Виктор Кустов
Провинициалы. Книга 1. Одиночное плавание
– А чего ж он дома не может?
– Стесняется… Говорит, одному неловко, а в компании не положено.
– Бедняга, – искренне пожалел Миша-маленький, вылил себе остатки водки, выпил, не закусывая, закурил папиросу, грубовато поинтересовался: – Ну, хоть щупает?
– Кто?.. Гордеев?.. Да он же старик, – хихикнула Клава.
– Старый конь борозды не испортит…
– По мне, так лучше пусть молоденький егозит. – Клава опять хихикнула и поглядела на Тиму.
Тот смутился, потянулся к стакану, но Миша-маленький остановил:
– Вам хватит… Мы вот с Клавой сейчас портвейнчик допьем, пока видно еще…
И он, подняв бутылку, постарался чего-то разглядеть в уже ощутимых сумерках, налил в стакан, протянул Клаве, и та, не спуская глаз с Тимы, опять так же медленно выхлебала не закусывая.
Миша-маленький долил остальное, быстро выпил, соскользнул с нар, не терпящим возражений тоном сказал:
– Пошли купнемся, засиделись…
И первым вышел в начинающую густеть темноту.
Подождал заторопившегося следом Жбана и пошел к дыре в заборе, открывающей, помимо ворот, уже запертых, самый короткий путь к реке. Оглянулся еще раз, за Жбаном шел Приблуда. Остальные, похоже, задерживались, и Миша-маленький не стал их ждать, быстро спустился на пляж с еле различимым противоположным берегом, бросил на песок одежду, голяком вошел в реку и поплыл, громко фыркая и шлепая в темноту, метя на бакен, покачивающийся на самом стрежне, но на полдороге передумал и так же шумно вернулся обратно.
Жбан и Приблуда разделись, но купаться не стали, они лежали на остывающем песке, и Миша-маленький, раздвинув пацанов, лег между ними, стал поглаживать упругую и источающую сухое тепло спину Жбана, волнуясь и с трудом сдерживая себя.
– Чего хорошего в этих бабах, – вдруг вырвалось у него и захотелось рассказать, как по возвращении с отсидки попал он в притон, где обмывали волю познавшие нары, и крепко пьяного, ни разу не целованного, положили его между двух голых баб (одна из них была толстой и противно пахла, а другая – до жалостливой тошноты худой), и хозяин притона напутствовал его словами, что все бабы устроены одинаково, нечего в них искать загадочного и сладкого, у одной только мяса больше, а у другой кости гремят, и как ему ни противно было, но с помощью горячих женских пальцев он положенное сделал, потыкался в одну и другую и тут же сбежал, теперь уже совсем не сомневаясь, что гораздо приятнее лежать на нарах, обнявшись с такими же пацанами, как сам, ощущая запах здорового мужского тела… – Лучше мужской дружбы ничего не бывает… – потянул он к себе ладное тело Жбана, почувствовал его сопротивление, неохотно убрал руку, сел.
– Я тебе финку сделаю, – негромко пообещал Кольке, успокаиваясь.
И, поднимаясь, велел:
– Давайте-ка по домам… И чтоб мамкам не проговорились, где вино пили… И вообще, обо всем, что мы говорили, молчок… Десятка с прокладкой…
– Понимаем, не маленькие, – отозвался Приблуда.
Миша-маленький повернулся и, не ожидая, послушаются его или нет, пошел обратно к лазу.
У дверей кузницы, все так же распахнутых настежь, помедлил: из темноты доносились приглушенные сдавленные всхлипы, поскрипывание нар, он шагнул внутрь, остановился, привыкая глазами, и наконец разглядел на нарах шевелящийся белый клубок, не зная, кто еще там кроме Клавы (ее толстые белые ноги, задранные вверх, были хорошо видны), и спросил:
– Клава, кого ты там обучаешь?
Та ойкнула, ноги резко опустились вниз, но до конца не упали, чей-то белый зад вздернул их обратно, и она со смешком ответила:
– Да обоих приходится… Уже вот закончила… Может, теперь ты меня поучишь?
