выглянуть в окно, но оно было слишком высоко над лестницей: даже подпрыгнув, я увидел только клочок серого неба.

– Может, спустимся? – предложил я.

Тут же раздался грохот рушащейся кладки. Башня содрогнулась – часть лестницы за нашими спинами провалилась вниз, и в воздухе повисла белая пыль. Теперь спуститься было трудно.

– Они нас слышат, – сказала Юка.

– Кто «они»?

Юка пожала плечами. Мы пошли вверх быстрее.

Рисунки на стенах были все так же безумны и занятны, но в них стала появляться сквозная тема: медиум, делающий странные пассы руками. Иногда от его пальцев отходили пронумерованные и подписанные по-немецки стрелки, иногда – лучи света, иногда – какие-то пузыри с заключенными в них людьми и предметами.

Этот медиум был то мужчиной, то женщиной. Его наряды менялись от камзола до мантии. Он направлял свои пассы то на зрительный зал, полный господ и дам в вечерних туалетах, то на штормовое море, то в звездное небо… И еще на серпантине стены несколько раз повторился этот египетский глаз, отчего-то напоминавший мне не о древних тайнах, а о боевой росписи жриц любви.

Мы уже перестали считать этажи, когда лестница кончилась полутемным тупиком. Сверху был потолочный люк на петлях. В стене – скобы лестницы. Поднявшись по ним, я постучал в люк и подождал, но ответа не было. Тогда я откинул его и решительно полез в ударивший сверху луч света.

Я ожидал, что наверху будет маленькая комнатушка. Например, мастерская художника (так казалось после всех этих рисунков на стенах). Ну или банальное узилище с рухнувшей крышей – в общем, что-нибудь романтическое. Но от невозможности того, что я увидел, у меня закружилась голова.

Я оказался в просторном и светлом дворцовом зале. Его потолок блестел золотыми кессонами, а в окнах был виден парк со скульптурными фонтанами. Пол покрывала несимметричная мозаика из разноцветного камня.

На стенах были пятна фресок, похожие на рисунки, мимо которых мы только что прошли, – они располагались так же хаотично, как в башне, и тоже напоминали разноцветные кляксы на штукатурке… Хаотичность эта была тщательно продумана – и радовала глаз, словно вокруг шел веселый разноцветный снег.

Вместе с мозаичным полом фрески придавали залу удивительное очарование. Здесь хотелось кататься на коньках, пить грог и слушать рождественские хоралы.

В углах зала стояли бронзовые фигуры четырех карточных королей – с пентаклями, жезлами, кубками и мечами на щитах, как было принято во времена Максима Полупредателя. Такое по геральдике дозволялось лишь вместилищу высшей власти. И все это, конечно, никак не могло поместиться в комнатенке на вершине каменной башни.

– Невероятно, – прошептала Юка, беря меня за руку.

– Спасибо, что навестили дядюшку, – раздался хриплый голос у нас за спинами.

Я обернулся и увидел стоящее в дверях кресло на колесиках. У него была высокая красная спинка, и оно походило на строгий и минималистичный походный трон.

На троне сидел Никколо Третий в пестром домашнем халате, расшитом человеческими и звериными рожицами. На его лице была черная маска. А на коленях лежал сложенный веер. Идеальный парадный портрет, подумал я, не хватает только мальчика и девочки с букетами ромашек… Впрочем, почему не хватает, это мы и есть.

Юка склонилась в придворном поклоне, почти неприличном из-за ее лесных шортов, и я сделал то же самое. Судя по всему, простираться в подобном случае не следовало.

Разгибаясь, я еще раз поглядел на фонтаны в окне и понял, что много раз видел их на картинах, а однажды – сквозь чугунный узор ограды. Просто прежде они никогда не представали передо мной в таком ракурсе.

Мы были в Михайловском замке.

