Виктор Мари Гюго
Собор Парижской Богоматери (адаптированный пересказ)
4. Мэтр Жак Копеноль
Пока первый сановник города Гента и кардинал Бурбонский вполголоса обменивались любезностями, перед дверью, которая вела на возвышение, показался какой-то широколицый и широкоплечий человек высокого роста. Он намеревался войти в дверь сразу же после Гильома Рима. Его войлочная шляпа и кожаная куртка казались грязным пятном на фоне шелка и бархата, в которые были облачены французские вельможи. Привратник преградил наглецу дорогу.
– Эй, приятель! Сюда нельзя!
Человек в кожаной куртке оттолкнул его плечом.
– Ваше имя? – спросил привратник.
– Жак Копеноль.
– Ваше звание?
– Чулочник в Генте, владелец лавки «Три цепочки». Объявляй!
Привратник едва сдержался, чтобы не ударить нахала. В его обязанности входило объявлять имена старшин и бургомистров, но докладывать во всеуслышание о чулочнике! Это было чересчур.
Заметив недовольство привратника, Гильом Рим наклонился к нему.
– Объявите: мэтр Жак Копеноль, секретарь совета старшин города Гента, – с тонкой улыбкой шепнул Рим.
Привратник замялся. Слишком уж потертый вид был у секретаря старшин, чтобы пропустить его в общество высокопоставленных особ.
– Ну что же вы! – громко сказал кардинал. – Повторяйте: мэтр Жак Копеноль, секретарь совета старшин славного города Гента.
Кардинал, сам того не зная, допустил оплошность. Жак Копеноль был включен в посольство, потому что считался самым влиятельным горожанином Гента. Он не занимал никакого поста в ратуше, зато пользовался огромным авторитетом у простонародья, и временами даже членам герцогской семьи приходилось обращаться к нему за поддержкой. Когда в Генте произошло народное восстание, именно Копеноль решал, кого из сановников казнить, а кому даровать жизнь. По настоятельному требованию жителей Гента, мэтр Копеноль отправился в Париж определять судьбу своей принцессы бок о бок с именитыми сановниками. Те уже научились уважать простого чулочника и не обращали внимания на его одежду и манеры.
Гильом Рим, несомненно, сумел бы уладить дело, но Копеноль услышал слова кардинала. Избежать скандала не удалось.
– Нет-нет! – воскликнул горожанин. – Жак Копеноль, чулочник! Слышишь, привратник? Объявляй именно так, а не иначе! Это я взбунтовал жителей Гента против фаворитов нашей обожаемой Маргариты! Принцесса Фландрская со слезами прибежала к подножию эшафота просить народ пощадить ее любимцев! А я, торговец чулками, поднял руку, и голова канцлера Гугоне слетела с плеч!
Раздался взрыв рукоплесканий. Парижане поняли шутку и оценили ее по достоинству. Копеноль был простолюдин, как и они сами, поэтому сближение установилось молниеносно и совершенно естественно. Высокомерная выходка фламандского чулочника, унизившего придворных вельмож, пробудила в душах простых людей чувство собственного достоинства.
Копеноль гордо поклонился его высокопреосвященству, и тому поневоле пришлось ответить на приветствие всемогущего горожанина. Поистине, подумал про себя кардинал, фландрское посольство представляло собой скопище всевозможного сброда.
Однако неприятности кардинала на этом не кончились. Через несколько минут его высокопреосвященство заметил нахального нищего, который уже перебрался с мраморного стола на возвышение и преспокойно уселся на краю, скрестив ноги. Это была неслыханная дерзость, и кардинал обернулся, чтобы позвать стражу.
Каково же было его изумление, когда посол Копеноль, пристально взглянув на оборванца, вдруг подошел к нему и дружески хлопнул по прикрытому рубищем плечу. Чулочник и нищий принялись оживленно перешептываться. Необычность этой сцены вызвала у публики такой взрыв безудержного веселья, что кардинал не мог не вмешаться.