– Не научилась… – буркнул Миша-маленький. – Постель всю уделали…
Клава отодвинула куда-то за спину то ли Тиму, то ли Хрена и теперь распласталась перед ним, белея уже всем, чем только можно, и ожидая его, и он подошел, сдерживая дыхание, сунул руку под горячее и потное тело, нашарил в тряпье жесткую рукоять финки, резко выдернул, не заботясь о том, чтобы острое лезвие не коснулось белой плоти, повернулся и заторопился обратно…
За углом кузницы он увидел сидящего на корточках полуголого Тиму, спросил зачем-то:
– Познал?..
И, не ожидая очевидного ответа, добавил:
– Все они одинаково… пахнут… Домой иди…
И почему-то подумал, что Хрену должны нравиться и запах пота, и большие сиськи, и разваленные бедра, неважно, кому это все принадлежит. И, сжимая финку в руке, побрел в сторону общежития.
…Что произошло потом, никто толком рассказать не мог. Да и сам Миша-маленький, хоть убей, не мог после вспомнить, из-за чего он полез на латышей (те утверждали, будто ни с того ни с сего заявил, что терпеть не может молчунов и что место им у параши), стал выкидывать их вещи из комнаты и, когда один из них попытался Мишу урезонить, вытащил финку и ткнул шибко смелого латыша в бок. Тот оказался и жилистым, и ловким и в последнее мгновение увернулся, отчего лезвие лишь скользнуло, развалив только кожу и не проникнув внутрь, а тут подоспели на помощь остальные двое, заломили ему руки («Уйдите, суки позорные!.. Всех зарежу!»), связали руки, ноги ремнями, бросили на кровать, раненого уложили рядом, перевязали куском простыни, один из них сбегал в леспромхозовский медпункт, за дежурным фельдшером, а по ходу завернул и в милицейский околоток, и два милиционера пришли раньше и утащили упирающегося Мишу-маленького, перед этим (не обращая внимания на наблюдающих латышей) несколько раз (для приведения в чувство) ткнув того немаленьким кулаком в закровеневшее лицо; потом прибежал и запыхавшийся толстенький и старенький фельдшер, сопровождаемый латышом, размотал окровавленную простынь, глянул на разваленное мясо, сказал, что внутренности не задеты, но шить надо и крови много вышло, и велел раненого собирать, пошел названивать в больницу (которая находилась на другой стороне), чтобы прислали какой-никакой транспорт. Но латыши ждать не стали, подхватили товарища под руки, доволокли-донесли до реки, там сорвали с цепи какую-то лодку, перегребли на другой берег поближе к больнице и доставили раненого прежде, чем полуторка, переделанная под медицинский фургон, смогла тронуться.
С латышом все обошлось, и шибко злым на Мишу-маленького он не был. И хоть Гордеев тоже характеризовал его положительно (постаралась Клава, нашла чего доброго рассказать про него), за то, что он уже судился (да и резал тоже), дали ему срок немаленький и отправили на этот раз куда-то далеко, чуть ли не за Урал, так, во всяком случае, всем потом рассказывала Клава.
Привалов сильно переживал. Как коммунист он считал себя виновным в случившемся, потому что не успел перевоспитать оступившегося парня.
– И сдалась мне эта баня, – винился он перед мужиками, выходя из жаркой кузницы передохнуть. – Он у меня получше энтого был… – И кивал на выходящего следом и покуривающего в стороне тощего Веньки Хрена.
Пионерское лето
Последнее пионерское лето (в седьмом классе вступают в комсомол) Сашка провел замечательно. Сначала его отвезли в Смоленск к маминому дядьке (Сашка называл его, как и мама, дядей), отставному майору органов госбезопасности, который, выйдя на пенсию, организовал для родственников нечто вроде съезда на своей пригородной даче.
Сашке понравилась и дача (большой деревянный дом с высоким крыльцом и узкой длинной верандой), стоящая в сосновом бору, и хозяева (дядя Гена, большой, широкий и веселый, и тетя Тамара, в два раза тоньше его, задумчивая и незаметная), и разновозрастные родственники, а со Славкой, младшим сыном дяди Гены, который был на полгода старше и на полголовы выше, они подружились.