Некоторое время Смотритель изучал меня и Юку сквозь прорези маски. Потом он сказал:

– Извините за эту шутку с башней, но как иначе старику заманить молодежь в гости? Я слышал, Алекс, у тебя появилась подруга по имени Юка. Вижу, вижу… Она недурна. Очень. Жаль, что я пропустил этот выпуск Оленьего Парка.

Кресло Никколо Третьего выехало из дверного прохода. Резиновые колесики на его ножках не были присоединены ни к какой механике. Ничего похожего на благодатный мотор внизу не имелось. Мягкие туфли Смотрителя не касались пола – его ноги стояли на подставке. Но кресло каким-то образом двигалось, причем по довольно сложному маршруту.

Смотритель подъехал к Юке и сказал:

– Разденься.

Юка недоверчиво посмотрела на него.

– У меня есть диплом врача-целителя, – сказал Никколо Третий. – Меня можно не стесняться.

Юка еще раз поклонилась и сделала то, что ей было велено, спокойно и без суеты.

Я думаю, по-настоящему красивые женщины, раздеваясь, испытывают не стыд, а торжество – они получают в этот момент награду за все свои диетические муки. Стыд – удел тех, кто вынужден скрывать под одеждой безобразие. Но красивые женщины, раздеваясь, все равно имитируют смущение и прикрываются ладонями, чтобы вдобавок к телу невзначай обнажить перед клиентом еще и кусочек стыдливой, непорочной и бесконечно прекрасной души.

К чести Юки, она обошлась почти без этого – ее лицо только стало строже.

Смотритель сделал вокруг нее петлю на своем кресле, останавливаясь, чтобы рассмотреть подробнее интересующие его детали. Он даже коснулся Юки пару раз, и в один момент его интерес сделался настолько нескромным, что она не удержалась и спросила:

– А вы врач-целитель какой специальности, Ваше Безличество? Гинеколог?

Смотритель оглушительно захохотал – вопрос Юки по-настоящему развеселил его.

– Нет, – ответил он, отсмеявшись. – Гомеопат. Но мне нравится твоя непосредственность, детка. Может быть, у тебя есть и другие вопросы?

– Если Ваше Безличество прикажет, – сказала Юка.

– Приказываю. Валяй.

– Мне уже двадцать лет, – сказала Юка, – а вы все еще глядите на меня с интересом. Возможно, я хорошо сохранилась?

Смотритель отъехал от Юки назад и поднял на нее свою черную маску.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Говорят, Ваше Безличество, двадцать лет – для вас уже старушка. Правда ли это?

Смотритель долго молчал, и я подумал, что Юка перегнула палку. Но ее лицо выражало неподдельный интерес, и никаких следов смущения на нем не было. Я попытался представить себя на месте Смотрителя – каково получить такой вопрос от голой красавицы? – и не смог.

– Не совсем так, – ответил наконец Смотритель самым учтивым тоном. – Но почти. Я действительно предпочитаю, э-э-э, молодых особ. Однако у меня есть уважительная причина, моя радость.

– Не будет ли наглостью с моей стороны спросить, какая именно? – осведомилась Юка.

Я решил, что на этот раз она уже точно подписала себе приговор, но Смотритель снова засмеялся. Нахальные вопросы Юки его развлекали.

– Конечно, будет, – ответил он. – Но ты ведь знаешь, что оскорбления и унижения, а также прямые физические истязания, которым юные красавицы подвергают пожилых мужчин, есть лишь дополнение к культу мужской сексуальной гратификации. Вас ведь этому учат?

Юка кивнула – с легким, как мне показалось, усилием.

– Тем не менее, – сказал Смотритель, – если тебе интересно, я могу объяснить, в чем дело. Когда я был молод, духовные наставники предписывали мне воздержание. В молодости оно переносится мужчиной легко. Но когда мы начинаем стареть, возникают определенные проблемы, э-э-э, физиологического свойства. Ты знаешь, дитя, что такое простата?

Юка снова кивнула.

– Не сомневаюсь, – сказал Смотритель. – Думаю, в Оленьем Парке этому важнейшему органу посвящают не одну лекцию и не две. Возможно, вы даже проводили лабораторные работы. Но это было давно, и следует, вероятно, освежить вопрос в твоей памяти.