– Мэтр Копеноль! – повысил голос его высокопреосвященство. – чем вы заняты?
– Это мой приятель! – не выпуская руки Клопена, простодушно заявил Копеноль. – Познакомьтесь, ваше высокопреосвященство! Клопен Труйльфу, король нищих, правитель парижского Арго! Между прочим, августейшая особа!
Кардинал скроил кислую мину.
– Ура! Да здравствует Копеноль! – заревела толпа.
Так Жак Копеноль заслужил полное доверие народа не только в Генте, но и в Париже.
С той минуты, как в зале появился кардинал, Пьер Гренгуар всеми силами старался спасти свой пролог. Сначала он приказал замолкшим было исполнителям говорить громче. Затем, видя, что актеров никто не слушает, поэт остановил их и в течение пятнадцати минут не переставал топать ногами и подстрекать своих соседей, чтобы те требовали продолжения пьесы.
Все было безрезультатно. Смотреть на живых послов, да еще таких занятных, как Копеноль, народу было гораздо интереснее, чем на раскрашенных, расфранченных, изъясняющихся непонятными стихами, похожих на соломенные чучела актеров. Плевать против ветра не имело смысла, и Гренгуар решил дождаться, пока зрители успокоятся.
Шум утих, и поэт придумал новую хитрость.
– Сударь! – обратился он к своему соседу, добродушному толстяку с терпеливым лицом. – Не начать ли с начала?
– Что начать? – спросил сосед.
– Мистерию.
– Как вам будет угодно, – отозвался сосед.
Этого полуодобрения оказалось достаточно. Замешавшись в толпу, Гренгуар принялся на разные голоса выкрикивать, чтобы представление начали с начала. Он не замечал, что совершенно одинок в своем стремлении. Остальные зрители давно потеряли интерес к мистерии и мечтали только, чтобы высокие гости вообще ее отменили.
– Что там кричат? – недовольно поморщился кардинал.
Судья, сопровождавший его высокопреосвященство в числе других знатных господ, поднялся с места. Ему уже успели доложить о том, что произошло во Дворце правосудия в отсутствие кардинала.
– Прошу прощения, ваше высокопреосвященство. На двенадцать часов дня было назначено представление. Полдень пробило, и народ потребовал зрелища. Актеры были вынуждены начать мистерию в ваше отсутствие, – пояснил он.
Кардинал расхохотался.
– Честное слово, – воскликнул он, – надо нам было опоздать и к воротам Боде! Может, ректор университета поступил бы точно так же и избавил нас от необходимости выслушивать его речь! Как вы полагаете, мэтр Гильом?
– Ваше высокопреосвященство! – прищурив глаза, отозвался Рим. – Будем благодарны народу, что хоть здесь он избавил нас от половины представления!
Кардинал улыбнулся удачной шутке и заговорщически подмигнул Риму.
– Ваше высокопреосвященство, – подал голос судья, – прикажете разрешить этим бездельникам продолжать комедию?
– Продолжайте, продолжайте, – улыбаясь, махнул рукой кардинал, – мне все равно. Я пока почитаю молитвенник.
Судья подошел к краю помоста и движением руки водворил тишину в зале.
– Продолжайте представление, – провозгласил он.
Актеры принялись декламировать, и у Гренгуара затеплилась надежда, что, по крайней мере, конец его произведения будет выслушан с благоговейным вниманием. Однако его чаяния очень скоро растаяли как дым.
Вслед за послами появились другие участники торжественной процессии, чьи имена и звания, возвещаемые монотонным голосом привратника, врезались в диалоги актеров и вносили путаницу в ход действия. Зрители не знали, куда им смотреть, – на сцену, или на возвышение, где сидели почетные гости.
Гренгуар был вне себя. Интерес зрителей к его пьесе должен был, как ему казалось, возрастать, но этого не происходило. Поэт знал, что его совершенному произведению недостает только одного – внимания аудитории. Он с беспокойством оглядывал зал, но видел одни затылки.