Два дня взрослые отмечали знаменательное событие «обретения воли» (по выражению дяди Гены), чередуя застолье с походами на недалекое озеро, где мужчины обязательно устраивали состязательные заплывы, захлебываясь и долго потом откашливаясь, а женщины вручали победителю венок из желтых кувшинок; безмятежный сон на веранде или прямо у стены дома, в тенечке, на разостланных старых шинелях хозяина (их набралось несколько штук, и раскинуться раздольно можно было всем желающим), – с громкоголосыми прогулками по бору в поисках заведомо не выросших грибов. В этих походах, как правило, кто-нибудь (чаще всего парочки) терялся, и под дурманяще пахнущими соснами долго разносилось веселое ауканье.
Пацаны тоже увязывались за взрослыми и чаще всего изображали неуловимых и незримых обитателей этого бора, тайно подглядывая такую заманчивую взрослую жизнь.
Спустя два дня, изрядно уставшие и помятые, не совсем протрезвевшие гости стали разъезжаться, и дядя Гена, страдая от нахлынувших вдруг пустоты и тишины в гулких комнатах, уговорил Полину оставить Сашку погостить.
– Пусть он у нас побудет. Мы вот тут пару дней, а потом в город вернемся. У меня там еще дела всякие, а Санек город посмотрит. Я его в крепость свожу, в театр, ты же говорила, ему в Осташкове в театре понравилось… И на Днепре порыбачим…
– Действительно, пусть город посмотрит, – поддержал его Иван. – Будет что рассказать одноклассникам.
– Оставляй, Полечка, со своим управляемся, с твоим тоже ничего не случится, – присоединила свой голос немногословная тетя Тамара.
– Так и быть, – согласилась мать и стала наговаривать дяде Гене, чтобы никуда он Сашку одного не отпускал. – Заблудится один… Он ведь в больших городах не был никогда.
– Не волнуйся, Полюшка, ничего с этими басурманами не случится. Мой такие закоулки знает, что я и не подозревал об их наличии.
Хотя сама понимаешь, в какие тайны я по долгу службы посвящен…
– Но только на недельку, не больше… Я хочу его в пионерский лагерь еще отправить. Путевку на вторую смену обещали.
– А наш не захотел. Мы его каждое лето отправляли на две смены… А в этом уперся – сбегу, и все… – пожаловалась тетя Тамара.
– Понятное дело, надоели ему пионервожатые, – хохотнул дядя Гена чему-то своему и тут же серьезно добавил: – Переходный возраст, ничего не попишешь, на девчонок потянуло, а там ведь не дают попетушиться…
– Ну ты скажешь, – махнула рукой тетя Тамара. – Рано еще…
– Чего рано-то… Вон женилка-то как по утрам топорщится…
– Ну тебя.
Тетя Тамара ушла в дом.
– Не… Наш на девчонок еще не смотрит, – неуверенно произнесла Полина.
– Так я и поверил… Ладно, мужики – это не девки, в подоле не принесут. Мы можем не переживать, правда, Иван?
Дядя Гена подмигнул отцу, проводил гостей до калитки, махнул рукой ожидавшим в сторонке пацанам, издали пробасил:
– Остаешься, Санек, у нас, иди с родителями попрощайся…
Прощание было недолгим (Сашке не терпелось убежать к пацанам, которые ожидали его) и радостно-легким, после чего началась наполненная впечатлениями неделя.
Славку, казалось, знал весь город. Даже взрослые парни здоровались с ним, а среди сверстников в округе он был бесспорным лидером. Днями они пропадали на оставшейся на дне давнего карьера сажелке (когда строили микрорайон пятиэтажек, в котором дядя Гена и получил квартиру, отсюда брали щебень), заполненной мутной водой и превращенной в пляж окрестной детворой. В промежутках между купаниями они играли в карты, покуривали или делали набег в недалекий сад, бывший до строительства микрорайона пригородным, который вроде бы еще и охраняли, но не очень ретиво, и сторож (седой, но крепкий на вид мужик), вылезающий на треск веток из шалаша, сооруженного под старой раскидистой яблоней, лишь начинал их материть и чуть ускорял шаг, поигрывая увесистой дубинкой. Пацаны ссыпались с яблонь неторопливо, успевали подобрать с земли упавшие яблоки и легкой трусцой покидали сад. Идти на сажелку сторож не решался, это была не его территория.