Юка улыбнулась, но ничего не ответила.

– Простата, мое дитя, – продолжал Смотритель тоном доброго школьного учителя, – с известного возраста уже не позволяет обходиться с собой легкомысленно. Она требует периодического опорожнения, иначе у мужчины начинаются недомогания самого неприятного свойства. Обзавестись такой болезнью ничего не стоит, а вот вылечить ее трудно. Это как воспаление придатков, только хуже.

Юка кивнула.

– Поэтому современные врачи прописывают мужчинам регулярную – примерно раз в три дня – мастурбацию. Даже таким мужчинам, у которых с простатой все в порядке. Просто в качестве профилактики. Для этого у докторов есть известные медицинские основания – говорю как врач. Но это одна из тех областей, где светская мудрость приходит в острый конфликт с духовными учениями. Можешь ли ты представить себе Смотрителя, запирающегося в ванной с дурными намерениями раз в три дня?

– Могу, Ваше Безличество, – сладостно выдохнула Юка.

Смотритель опять захохотал.

– Ты можешь, – сказал он. – А вот другие – нет. Будут оскорблены не только люди, но и духи. Подобное поведение не согласуется с моим саном. Ни эстетически, ни протокольно, ни мистически. Поэтому я вынужден добиваться того же физиологического результата другими методами. Увы, мне приходится пользоваться женским телом. Не для услаждения чувств, отнюдь. А всего лишь для сохранения здоровья…

– Столь важного для нашего мира, – договорила Юка и почтительно поклонилась. – Но почему это женское тело должно быть обязательно младше двадцати? Тоже по духовным причинам?

Я подумал, что теперь Смотритель уж точно разозлится – но он опять засмеялся. Похоже, он получал от беседы с голой Юкой искреннее удовольствие.

– Именно так, дитя, по духовным причинам, – сказал он. – Меня воспитывали иначе, чем твоего дружка. В молодости я долгое время проходил различного рода монашеские тренировки, в число которых входила медитация над безобразием женского тела. Меня учили мысленно расчленять самое совершенное внешне существо на кожу, кости, органы и физиологические жидкости – кровь, желчь, мочу, гной, слюну, костный мозг и так далее. Я подолгу созерцал безобразие всех женских телесных частей по отдельности. Целью упражнения было победить чувственность, и в этом качестве оно оказалось очень полезным. Я стал испытывать к женскому телу глубокое и искреннее отвращение. И к мужскому, разумеется, тоже. Это помогало мне соблюдать предписанное наставниками воздержание. Догадываешься, куда я клоню?

– Пока нет, Ваше Безличество.

– Тогда еще одна подробность. В этой же медитации меня учили замечать в совсем молодом еще существе следы надвигающегося возрастного распада – и я вижу их даже в тебе, моя прелесть. Причем вполне ясно…

На этот раз Юка не улыбнулась.

– Поэтому, – продолжал Смотритель, – вызвать необходимую для опорожнения простаты физиологическую реакцию в моем организме может только чистая и юная особа, чья красота способна на короткое время оказаться сильнее фундаментального отвращения к блуду, воспитанного во мне духовными практиками. Обычно моим спутницам действительно меньше двадцати. Но у меня, поверь, не бывает и подруг младше восемнадцати. Я следую законам, установленным для всех.

– И по этой же причине вы так часто меняете спутниц?

Смотритель грустно вздохнул.

– Увы, да, – сказал он, – Проницательный дух трудно долгое время обманывать с помощью одного и того же миража. Декорации приходится постоянно обновлять. Это одно из моих проклятий. Именно поэтому аналитическая медитация над безобразием женского тела была исключена из учебной программы твоего дружка. Мне не хотелось, чтобы моего преемника постигла та же участь. Уже тогда этот старик в маске заботился о твоем счастье, моя нахальная неблагодарная девочка… Кстати, ты можешь одеться, спасибо.