Никто не смотрел на подмостки, где разыгрывалось невероятно замысловатое драматическое действие. Перед четырьмя героями пролога предстала Венера, одетая в тунику, на которой был вышит корабль – герб города Парижа. Богиня явилась требовать дельфина, обещанного самой красивой в мире женщине. Юпитер, громы которого грозно прогрохотали из раздевалки, поддержал это справедливое требование. Венера уже протянула руку, чтобы увести сына льва Франции, иными словами выйти за него замуж. Однако тут на сцене появилась девушка в белом шелковом платье с маргариткой в руке, что позволяло узнать в ней Маргариту Фландрскую. Девушка принялась оспаривать победу Венеры. После долгих пререканий Венера, Маргарита и прочие решили обратиться к суду Пречистой девы.
К сожалению, ни одна из красот пьесы никем из зрителей не была оценена. Гренгуар время от времени дергал за рукава Жискетту и Лиенарду, чтобы те обернулись к сцене. Однако кроме легкомысленных девушек, да его терпеливого толстяка-соседа, никто не обращал на злополучную мистерию никакого внимания. Люди откровенно скучали, вертели головами и разговаривали вслух, отчего в зале стоял приглушенный гул.
В довершение неприятностей со своего места поднялся Жак Копеноль. В зале мигом воцарилась тишина.
– Господа жители славного города Парижа! – заговорил чулочник. – Я что-то не возьму в толк, что мы все тут делаем. Я вижу на столе, жалких людишек, которые уже полчаса мелют несусветную чушь. Пусть уж лучше спляшут мавританский танец или покажут фокус! Хотя, нет, они этого не смогут! Кишка тонка! Одно слово – актеры!
Слова Копеноля были встречены одобрительным гулом.
– Мне обещали показать избрание шутовского папы, – продолжал чулочник. – Знаете, как проходит этот праздник у нас в Генте? Собирается толпа, потом каждый по очереди сует голову в какое-нибудь отверстие и корчит гримасу. Тот, у кого, по общему мнению, получится самая безобразная физиономия, выбирается папой. Вот и все. Хотите избрать короля шутов по обычаю моей родины? Это будет повеселее, чем глазеть на ряженых!
Предложение чулочника было восторженно встречено толпой. Всякое сопротивление было бесполезно. Гренгуар в отчаянии закрыл лицо руками. Его мистерия с треском провалилась.
5. Квазимодо
Для осуществления затеи Копеноля требовалась некоторая подготовка. Кто-то предложил для показа гримас использовать маленькую часовню, в которой стояла статуя коленопреклоненного короля перед девой Марией: головы можно было просовывать в каменное кольцо над входом. Часовня быстро наполнилась кандидатами в папы, и дверь за ними захлопнулась.
Кардинал, ошеломленный таким поворотом событий, под предлогом неотложных дел удалился в сопровождении недоумевающей свиты. Почтенные горожане бочком пробирались к выходу. В зале остались только иностранцы и парижские простолюдины. В отсутствие высокопоставленных сановников можно было бесчинствовать безнаказанно.
Начался показ гримас. Первая появившаяся в отверстии рожа с вывороченными веками, разинутым наподобие звериной пасти ртом и собранным в складки лбом, напоминавшим голенище гусарского сапога, вызвала у присутствующих неудержимый хохот. За ней последовала вторая и третья, еще отвратительнее.
Наконец появилась такая страшная физиономия, переплюнуть обладателя которой, по общему мнению, было невозможно. Четырехгранный нос, рот, изогнутый подковой, крохотный левый глаз, закрытый щетинистой рыжей бровью, а правый – громадной бородавкой, кривые зубы, растрескавшаяся губа, раздвоенный подбородок… Выдумать и изобразить на лице такую безобразную, нечеловеческую гримасу удалось бы далеко не каждому. Победитель был избран единогласно.
– Папа! – закричали зрители. – Да здравствует папа!
Толпа устремилась к часовне и торжественно вывела оттуда вновь избранного папу шутов. Изумлению и восторгу зрителей не было предела. Гримаса оказалась настоящим лицом этого человека.
