Виктор Костевич
Двадцатый год. Книга первая

3. Статуя Свободы

На Аделину Бася наткнулась возле подворотни. Та Барбару словно не заметила, резко свернула в сторону, бросилась мимо забитого парадного к Остоженке – и немедленно споткнулась о кучу, которую только что успешно обогнула Бася. Испугавшись, что девочка упадет – и куда! – Бася кинулась Але на выручку. Рискуя выронить бесценные полбуханки, полморковки, селедку и картошку.

– Алечка, осторожнее! Форменное безобразие, куда только дворники смотрят.

Аля, спасенная от низвержения в навоз, глядела на спасительницу с испугом. Быть может, ее смутила фраза о дворниках? Те давно превратились в анахронизм, а в прежние времена, как известно, сотрудничали с полицией.

– Здравствуйте! – подсказала ей Барбара.

– Здравствуйте, – пролепетала бедолажка.

– Зайдемте? Выпьем чаю, Юра будет рад.

– Что?

Рыженькую девочку из Западного края Юрий в разговорах с Басей называл «мадмазель Ривкина», за что подвергался суровым порицаниям – как злостный, почти что польский юдофоб. Но Аля ему всё же нравилась, как нравилась она и Басе. Скромная, тихая, тоненькая, робевшая перед огромным городом актрисочка из студии «Багровый Луч» трогала сердца не одних только мужчин. Тем было достаточно красивых черных глазок и девятнадцати половозрело-свежих лет, тогда как женщины, по крайней мере Бася, прозревали за нежным средиземноморским личиком тонкую, артистическую душу – и вековую скорбь всеми гонимого племени.

Перед последней октябрьской годовщиной студия «Багровый Луч», по совету поэта Мариенгофа, пригласила Юрия писать декорации к спектаклю о самом Сен-Жюсте. Бася, по совету все того же Мариенгофа – довольно, кстати, интересного мужчины – сделалась консультантом по вопросам революции. Сработанные в спешке декорации вышли не так чтобы очень, спектакль зрители и Луначарский оценили не вполне, но с Алей, сыгравшей статую Свободы на празднике Верховного Существа, Юрий и Барбара подружились. Особенно их сблизило то, что пару репетиций Бася простояла в роли статуи Мудрости – заменяя заболевшую Изабеллу Подольскую и оттеняя неумелостью зрелое мастерство совсем еще юной, но безумно талантливой Али.

– Ну, что решили? – переспросила Бася. – Зайдете?

– Я не могу. Я очень тороплюсь, – пробормотала Аля, распахнув ветхозаветные глаза, огромные, ничуть не меньше Басиных. – Вы простите, Барбара Карловна. Простите.

– Тогда потом. Мы будем ждать. Не забывайте нас! Ладно?

Бася стиснула горячую ладошку и некоторое время смотрела еще, как Аля быстрым шагом уходит по переулку к Остоженке. Сердце согрелось от мысли: есть всё же в мире здоровые люди, обычные, нормальные, талантливые, не читающие на ночь Мережковского. Лучшая статуя Свободы Советской Республики – вот вы кто, дорогой товарищ Ривкина. С этой мыслью Бася повернула в подворотню, откуда вышла Аля, и направилась к черной лестнице подъезда № 2.

* * *

– Представляешь, я только что видела Аделину, прямо здесь. Но она не захотела зайти, спешила.

– В самом деле? Жалко.

– В самом деле? – повторила Бася задумчиво.

Что-то в Юриных словах прозвучало не так. И глаза его тоже показались ей странными. Как и глаза у Али, возле подворотни, над кучей лошадиного дерьма. И Юлианова в придачу, и ни к селу ни к городу помянутый Блок.

…Странно, еще полминуты назад всё казалось простым, понятным, можно сказать незыблемым. И вдруг словно рухнул мир.

– Юра, – сказала Бася, очень негромко, так негромко, что негромкость эта испугала Юрия. – Она ведь не кричала?

– Ты о чем? – попытался не понять Кудрявцев.