Славка отбирал лучшие яблоки и первым делом нес их загоравшим на зеленой травке девчонкам, среди которых выделялась белокурая Ольга. Она была года на два старше: узкая талия, округлые бедра и вызывающе вздымающаяся грудь делали ее предметом внимания всех пацанов, холостых парней и даже взрослых женатых мужиков. В ответ на подношение она ласково улыбалась Славке и заводила вялый разговор, одновременно окидывая оценивающим взглядом прибывающих на берег, задерживая его на хорошо одетых мужчинах.
Других пацанов к Ольге Славка не подпускал и говорить сальности о ней тоже запретил.
У Ольги был и постоянный ухажер, невысокий плотный боксер Толя. Он уже работал и осенью собирался в армию. Появлялся он возле сажелки на исходе дня, неторопливо раздевался, аккуратной стопкой укладывая возле Ольги брюки, рубашку, ставил неизменно начищенные туфли и, поигрывая под женскими взглядами выпирающими мускулами, неторопливо шел к воде. Здесь он замирал на некоторое время, потом вдруг делал резкое движение вперед и почти без брызг нырял. Выныривал на середине сажелки и долго плавал в разные стороны в одиночестве, периодически приглашая Ольгу присоединиться к нему. Та, приподнимаясь, ответно махала смуглой рукой, но оставалась лежать в окружении подружек, гордясь, что такой видный и сильный парень увивается за нею.
Когда приходил Толя, Славка поднимал пацанов, и они возвращались в микрорайон, находя другие занятия. Чаще всего отправлялись болтаться по городу, выбирая каждый раз новый маршрут и по пути попивая газировку без сиропа (на большее чаще всего не хватало денег). Но однажды им повезло: под трибунами городского стадиона, куда они попали через щель в заборе, они нашли несколько полтинников, высыпавшихся из кармана какого-то болельщика, – этого хватило и на сигареты, и на бутылку вина (у Славки была знакомая продавщица, которая его признавала за взрослого).
Вино тянули уже в темноте на берегу безлюдной сажелки, повзрослому закусывая дымом кислючих сигарет (Сашка сразу же закашлялся, его вырвало выпитым вином, и ни пить, ни курить он больше не рискнул), обсуждали девчонок, и Славка нарушил свой собственный запрет, сказав, что самая лучшая фигура у Ольги и что она обязательно будет его девушкой, и даже не девушкой, а женой.
Осмелевшие от вина пацаны стали говорить, что она старше и выше его, к тому же у них с Толькой все на полном серьезе, и когда она закончит школу, а Толька отслужит, они сыграют свадьбу, об этом уже все знают.
– Не будет свадьбы! – вскочил на ноги Славка и, как был, в сандалиях, брюках и рубашке, побежал в воду, споткнулся, упал, сбив о камни в кровь ладони, и тихо, но так, что всем стало не по себе, произнес: – Или будет моя, или ничья…
В субботу утром дядя Гена объявил, что пришло время культурной программе, но Славка наотрез отказался ходить по музеям, заявив, что ему там нечего делать, насмотрелся уже, что своих забот предостаточно, тот же велик отремонтировать (он месяц назад на спуске к сажелке врезался в обломок скалы и погнул колесо), тетя Тамара тоже сослалась на свои дела, и они пошли вдвоем.
Из долгого и медленного знакомства с памятниками истории и архитектуры Смоленска (дядя Гена повел Сашку пешком от самого дома до крепостной стены, а это заняло не меньше часа) ему запомнились больше всего тенистая прохлада парка возле красной стены и эскимо на палочке, которое купил ему дядя Гена. И еще запомнился изгиб быстрого Днепра, который был хорошо виден сверху. Дядя Гена сказал, что с рыбалкой, похоже, никак не получится, потому что лодки у него нет, а без лодки, с берега, ничего не ловится. Сосед же, на которого он рассчитывал, уплыл куда-то в верховья Днепра за большой рыбой на несколько дней. Но зато в театр они обязательно сходят. И поэтому на обратной дороге они специально сделали крюк, дошли до площади, на которой стояло отличающееся от всех остальных здание театра. И тут дядю Гену ждало разочарование: собственный театр уехал куда-то на гастроли, а в гостях был приезжий, осташковский, и шла арбузовская «Таня».