Это был урод из уродов. Громадная голова, поросшая рыжей щетиной, огромный горб между лопатками, и второй, уравновешивающий его, – на груди, делали их обладателя похожим на какое-то фантастическое животное. Бедра горбуна были настолько вывихнуты, что его искривленные ноги сходились только в коленях, напоминая спереди два серпа с соединенными рукоятками. Однако, несмотря на несомненное уродство, от всей его крепко сбитой фигуры веяло грозной силой, проворством и отвагой.
– Это же горбун Квазимодо! – закричали зрители. – Звонарь Собора Парижской Богоматери!
– Это звонарь моего брата архидьякона! – крикнул Жеан Фролло. – Здорово, Квазимодо!
Квазимодо не отозвался.
– Он глухой, – обернулась к Жеану какая-то старуха. – Оглох оттого, что звонил в колокола. Но он говорит, если захочет.
Мэтр Копеноль успел где-то раздобыть картонную тиару, похожую на головной убор настоящих церковных иерархов, и яркую малиновую мантию. Квазимодо развел руки в стороны и беспрекословно позволил облечь себя в шутовские одежды. Потом его усадили на пестро раскрашенные носилки, и двенадцать человек подняли паланкин на плечи. Мрачное лицо горбуна вспыхнуло какой-то горькой радостью, когда он увидел у своих кривых ног головы красивых, стройных, хорошо сложенных мужчин.
Прежде чем пойти по городу, процессия обошла все внутренние галереи Дворца правосудия. Галдящая толпа с воплями и плясками славила вновь избранного шутовского папу.
– На Гревскую площадь! – кричали люди. – К королевскому костру! Да здравствует праздник!
6. Эсмеральда
Во время избрания и облачения Квазимодо Гренгуар и его мистерия держались стойко. Понукаемые автором, актеры без устали декламировали стихи, а тот, в полном одиночестве, внимательно их слушал. Поэт во что бы то ни стало решил довести представление до конца. Несмотря ни на что, он не терял надежды, что публика еще обратит внимание на его великолепную пьесу.
Этот луч надежды разгорелся еще ярче, когда поэт заметил, что Копеноль, Квазимодо и буйная ватага подданных шутовского папы покинули большую залу. Толпа жадно устремилась за ними.
– Отлично! – пробормотал Пьер Гренгуар. – Крикуны уходят. Остаются истинные ценители искусства.
К несчастью, в число крикунов попали практически все присутствующие. Остались только женщины, старики и дети, уставшие от шума и гама, да несколько школяров, которые наблюдали шествие процессии Квазимодо через окна. Зала опустела. Гренгуар воспрял духом, полагая, что уж эти-то благодарные зрители по достоинству оценят его сочинение.
– Эсмеральда! – вдруг закричал кто-то из школяров, по-прежнему сидевших на подоконниках. – Эсмеральда на площади!
Это имя произвело на людей магическое действие. Все, кто еще оставался в зале, дружно бросились к окнам и выглянули на улицу. Мгновенно воцарилась тишина, и с площади донеслись громкие рукоплескания.
– Что еще за Эсмеральда? – воскликнул Гренгуар, в отчаянии сжимая кулаки. – Продолжайте, Юпитер!
– Я не могу, – жалобно ответил Юпитер из раздевалки. – Школяр унес лестницу, а без нее мне не забраться на сцену!
– Зачем ему понадобилась лестница?
– Чтобы смотреть на Эсмеральду, – ответил актер. Это был последний удар судьбы.
– Убирайтесь к черту! – крикнул Гренгуар комедиантам. – Если мне заплатят, я с вами рассчитаюсь.
Непонятый поэт в отчаянии бросился вон из Дворца.
7. Бегство от праздника
Ранние январские сумерки были по душе Гренгуару. Он спешил добраться до какой-нибудь пустынной улочки, чтобы без помехи поразмыслить там над своей горькой участью.