Юка еще раз поклонилась. Мне показалось, что Смотрителю удалось наконец ее смутить. Для этого, меланхолично подумал я, следует попросить красавицу не раздеться, а одеться.

Пока Юка натягивала свои шорты и рубашку, Смотритель повернулся ко мне.

– Молодец, – сказал он. – Одобряю твой выбор. Она не только хороша, но и умна – настоящий шедевр Оленьего Парка. Однако не надейся, что бывает воспитание, способное изменить женскую природу. Его не существует. Поэтому не создавай ситуаций, где природа сможет по-настоящему себя проявить…

Смотритель выдержал паузу, словно хотел, чтобы я запомнил эти слова. Я пожал плечами.

– Ничего, – сказал он, – ты поймешь меня позже. А теперь, Алекс, я попрошу тебя встать за мое кресло. Тебе придется возить меня по залу. Я могу перемещать кресло и сам, но мне хотелось бы полностью сосредоточиться на своем рассказе.

Он глянул на Юку и пояснил:

– Я способен ходить, но это дается мне с усилием.

На спинке кресла оказалась удобная скоба – специально для того, чтобы его можно было двигать. Я хотел закрыть люк, через который мы с Юкой забрались в зал, чтобы случайно не въехать в него колесом. Но никаких его следов уже не осталось.

– Я заманил тебя сюда не для того, чтобы беседовать с твоей подругой о простатите, – сказал мне Смотритель. – Мой рассказ вообще-то предназначается для твоих ушей. Но я не возражаю, если при нашей беседе будет присутствовать и она. Если тебе что-то покажется неясным, спрашивай сразу – полное понимание очень важно.

– Мне тоже можно задавать вопросы? – спросила Юка.

Смотритель кивнул.

– Итак, – сказал он мне, – слушай внимательно. То, что я расскажу, каждый Смотритель сообщает преемнику лично – такова традиция. Но в тайну посвящены и другие люди, весьма небольшое число. В основном это монахи. Но не только – из твоих знакомых все знает, например, Галилео. Можешь обсуждать услышанное с ним. Ну, или с ней…

Смотритель поглядел на Юку, и по еле уловимому движению его глаз я понял – он улыбается под маской. Юка улыбнулась в ответ, и я почувствовал легкий укол ревности.

– Если в детстве вы не прогуливали уроки истории, – начал Смотритель, – вы должны помнить, что древняя культура Ветхой Земли была уничтожена Катаклизмом, или Апокалипсисом начала девятнадцатого века, случившимся в полном соответствии с библейским предсказанием. Мы возродились лишь чудом – Высшее Существо решило дать людям последний шанс, взяв лучших в новый прекрасный мир… блоп-блоп-блоп… Спаслись немногие – и обрели дом на новой Земле, созданной для них Господом Францем-Антоном. Все это неправда. Вернее, полуправда. На самом деле, друзья мои, Катаклизма не было.

Я ожидал услышать что-то радикальное, но не настолько.

– Как не было? – спросил я.

– Так, – ответил Смотритель.

– И Трансмиграции тоже?

– А вот Трансмиграция была. Но не такая, как учат в школе.

– Куда тогда делся Ветхий мир?

– Он там же, где был, – сказал Смотритель. – То, что наша историческая наука называет Катаклизмом, – просто момент разделения. Так сказать, отпочкования нового мира от прежнего, оставшегося на месте. Катаклизм – это миф, объясняющий отсутствие связи с прошлым, исчезновение всех памятников культуры, всего материального наследия человечества. Почти всего – кое-что было нами…

– Реставрировано, – предположил я.

– Воссоздано, – поправил Смотритель. – С абсолютной точностью, во всей древней красе и величии. Но наши пирамиды, наша арка Константина, наш Нотр-Дам – это просто копии. Мы этого не скрываем. А, например, Михайловский замок, где мы сейчас находимся, – это не копия, а развитие идеи, когда-то положенной в основу петербургского дворца Павла Алхимика.