– Может, еще раз сходишь? – вопросительно произнес дядя Гена. – И я заодно с тобой… В театре давно не был и эту самую Татьяну не смотрел…
Но Сашка покачал головой и сказал, что второй раз ему совсем не хочется смотреть, что он хорошо помнит всю пьесу, хотя на самом деле он боялся, что на этот раз впечатление может оказаться не таким сильным и изменит то, первое.
– Ну, как знаешь, – согласился дядя Гена, и они пошли домой.
По пути он купил пару бутылок свежего пива (его разгружали в центральном гастрономе), настроение у дядьки улучшилось, и он стал убеждать Сашку, что это даже неплохо, что за один раз не удовлетворили все желания, будет еще повод приехать к ним в гости, а то, глядишь, после школы и учиться дальше надумает здесь в институте, и тогда уж будет время все посмотреть…
Сашка охотно соглашался, он нисколько не расстроился, потому что Славка сообщил, что они с пацанами идут пошататься по вечернему городу, и Сашка, отказавшись от глазуньи, настоятельно предлагаемой тетей Тамарой (Славка ждать не хотел), выскочил вслед за ним на улицу.
Оказалось, в планах было посещение танцев в центральном парке.
…В их маленьком городке тоже летом по вечерам за рекой (там была единственная в городке танцплощадка) проходили танцы, и в тихую погоду звуки духового оркестра доносились до их дома.
Взрослые ребята, возглавляемые Петькой Дадоном, ходили туда, и, как правило, эти походы заканчивались драками с заречными. В начале лета (перед тем как уехать к родне в Ярославль) Вовка Короткий тоже пошел с ними. Он надел новые штаны и белую рубашку – и то и другое потом тетя Женя долго отстирывала, кляня непутевого сына, драчунов большебережных, укатившего на заработки мужа, а заодно и залезших в огород и натворивших там безобразий собственных коз.
Сашка на взрослых танцах ни разу не был. На школьных вечерах он в основном простаивал у стенки, если только его не приглашала Надька Беликова. Танцевать с кем угодно ему не хотелось, а нравилась больше всех Катя, которая предпочитала всем остальным белокурого Кольку Жбанова, охотно шла только с ним и даже на дамские танцы приглашала только его. Пару раз Сашка приглашал Катю (когда Кольки не было), она танцевала, отстранившись от него и не говоря ни слова. С Колькой же все время о чем-то щебетала, улыбалась и прижималась (это было видно всем), а Надька сказала, что по Катьке сохнуть даже не стоит, у них с Колькой настоящая любовь, почти как у Ромео с Джульеттой.
Про Ромео и Джульетту Сашка не читал; минувшей зимой он прочел книги Александра Дюма: «Трех мушкетеров» и «Виконтов…», каждый день после школы бегая через реку в городскую библиотеку, где в единственном экземпляре в читальном зале были эти книги.
Там, обычно в одиночестве, и читал их, засиживаясь до закрытия. И был уверен, что Катя похожа скорее на мадам Бонасье, чем на какую-то Джульетту… Может быть, даже на Миледи… И в первом случае ему хотелось быть темпераментным д’Артаньяном, а во втором – рассудительным и не знающим жалости Атосом…
Славка с пацанами опять взяли бутылку красного вина и, завернув к сажелке, распили ее (Сашка тоже немного глотнул), враз развеселившиеся и возбужденные, пошли на звуки музыки.
Танцплощадка была большой, освещенной со всех сторон мощными прожекторами. Под козырьком играл эстрадный оркестр (Сашка никогда прежде не видел таких инструментов). Народу было много, но большинство или стояли по сторонам площадки, или толпились перед входом, у которого, сурово нахмурясь, возвышались два мускулистых парня-дружинника с красными повязками, прикрывая собой худенькую, похожую на подростка женщину-контролера.