Ночевать ему было негде. После провала пьесы поэт не решался вернуться домой, в жалкую коморку, которую он снимал на Складской улице. Он должен был внести хозяину квартирную плату за полгода, что составляло двенадцать парижских су – ровно в двенадцать раз больше того, чем обладал Гренгуар.
Поэт обогнул собор и издали снова увидел шутовскую процессию, которая с оглушительными криками двигалась по улице. Это зрелище разбередило уязвленное самолюбие поэта. Он развернулся и поспешил прочь.
– Проклятый праздник! – ругался Гренгуар. – Ничтожества! Им бы только орать и корчить рожи! Искусство их не волнует!
Сегодняшний день должен был стать днем торжества поэта, днем признания его великого таланта, днем, когда сильные мира сего должны были озолотить гениального сочинителя мистерии. Однако ничего подобного не произошло. Праздник состоялся для всех, кроме Гренгуара.
Поэт долго бродил по улицам. Мысли его становились все мрачнее. Он заметил, что очутился на берегу Сены, поднялся на мост и посмотрел вниз.
– С каким бы удовольствием я утопился, если б вода была потеплее! – печально пробормотал непризнанный гений и повернулся к реке спиной. – Что толку! Все равно никто не заметит!
Гренгуар уныло побрел вдоль набережной. Из домика паромщика донесся звук взорвавшейся петарды. Торжества продолжались. Бежать от них было некуда.
Тогда поэт принял неожиданное решение. Раз уединиться и предаться отчаянию не получается, не лучше ли пойти на Гревскую площадь и принять участие в общем празднике?
– По крайней мере, – задумчиво проговорил Гренгуар, – мне хоть достанется головешка от праздничного костра, и я согреюсь. Говорят, в буфете ратуши выставлены для народа три огромных сахарных кренделя в виде королевского герба. Может, удастся поужинать крошками. Не могли же их полностью слопать!
8. Развенчанный папа
Пока Гренгуар добирался до Гревской площади, он продрог до костей. Январь в Париже в том году выдался холодным. Мысль о том, что придется всю ночь провести без крыши над головой, сильно огорчала поэта. Он поспешил к праздничному костру, пылавшему посреди площади, между домом с длинным рядом колонн и мрачной городской виселицей.
Однако костер окружало плотное кольцо людей, и Гренгуару никак не удавалось пробиться сквозь него. Приглядевшись, он заметил, что круг был значительно шире, чем необходимо, чтобы просто греться возле огня.
Наплыв зрителей объяснялся не только наличием сотни пылавших вязанок хвороста. На свободном пространстве между костром и толпой танцевала девушка.
Она порхала и кружилась на небрежно брошенном ей под ноги старом персидском ковре. Всякий раз, когда ее сияющее лицо возникало перед Гренгуаром, взгляд больших черных глаз танцовщицы ослеплял поэта. Цвет кожи у нее был темно-оливковый, и парижанки рядом с ней казались бледными и невзрачными. Девушка казалась выше своего роста – так строен был ее тонкий стан. Маленькая смуглая ножка в узком изящном башмачке временами показывалась из-под пышной юбки, и среди зрителей раздавались восторженные восклицания.
Девушка танцевала под рокотанье бубна, который держала высоко над головой. Толпа смотрела на нее, не отрываясь. Тоненькая, хрупкая, черноволосая, быстрая, как оса, в золотистом, плотно облегавшем талию корсаже, в пестром раздувавшемся платье, с сияющими глазами, она была невероятно прелестна.
Гренгуар не мог скрыть своего восхищения.
– Это андалузка, римлянка, – пробормотал поэт. – Существо прекрасное и неземное. О ней слагали оды, ее воспевали в балладах, ее изображали скульпторы, и вот она ожила, она здесь, возле меня… Чудесный сон, небесное создание…
В этот патетический момент одна из кос девушки расплелась. Привязанная к волосам медная монетка упала и покатилась по земле. Мираж рассеялся.
– Ах, нет, я ошибся, – повесил голову Гренгуар. – Это всего лишь цыганка.