– Что случилось с Ветхой Землей? – спросил я.

– Ничего. Земля даже не заметила рождения Идиллиума.

– Я не понял, – сказал я честно.

– И немудрено, – улыбнулся Смотритель. – Отвези-ка меня вон к той фреске…

Он поднял палец и показал куда.

Фреска изображала человека в камзоле и парике. У него было грубо-чувственное лицо боксера – а волосы на его голове вполне могли быть и собственными, причесанными так, чтобы походить на парик (подобный конформизм требовался при дворе любого лысого короля).

Я знал, конечно, кто это. Это был Господь Франц-Антон в своей земной ипостаси – до того, как он стал Избранником и Благодатью, оживляющей мир. Но такого реалистичного (чтобы не сказать безжалостного) портрета я не видел никогда.

– Господь Франц-Антон? – спросил я.

– Да и нет, – ответил Смотритель.

– Что значит «да и нет»?

– Этого человека звали Франц-Антон Месмер, – сказал Смотритель, подчеркнув интонацией слово «человека». – У него было две разные жизни. Нам он известен как божественное существо, стоявшее у истоков Трансмиграции и нашего возрождения после Катаклизма. Наша сегодняшняя теология утверждает, что он овладел властью над Флюидом по воле Верховного Существа, вывел людей в новый мир – и передал свое искусство охраняющим наш мир Ангелам. А на Ветхой Земле его знают как ученого, создавшего странную и не особенно научную теорию животного магнетизма, объявленную позже шарлатанством. «Флюидом» в те дни называли силу, которую он якобы приводил в движение своими пассами…

– Звучит как святотатство, – покачал я головой. – Скажи я нечто подобное в фаланстере, меня бы выпороли розгами.

– Сейчас я постараюсь все объяснить, – сказал Смотритель. – Франц-Антон Месмер был ученым, изучавшим, помимо прочего, гипноз. Вернее сказать, внушение – слово «гипноз» в те дни еще не употребляли. Он жил при короле Луи Шестнадцатом, и тот проявлял серьезный интерес к его опытам. Правда, интерес временами сменялся недоверием… Но это неважно. Месмер сделал великое открытие. Вернее, заново открыл то, что было известно людям в глубочайшей древности.

– Что? – спросил я.

– Если внушить человеку некоторую иллюзию, – сказал Смотритель, – в его субъективном пространстве она может стать реальностью.

Я усмехнулся:

– Это знает любой, кто видел сны, Ваше Безличество. На этом основано Великое Приключение любого солика. Некоторые смелые и едкие умы даже называют «каминг ин» всего лишь сновидением длиною в жизнь.

– Спасибо за напоминание, – улыбнулся Смотритель. – Но Месмер открыл нечто большее.

– Что именно?

– Если внушить одну и ту же иллюзию нескольким людям – так, чтобы они разделяли ее полностью, – для них она станет реальностью уже не субъективной, а объективной. Общей для всех. Это будет реальность, где они окажутся вместе. Они вступят в общение и начнут обсуждать свою коллективную галлюцинацию, укрепляя ее каждой связанной с ней мыслью и сказанным про нее словом. Чем сильнее они будут убеждены в ее подлинности, тем прочнее и непоколебимее сделается их новый мир.

– А вот это звучит неправдоподобно, – сказал я. – Говорят, величайшая трагедия соликов именно в том, что они не могут уходить в Великое Приключение вдвоем. Само слово «солик» пропитано одиночеством. Они вынуждены возвращаться из своего мира, чтобы любить по-настоящему – и рожать настоящих детей. Нас учили, что это закон. Он гласит: «То, что видит один, может быть создано его умом. То, что видят двое, создано Верховным Существом».

– Верно, – согласился Смотритель. – Совершенно верно. Этот закон отделяет общее от частного в практическом смысле. Но Верховное Существо вовсе не возражает, чтобы двое или трое увидели одно и то же. Проблема в том, как такого добиться.