– Соседи ведь. Неловко.

– Бася… – в аквамариновых глазах Кудрявцева отчетливо отобразился ужас.

– И где же вы устроились? На кровати? Правда здорово, что у нас не скрипит кровать? Иначе пришлось бы на полу.

– Бася…

– И с Лидией ты, значит, тоже. Там удобнее, можно покричать.

У Юрия передернулась щека, как от обиды.

– Эта чертова тварь тебе всё рассказала?

– О чем? О вашей связи? Нет. Ты сам сказал сейчас. Она просто… – Бася опустилась на старый венский стул. – Юрка, вот почему я такая дура? Образование, четыре языка, Робеспьер, психологию учила, а сама…

Юрий осторожно приблизился и неуверенно положил на спинку стула руки.

– Бася.

Бася помотала головой.

– Нет, я понимаю. Ты художник. Необходим разнообразный опыт, выплески творческой энергии. Но мне ведь тоже нужно, правда? Ты ведь был бы не против, да?

– Нет, – пробормотал Кудрявцев. – Не против.

– Вот видишь. А я не хотела. И не хочу. Представляешь, какая я идиотка? Но ты не думай, я наверстаю. Только уже без тебя.

– То есть как? – встревожился Юрий, растерянно оглядывая комнату.

– Вот так, – сказала Бася, сама ошеломленная стремительностью, с которой совершался переворот в ее жизни. – Надо решать. Я придерживаюсь прогрессивных взглядов, но ты должен понимать, что подобное положение… Ты имеешь полное право совать… что угодно и куда угодно, но… не в моей комнате. И не на моей кровати.

Юрий отодвинулся от стула. С безопасного расстояния проговорил:

– Мне больше негде, Аделине тоже. Это ведь наша общая жилплощадь, Бася. Ордер твой, но домком дал согласие.

Бася с любопытством посмотрела на стоявшего у окна человека, высокого, широкоплечего, с пышной шапкой светло-русых волос.

– Я не ханжа, но это оскорбительно, товарищ Кудрявцев.

Человек у окна фыркнул. И не просто фыркнул, а довольно зло.

– А это уже мещанство, товарищ Котвицкая. Воинствующее мещанство с оттенком антисемитизма.

У Баси приоткрылся рот. Он всё еще пытается шутить? Да нет, физиономия вполне серьезная, хоть в Наркомнац иди, в отдел борьбы с великорусским шовинизмом.

– Будь я антисемиткой, – выдавила она, – я бы не служила в советском учреждении.

Вот тут-то Юрий и взорвался.

– О да! Твоя толеранция не знала границ. Но едва на горизонте появилась Аделина, процентная норма оказалась превышена. Природа взяла свое!

Яростное обличение прозвучало будто заготовка. Похоже, он думал об этом не раз. Представлял себе сцену в лицах. С Басей такое бывало. Только поводы были иные.

– Это у тебя природа взяла свое. Известная ее часть.

Юрий зачем-то поглядел куда-то вниз. Бася встала и, стараясь говорить спокойно, твердо подвела последнюю черту.

– Нам необходимо расстаться, Кудрявцев.

Юрий опять пробежался глазами по комнате. Баськино сердце сжалось. Неужели всё так просто? Он же не такой, совсем. Ладно, Аделина, Лидия, пусть. Но я – неужели только из-за квадратных сажен?

– Ты права, – промямлил он. – Конечно. Однако… Не будем торопиться. Я не знаю, куда мне съехать. Ты должна понять. Аделине, ей самой приходится несладко. Предлагаю считать, что мы с тобой свободны от взаимных обязательств, но пока временно остаемся на одной жилплощади.

Кажется, он и это продумал заранее. Так, на всякий случай. Игра художественного воображения.

– Да, конечно, – смиренно кивнула Барбара. – Я понимаю. Herinaceus quidam…

Юрий приготовился обидеться. Непонятные словечки, мелькавшие в речи незаписанной супруги, воспринимались им как вопиющая бестактность. Бася и сама себя за них корила.