Однако, несмотря на свое разочарование, поэт остался на месте, завороженный танцем красавицы. Тем временем, подняв с земли и приставив остриями ко лбу две шпаги, девушка стала вращать их в одном направлении, а сама закружилась в обратном.
Яркий свет праздничного костра весело играл на лицах зрителей, на смуглом лице танцовщицы и отбрасывал слабый отблеск в глубину площади, на черный, покрытый трещинами старинный фасад дома с колоннами и на каменные столбы виселицы.
Среди множества лиц, озаренных багровым пламенем костра, выделялось суровое, печальное лицо мужчины, который смотрел на танцовщицу, словно зачарованный. Человеку этому на вид можно было дать не больше тридцати пяти лет, однако он уже облысел, лишь кое-где на висках уцелело несколько прядей редких седеющих волос. Его высокий лоб бороздили морщины, хотя в глубоко запавших глазах горел юношеский пыл, жажда жизни и затаенная страсть. Мужчина сверлил глазами беззаботную цыганку, и его лицо становилось все мрачнее.
Наконец запыхавшаяся девушка остановилась, и восхищенная толпа наградила ее бурными рукоплесканиями.
– Джали! – позвала цыганка.
К девушке подбежала маленькая белая козочка с золочеными рожками и копытцами. Танцовщица присела на корточки и грациозно протянула ей бубен.
– Джали! Какой сейчас идет месяц?
Козочка изящно подняла переднюю ножку и стукнула копытцем по бубну один раз. Стоял январь, первый месяц года. Толпа дружно захлопала в ладоши.
– Джали! – снова обратилась к козочке девушка, перевернув бубен. – Какое сегодня число?
Джали ударила по бубну шесть раз. Среди зрителей послышались восхищенные возгласы.
– Джали! – продолжала цыганка, помахав бубном. – Который час?
Джали стукнула семь раз. В то же мгновение на часах дома с колоннами пробило семь.
Толпа застыла в изумлении.
– Это колдовство! – мрачно проговорил лысый человек, не спускавший с цыганки глаз.
Девушка вздрогнула и обернулась, но гром рукоплесканий заглушил зловещие слова незнакомца, и она не поняла, откуда они донеслись. Цыганка снова присела перед козочкой и протянула к ней ладони.
– Джали! Как ходит начальник городских стрелков во время крестного хода? – склонив набок изящную головку, спросила девушка.
Джали поднялась на задние ножки и заблеяла. Потом она стала с такой забавной важностью переступать копытцами, что зрители покатились со смеху. Козочка показывала исключительно удачную пародию на ханжеское благочестие начальника стрелков.
– Джали! – продолжала молодая девушка, ободренная растущим успехом. – Как королевский прокурор Жак Шармолю говорит речь в суде?
Козочка села и заблеяла, так странно подбрасывая передние ножки, что все в ней – поза, движения, повадка – действительно напомнило Жака Шармолю. Зрители восторженно захлопали в ладоши.
– Богохульство! Кощунство! – снова послышался голос лысого мужчины.
Цыганка обернулась.
– Опять этот гадкий человек! Где он?
Но ее недоброжелатель уже успел замешаться в толпу. Выпятив нижнюю губку, девушка сделала неприязненную гримасу. Затем, повернувшись на каблучках, она пошла по кругу собирать в бубен деньги. Довольные зрители не скупились. Крупные и мелкие серебряные монеты сыпались градом. Когда танцовщица проходила мимо Гренгуара, тот тоже по инерции сунул руку в карман. Цыганка остановилась, выжидающе глядя на него.
– Черт! – воскликнул поэт.
В кармане у него не было ни гроша. Красавица не уходила и пристально глядела ему в лицо большими черными глазами. Крупные капли пота выступили на лбу Гренгуара. Владей он всем золотом мира, сейчас он, не задумываясь, отдал бы его девушке. Но золота у него не было. Второй раз за день поэт был оскорблен в лучших чувствах.
Его спас неожиданный случай.