– Я думаю, это невозможно, – сказал я. – Когда нам в школе показывали одну и ту же картину, а потом прятали ее, все воспроизводили ее чуть по-разному. Подключалась фантазия. А заставить фантазию нескольких людей работать абсолютно одинаково невозможно.

– В этом и заключалось открытие Месмера, – ответил Смотритель. – Он понял, как это сделать.

– Как?

Смотритель указал на следующую фреску – и я подкатил кресло к ней.

– С помощью вот этого прибора.

На стене было изображено устройство очень странного вида. Оно походило на большую дубовую бочку, сделанную дорогим мебельным мастером, – ее покрывали инкрустации. Из бочки торчало восемь металлических удочек. С них свисали длинные стержни, тоже из металла. На крышке бочки помещалась круглая решетка, соединенная с удочками чем-то вроде шлангов. К бокам бочки крепились серые веревочные корсеты – в них, видимо, одевали (или впрягали) людей. Во всем этом было что-то инквизиционное, устрашающее.

– Это так называемый baquet, – сказал Смотритель. – Мы до сих пор называем его по-французски – только вместо «бакэ» иногда говорим просто «бак». Его использование у нас строго регламентировано – и засекречено до такой степени, что никто сегодня даже не помнит о его существовании. За этим следят не люди, Алекс. За этим следят Ангелы. Нам пришлось переписать собственную историю, чтобы скрыть ту роль, которую этот невзрачный деревянный чан сыграл в становлении Идиллиума.

– Если бы меня попросили определить назначение этого устройства, – сказал я, – я бы предположил, что это… э-э… прибор для электрических пыток попавших в инквизицию аристократов.

– Почему именно аристократов?

– Для простолюдинов никто не стал бы так стараться. Я имею в виду инкрустации.

Смотритель засмеялся.

– Ты угадал с точностью до наоборот, – сказал он. – Этот прибор доставлял аристократам ни с чем не сравнимое наслаждение.

– Как он работал?

– Очень просто. Мастер-иллюзионист, в нашем случае сам Франц-Антон, заставлял себя мысленно увидеть особое пространство. Скажем, некий очарованный остров. Он представлял его себе во всех подробностях, в чем ему помогали художники и декораторы, продумывавшие это измерение вместе с ним. И, чего таить греха, аптекари, снабжавшие его определенными субстанциями, призванными подстегнуть воображение. А потом, когда иллюзия становилась для него равноценной реальности – в чем ему первоначально тоже помогали вещества, – он подключал себя к baquet, и остальные соединенные с прибором медиумы, следуя инструкциям и указаниям, начинали видеть то же самое, что он.

– С открытыми глазами?

– Сперва с закрытыми. Им иногда завязывали глаза. Неважно. Главное заключалось вовсе не в том, что все медиумы видели одно и то же. Главное было в другом.

Смотритель сделал паузу, как бы подчеркивая то, что прозвучит следом.

– Если этих настроенных на одну и ту же мысленную волну медиумов оказывалось достаточно много – обычно восемь или двенадцать, по числу вершин павловского креста, – их коллективная галлюцинация приобретала такую силу, что начинала втягивать в себя людей, просто оказавшихся рядом с baquet и не подключенных к его электродам. Они начинали видеть новый мир вместе с медиумами Месмера. Чем больше оказывалось втянутых в галлюцинацию, тем прочнее она становилась – поскольку новые участники тоже становились ее каталистами. Люди могли перемещаться по ней и даже оставаться там надолго.

– А что происходило с их телами? – спросил я.

– Они попадали туда в своих телах. Или, во всяком случае, так это ими переживалось.

– Подождите, Ваше Безличество. Допустим, некий человек входит в это новое измерение, а кто-то другой смотрит на его тело. Что видит этот другой?

– Алекс, – сказал Смотритель, – первые опыты Месмера – те, которые давали подобный результат, – проводились в глубокой тайне. В особой атмосфере, исключавшей присутствие непосвященных. Если кто-то смотрел на участника опыта, то он гарантированно находился возле baquet с подключенными к нему медиумами. Тем самым он становился участником опыта сам.