Славка оставил ребят на аллее недалеко от входа, сам куда-то исчез и, спустя несколько минут, вернулся злой.
– Все, пацаны, сегодня мы его проучим! – заявил он не терпящим возражений голосом.
– Кого? – робко и тоскливо поинтересовался Сашка, у которого хмель уже выветрился.
– Недогадливый у тебя брательник, – сказал Герка, лучший Славкин друг, он с первой встречи не испытывал к Сашке симпатии. – Толяна учить будем, деревня…
– За что? – опять удивился Сашка, тут и остальные пацаны загомонили, загоготали, хлопая себя по животам, словно он сказал что-то очень смешное.
– Ладно, ты останешься, – прервал гогот Славка. – Отвечать за тебя…
– Еще чего! – обиделся Сашка. – Надо так надо… У нас тоже из-за девчонок дерутся… Только старшеклассники. И глупо это, ты же ее не заставишь с тобой дружить…
– Мал ты еще, – отрезал Славка, не вдаваясь в разъяснения, и повернулся к остальным: – В общем, так, пацаны, ждите меня на скамейке… – Он махнул рукой в глубину аллеи, где было потемнее. – Я скомандую, когда начинать.
Сашка обиженно стоял в стороне. Ему хотелось напомнить Славке, что он ненамного и старше, всего-то на полгода, а то, что выше ростом, еще ничего не значит, он еще догонит… Но пока он собирался все высказать, тот стремительно исчез.
Обида не проходила. Подумал, может быть, пойти домой, но отогнал эту мысль: все тогда решат, что он струсил. Хотя драться, тем более бить одного, не хотелось. Ему доводилось участвовать в уличных драках (с теми же заречными или леспромхозовскими, забредавшими на их территорию), суматошных, громких, жестоких, когда в ход шло все, что подворачивалось под руку, но после них кроме шишек и синяков всегда возникала жалость и к себе, и к такому же побитому и неудовлетворенному противнику. К тому же мушкетеры признавали честный поединок, и Сашка считал, что если Славке так хочется, он должен просто подраться один на один с Ольгиным ухажером. Конечно, в этом случае шансов у Славки никаких, но зато это будет честное поражение…
Пока ждали Славку, чуть несколько раз не сцепились с другими пацанами, а один раз даже пришлось убегать от дружинников, привлеченных эмоциональными Геркиными инструкциями, подкрепленными наглядными действиями, как вести себя в будущей драке.
Наконец в светлом конце аллеи появилась Ольга с подругой. Они приближались, весело переговариваясь и пританцовывая, чуть в стороне неторопливо вышагивал Толька, а следом крался Славка. Как раз возле ожидавших пацанов он опередил болтающих подруг и встал перед Толькой.
Тот чуть не налетел на запыхавшегося Славку, удивился:
– Ты чего?
Герка глянул на пацанов, сделал пару шагов вперед и встал рядом со Славкой.
– Они пусть идут, – неожиданно охрипшим голосом произнес Славка, не глядя на девчонок.
– Рита, пошли, – неуверенно произнесла Ольга, подхватывая подругу под локоть и проходя между ребятами. – И ты, Толь… Обещал же проводить?.. – неожиданно просительно, остановившись и с нескрываемым любопытством глядя на Славку, произнесла она.
– Я вас догоню, – отозвался Толька и, выждав, когда подружки немного отойдут, с угрозой произнес: – А ну, мелюзга, отбрызни…
И тут неожиданно для себя Сашка встал рядом со Славкой, вдруг ощутив их кровное родство и видя в широкоплечем боксере собственного соперника – Кольку Жбана.
– Это мы мелюзга? – выплеснул он нерассосавшуюся обиду. —
Оставь в покое Ольгу, она не для тебя…
– А ты еще откуда такой?..