– Какой такой херинацеус? – спросил он, выставив подбородок и вонзившись в Басино лицо глазами не великого, но все же живописца.

– Ежик, – успокоила его Барбара. – По-латыни. Рассказ был такой в хрестоматии. Про змею и ежика.

– Не слышал, – насупился Юрий, находивший гимназии орудием угнетения и завистливо ненавидевший гимназистов. – Кто тут ежик?

– Ты.

На лице незаписанного супруга отпечаталось внутреннее «уф».

– А змея, выходит, ты? Да ладно, не преувеличивай. Ты молодец, Баська. Держишь фасон. Знаешь… Быть может, Аля могла бы некоторое время…

– Ты предлагаешь жить втроем?

– В нынешних трудных условиях… многие вынуждены тесниться на очень малой площади. Маяковский с Бриками, Есенин, Мариенгоф.

– Ну да. А что ты скажешь про любовь втроем? Аттические ночи на Остоженке?

– Почему аттические? – удивился Юрий. – Афинские.

Бася вспыхнула от злости. Поправлять еще вздумал, специалист по чувственным радостям.

– Потому что Афины в Аттике!

– Не в Греции?

Бася поняла, что сейчас разревется. Отвернулась, закусила губу. Осторожно приблизился Юрий. Ладонью провел по своим волосам цвета ржи – не хуже, чем у Сережи Есенина. Ставшими когда-то, наряду со мнимым артистизмом, убедительным аргументом pro.

– Нет, если ты… Хотела бы… то…

Слезы высохли сами собой. Бася встала и скрестила руки.

– Я не хотела бы, Юра. Представляешь, я лишь сегодня поняла, до какой же степени я мещанка.

Отошла к окну и уставилась в мутную темень. Сердце тоскливо сжалось. Кошмарный день перекатился в вечер. Пусто, мокро, ни аптеки, ни фонаря.

– Боюсь, Аделина тоже будет против, – помолчав, предположил супруг.

– Вот видишь, – не стала спорить Бася. – Местечковое воспитание, Бердичев.

– Минск, – обиженно поправил муж. – Там теперь, между прочим, ваши. Аделина тоже беженка.

Барбара повернула голову.

– Мои?

– Нет, мои, – раздраженно бросил Кудрявцев.

Стиснув зубы, Бася стала разбирать постель. Скинув платье, в теплом белье нырнула под два одеяла. Решительным жестом остановила бывшего супруга.

– Куда? Половой вопрос мной решен окончательно и бесповоротно. Пока ты здесь, будешь спать на полу.

– Бася, брось дурацкие шутки. Если я невыносим тебе, положим между нами шинель.

– На пол!

* * *

Ближе к ночи ярость Лидии утихла. Погрязшая в нелепом целомудрии полячка – католичка, что с нее возьмешь? – стала казаться по-своему оригинальной. Нет, Лидия и не подумает ей мстить. Она просто поможет глупышке вернуться домой – в Варшаву. Вопреки своим злобным пророчествам.

– Ты уверена, что барышня захочет? – спросил товарищ Збигнев, тот самый командир в «островерхой фаллической шапке», встреченный Басей на днях. – Почему ты не сказала мне сразу?

– Я думала, ей хорошо у нас в Москве. Но потом поняла – она безумно хочет в Варшаву. И вспомнила: ты ищешь таких людей.

В беседах с Лидией Барбара о своих желаниях не обмолвилась ни словом. Но и Лидия сказала честно: «я поняла».

– Отлично, – подытожил командир, разливая по бокалам принесенное в портфеле «Абрау». – И чем она тебе не подошла? Не получилось уложить на мишку?

Лидия вздохнула.

– В нее нельзя не влюбиться, Збышек. Поверь, ты бы тоже не устоял. Кстати, ты еще бываешь в Коминтерне? Можешь познакомить меня с красивым негром? Из Сенегала, Дагомеи.

– Негров не видел, если подтянутся, то к конгрессу. Уланами уже пресытилась?