– Медиумы перелетали в новый мир вместе со своим баком и зрителями?

– Нет. Медиумы оставались на своем месте, во всяком случае вначале. Но рядом с ними открывался вход в новый мир. Именно этот вход они и позволяли увидеть другим.

– Хорошо, – сказал я. – А насколько устойчивым оказывалось это новое измерение? Как долго его видели участники опыта?

– Его видели до тех пор, пока медиумы продолжали сидеть вокруг baquet. Мало того, медиумы могли сменяться – по одному или по двое, пока остальные продолжали видеть то же самое. Великий Каталист – то есть сам Франц-Антон – должен был при каждом сеансе лично зажигать иллюзию, подключая других к своему сознанию. Но когда на очарованном острове оказывалось достаточное число людей, уже ни ему, ни медиумам не надо было делать особых усилий. Они выполняли просто роль страховки. Месмер мог покинуть свое место у baquet и гулять по очарованному острову лично – особенно после того, как изобрел каску, позволявшую поддерживать связь с baquet через Флюид. Вот как она выглядела первоначально…

Смотритель указал на следующую фреску.

Я увидел лицо Месмера в профиль на фоне каких-то скал. На его голове было нечто среднее между медной пожарной каской и античным военным шлемом. У этого шлема был гребень из множества тончайших металлических штырьков. Каждый кончался медным шариком в форме человеческой головы – размером с горошину.

Из таких же медных голов до сих пор делали свои четки монахи Желтого Флага.

– Потом шлем научились делать в виде шляпы, – сказал Никколо Третий. – Металлические резонаторы прятали в поля, и Месмер ходил по очарованному острову в треуголке. Теперь даже избранные клиенты не понимали назначения бака – они были уверены, что все держится на внушении Франца-Антона. А когда народу собиралось много, Месмеру уже не требовалось усилий, чтобы сохранить иллюзию живой и свежей. Достаточно было просто глядеть по сторонам.

– Хорошо, – сказал я, – а какова была… э-э-э… мощность бака?

– В каком смысле?

– Ну, какого размера иллюзию можно было создать с помощью одной такой бочки?

Глаза Никколо Третьего в прорезях маски стали круглыми.

– А каков размер иллюзии, Алекс?

– Ну, я неправильно выразился. Не размер, а… Наверно, масштаб?

– Мой друг, – ответил Никколо Третий, – иллюзия по своей природе есть понятие… я бы сказал, логическое. Она или есть, или ее нет. И если она есть, то ее размер и масштаб могут быть любыми, потому что они тоже иллюзорны.

– Да, – согласился я, подумав. – Это так… И что произошло дальше?

Смотритель указал на следующую фреску, и я покатил кресло к ней.

На стене была изображена вереница придворных – словно бы длинная куртуазная очередь к королевской туфле. Рисунок был не особо подробен, но Смотритель хлопнул в ладоши, и фреска ожила.

Я увидел, как группа разряженных кавалеров и дам проходит между золотыми портьерами, разделяющими пополам большой дворцовый зал. Казалось, они играют в какую-то галантную игру. Окна зала были зашторены, на стенах горели свечи – словом, все выглядело как во время зимнего бала… Почти все.

Возле прохода в портьере стоял baquet – а вокруг сидели похожие на ливрейных лакеев медиумы с завязанными глазами. Их лбы были прижаты к металлическим штырям, соединенным с крышкой устройства.

Потом мы словно приземлились на парик одного из кавалеров – и вместе с ним прошли сквозь золотую портьеру.

По ту ее сторону зала уже не было.

Там был простор, закат, деревья ухоженного парка, мраморные беседки, дворец с красноватыми от вечернего солнца статуями на крыше… Больше всего меня поразило, что паркет перешел прямо в присыпанную розовым гравием дорожку. Люди уходили по ней далеко-далеко – и их фигурки терялись в дымке.