Толька стремительно выкинул вперед руку с жестким кулаком, и Сашка не понял, как он очутился на земле. И уже снизу он видел сталкивающиеся, переплетающиеся ноги и тела, слышал разноголосый, нечленораздельный и невоспроизводимый крик, а потом вскочил, уступая место то ли Герке, то ли еще кому, и рванулся в гущу тел, в центре которой должен был находиться Толька, но вдруг оттуда что-то вырвалось, побежало по аллее, и следом разнеслась прерывистая дробь милицейского свистка…
– К сажелке! – услышал он Славкин голос и побежал следом за ним в темноту, под деревья, понимая, что вполне может заблудиться в этом совершенно незнакомом ему месте, и стараясь не отстать от пацанов, подгоняемых пугающей трелью и громыханьем тяжелых ног, – и, может, оттого умудрился даже обогнать всех, не спуская глаз со Славкиной спины.
Наконец трель затихла, освещенная аллея осталась далеко позади, Славка замедлил бег, остановился, поджидая остальных. Сплюнул, потрогал челюсть, спросил шумно дышащего Сашку:
– Цел?..
Тот не успел ответить, подбежавший Герка лихо цвиркнул, произнес с присвистом:
– Зуб, зараза, выбил…
– Совсем? – зачем-то уточнил Славка.
– Не, – радостно отозвался тот. – Сломал… А он у меня слабый был, я им орехи щелкал… Но зато я ему по шнобелю врезал…
Подбегавшие пацаны падали на траву, наперебой рассказывая, кто куда попал.
– Брательник у тебя ничего, – сказал вдруг Герка. – Не трус…
Из темноты донеслись голоса. Кто-то интересовался, стоит ли идти дальше, и враз примолкшие пацаны разглядели невдалеке смутные тени дружинников. Славка поднял руку, махнул вперед, и они молча, друг за другом, стараясь не шуметь и задыхаясь от невысказанных впечатлений, побежали в сторону дыры в кирпичном заборе, через которую ближе всего было к сажелке…
На следующий день за Сашкой приехала мама. Сашкин ядреный синяк и Славкину вспухшую губу они списали на вечернее неудачное ныряние в сажелку, испачканную одежду – на товарищескую борьбу (за что все равно получили взбучку, и дядя Гена явно не поверил их россказням). Детально обсудить происшедшее и выработать стратегию на будущее им не дали, и лишь спустя несколько месяцев Сашка узнал, что Толька пацанов (как обещал, убегая) по одному так и не изловил, потому что через несколько дней его отправили на спортивные сборы, потом на соревнования, вернулся он только в сентябре, пацаны уже ходили в школу, а он работал, и их дороги никак не пересекались, а потом его забрали в армию, и он укатил на Балтийское море, так как сам изъявил желание служить на подводной лодке. Славка стал гулять с Ольгой, нисколько не смущаясь того, что она выше ростом, и бесстрашно отгоняя от нее желающих закадрить. Порой она даже позволяла ему поцеловать себя, хотя все еще считала маленьким.
Об этом Сашка узнал в свой зимний приезд в Смоленск…
…Пионерский лагерь, где он провел почти весь август, находился в сосновом бору, в сорока километрах от их города ниже по течению, возле деревни Беляево. Сашке не понравился режим, минутное купание в отгороженной сеткой реке, не понравилась ежевечерняя долгая перекличка возле флага, сопровождаемая беспощадными укусами комаров.
Понравился сухой, пронизанный солнцем и остро пахнущий смолой бор. Недалеко от лагерной территории, на берегу реки, в одну из самовольных отлучек (чтобы вдоволь накупаться) они с Витькой Заречным, с которым он подружился, нашли заросшие окопы (здесь наши солдаты в самом начале войны долго держали оборону и все до одного погибли, об этом им рассказал директор лагеря), облазили их, нарыли немало гильз и обязательно нашли бы еще что-нибудь более существенное, если бы не надо было делать это тайком и смена длилась бы дольше.
А еще ему понравилась пионервожатая Лика, она училась в педагогическом институте в Смоленске. У нее были веселые глаза и мелкие ямочки на щечках, когда она улыбалась. Лика выделяла его, позволяла нарушать режим и на прощальном костре увела за домики и учила целоваться. А еще она разрешила Сашке потрогать не вмещающиеся в ладони жгучие бугорки грудей, которые под его пальцами становились упругими…
Вернувшись из лагеря, Сашка вместе с Вовкой Коротким (он уже вернулся из Ярославля и заявлял, что Волга лучше их реки) хотел сходить на городские танцы, но тот его отговорил, объяснив, что одному или вдвоем лучше на той стороне не появляться и тем более девок заречных не приглашать, потому что небитым потом не уйдешь, и если уж идти, то вместе со взрослыми парнями. Но те все никак не могли собраться, и в конце концов желание перегорело.