– Уберешься ты отсюда, цыганское отродье? – крикнул пронзительный голос из темного угла площади. – Прочь! Прочь!
Девушка вздрогнула и обернулась. Надтреснутый голос продолжал расточать по ее адресу проклятия.
– Затворница Роландовой башни! – загоготали в толпе. – Сейчас она задаст цыганке!
Гренгуар, воспользовавшись замешательством девушки, поспешно спрятался в толпе. Отсутствие денег вернуло его к реальности. Грустные размышления не давали поэту покоя. Плохо ложиться спать не поужинав. Еще печальнее, оставшись голодным, не знать, где переночевать. Именно в таком положении оказался Пьер Гренгуар.
Девушка подозвала козочку и стала собирать свои нехитрые пожитки. В этот момент послышался гул голосов. На площадь входила процессия шутовского папы. По дороге из Дворца правосудия она вобрала в себя изрядное число бродяг.
Впереди двигались цыгане. Во главе их ехал верхом на осле цыганский герцог в сопровождении своих пеших графов, за которыми беспорядочной толпой брели женщины в монистах, таща на спине грязных ревущих детей.
За цыганами двигались воры и калеки. В середине процессии две больших собаки везли сидевшего в тележке на корточках Клопена Труйльфу, короля парижских бродяг и воров. Его окружали скоморохи в отрепьях.
Самые знатные члены братства шутов несли на плечах носилки, на которых, облаченный в мантию, с посохом в руке, восседал Квазимодо, звонарь Собора Парижской Богоматери.
Безобразное и печальное лицо Квазимодо озаряла горделивая радость. Впервые в жизни горбун испытывал ощущение удовлетворенного самолюбия. Прежде он видел от людей только унижение, презрение и отвращение к своей особе. Теперь же, невзирая на глухоту, он, как истинный папа, смаковал приветствия толпы и чувствовал себя ее властелином. Подданные Квазимодо представляли собой сборище шутов, калек, воров и нищих, но все же это были подданные, а он их повелитель. Квазимодо принимал за чистую монету насмешливые рукоплескания и озорные знаки почтения. Источник радости бил в нем все сильнее, и чувство гордости все больше овладевало горбуном.
К удивлению и ужасу толпы, в тот момент, когда упоенного величием Квазимодо торжественно проносили мимо дома с колоннами, какой-то человек бросился наперерез процессии. Резким движением он вырвал у горбуна из рук деревянный позолоченный посох. Это оказался незнакомец с облысевшим лбом. Гренгуар, который не успел раньше рассмотреть его, теперь удивленно присвистнул.
– Да ведь это мой учитель герметики, отец Клод Фролло, архидьякон Собора Богоматери!
Квазимодо кубарем свалился с носилок. Женщины отвернулись, чтобы не видеть, как он растерзает архидьякона. Однако Квазимодо бросился к священнику и упал перед ним на колени, виновато опустив голову. Архидьякон сорвал с него тиару, сломал посох и разорвал мишурную мантию. Затем между ними завязался странный разговор на языке жестов.
Оба не произносили ни слова. Архидьякон стоял выпрямившись, гневный, властный, повелевающий. Квазимодо смиренно распростерся на земле, словно умоляя о пощаде. Наконец священник жестом приказал горбуну встать и следовать за ним, и Квазимодо послушно поднялся на ноги.
Тут братство шутов очнулось и решило вступиться за своего внезапно развенчанного папу. Воры и калеки с перекошенными от злости лицами окружили священника, угрожающе сжимая кулаки.
Священник не проявил никаких признаков беспокойства. Квазимодо заслонил отца Клода от нападающих своим телом, отстранил толпу и пошел впереди, расталкивая тех, кто загораживал путь. Бродяги, недовольно ворча, расступались. Архидьякон и Квазимодо свернули за угол и скрылись на узкой темной улице. Никто не осмелился по следовать за ними.
– Чудеса, да и только! – пробормотал Гренгуар. – Однако, мне пора определиться, где я буду ночевать!