Пару раз они сходили вдвоем на дадоновской лодке вверх до Ястребской головки на рыбалку, но поймали совсем мало. Потом Вовкин отец, вернувшись с заработков, взялся ремонтировать сарай и заставил Вовку ему помогать.
Катя тоже на лето куда-то уехала. Сашка каждый вечер прогуливался возле ее дома и однажды столкнулся с Беликовой: она за лето сильно изменилась, почти догнала его ростом (хотя еще весной была на полголовы ниже), грудь у нее стала оттопыриваться, а коричневые от загара ноги приобрели округлость. Но самое главное – в ее глазах появился странный блеск, а большие яркие губы теперь все время чему-то улыбались.
Беликова встрече обрадовалась, сообщила, что Катя еще не приехала из Подмосковья (у нее там родня по отцовской линии), рассказала, что все лето провела с отцом, ездила с ним и в Псков, и в Новгород, помогала восстанавливать старые картины и теперь знает, куда пойдет после школы учиться, и вообще было так интересно, с ними ездили студенты-практиканты, будущие художники, очень талантливые, веселые… А почему он такой грустный?.. Плохо отдохнул?..
Ну почему, в пионерлагере тоже можно отдохнуть, хотя, конечно, режим, дисциплина – занудно, другое дело вот так, как она: новые города, встречи…
– Не торопишься?..
И тут же подцепила его под руку (раньше она так никогда не делала и он никого так не держал), повела к берегу, продолжая рассказывать, как это сложно – восстановить старую картину, на которой ничего разглядеть невозможно, какое должно быть внимание, терпение…
– А я зато с пионервожатой целовался, – вдруг выпалил Сашка.
Беликова придержала шаг, убрала руку, отстранилась, вызывающе глядя на него, то ли оценивая, то ли показывая себя, уверенная, что неплохо выглядит в белоснежной кофте, короткой черной юбке (из-под которой под порывами ветра выглядывали белые трусики), выставив вперед правую ногу, словно демонстрируя аккуратные белые, почти взрослые туфельки…
– С пионервожатой?.. Подумаешь… В меня один художник взрослый влюбился…
– А я целовался…
– А он меня на руках носил…
– Потому что ты легкая, – неожиданно заявил Сашка, чувствуя волнение и противоречивое желание.
Сумерки становились все гуще, хорошо видимый отсюда паром уже начинал терять очертания, а звуки разносились над водой все отчетливее. На той стороне возле лодок купалась парочка. Мужчина в воде обнимал женщину, и сюда отчетливо доносился ее воркующий голос…
Сашка вдруг понял, что изменилось в Беликовой. Многообещающий блеск ее глаз неудержимо манил, вызывал сердцебиение, и он, не в силах сопротивляться этому зову, протянул руку, намереваясь дернуть Беликову за короткую косу (в которую превратились две привычные косички), но неожиданно для себя нежно провел по волосам ладонью, вдохнул тонкий запах прогретых душистых трав и, теряя ощущение реальности, быстро впился губами в полураскрытые алые губы Беликовой (оказавшиеся неожиданно сладкими) и тут же, отстранившись, выпалил:
– Целоваться интереснее…
Беликова отвернулась, ничего не говоря, прошла к скамейке (с которой когда-то они с Катькой наблюдали за тонущими одноклассниками) и негромко сказала:
– Ты мне нравишься, Саша… Но тебе же нравится Катя?.. Хотя она тебя совсем не любит…
– А я, может быть, ее тоже не люблю, – с вызовом произнес он, подойдя к скамейке, и, стоя напротив, стал разглядывать округлившиеся плечи, длинную, тонкую (вызывающую неведомое прежде чувство нежности) шею и вытянутую вперед красивую ногу в очень даже красивой туфельке. И признался: – Ты мне сейчас тоже нравишься…