– Ты улан?

– Все поляки уланы, милая.

Бася давно и покойно спала. Потрясенный Юрий ворочался на полу.

4. Incipit vita nova

Мутный рассвет за окном застал Барбару проснувшейся – от холода, сегодня более сильного, чем прежде. «Хоть какой-то прок был от херинацея», – зло подумал она и поглядела на свернувшегося на полу Кудрявцева. Глаза его были открыты.

Выбираться из-под одеял и нырять в холодный воздух не хотелось, но Бася заставила себя произнести:

– Вы проснулись, Юрий? Если да, прошу выйти в прихожую.

– Что?

– Прошу вас выйти в прихожую. Можно в клозет. Мне нужно сделать гимнастику.

– Делайте. Я тоже буду делать.

Прежде гимнастика его не привлекала, и он только подсмеивался над Басей, когда та пыталась объяснить достоинства несложных упражнений по системе Мюллера. Называл ее мюллеровкой и мюллершей. Но смотреть на ее экзерсисы любил – Басе же нравилось ощущать свою упругость, подтянутость и гибкость под внимательным, когда-то восхищенным взглядом. Особенно летом, когда тепло и можно обходиться без одежды.

– Я не занимаюсь гимнастикой при посторонних, Юрий. Никто не должен знать моих секретов.

Юрий выкарабкался из-под шинели и пальто. В чем спал – финском свитере и ватных брюках – покорно потащился к двери.

– Подождите там пятнадцать минут. Или двадцать. Я позову.

– Сколько? – остолбенел несчастный. – Не пять?

– Пять – это краткий курс. Мне пришлось перейти на него после вашего тут появления. С сегодняшнего дня я возвращаюсь к полному. Чтобы не скучать, можете взять книгу. Вторая полка, четвертая справа.

Надеясь на перемену к лучшему, наивный Юрий приблизился к этажерке. Бася застыла в садистическом предвкушении.

– Бузескул, – прочел на обложке Юрий. – Что за херинацеус?

Античное слово пришлось художнику по вкусу.

– Там название есть. Вам понравится.

– История афинской демократии. Издеваешься?

– Разумеется.

Юрий хлопнул дверью.

Выполнив все предписанные датским атлетом упражнения, Бася неторопливо облеклась в синее учительское платье, купленное летом на Сухаревке, после чего позволила Кудрявцеву вернуться. Уходя на службу, сообщила:

– Меня не будет целый день. Возможно, также вечер и ночь. Можете пригласить и потаранить Аделину, пока она не отбыла в Бердичев. Но не вздумайте лезть на кровать. На полу.

Кудрявцев выслушал молча, отрешенно глядя в раскрытого на середине Бузескула. «Не вздумай его жалеть», – сказала себе Бася, наматывая шарф.

* * *

Если бы Бася жила в Петрограде, она бы устроилась во «Всемирную литературу» к Горькому. Но она жила в Москве и служила во 2-м отделении 4-й секции 3-го подотдела в отделе по делам науки Наркомата просвещения.

Многочисленные отделения, секции и подотделы имели, разумеется, названия. Но названия менялись слишком часто и произносить их было слишком долго. В разговорах сотрудники обычно обходились номерами, нередко забывая, как точно называется место их работы. Возможно, всё необходимое, помнил глава отдела по делам науки, главный в РКП знаток социализма Гольдендах-Рязанов. Однако с учетом его загруженности – он возглавлял также несколько иных отделов и комиссий – позволительно было усомниться и в нем.

По причине коммунизма, пускай и военного, жалованья в наркомате уже год как не платили, спасибо за столовку и паек. Именно к обеду подтягивалось в кабинеты большинство сотрудников. Главным тружеником наркомата был нарком, никогда, казалось, не спавший, знавший всё на свете, посещавший в день десятки разных мест и свободно говоривший на несметном количестве языков. Что же до массы прочих служащих… Одной из задач наркомата его шеф полагал спасение от голода и принудительных работ не разбежавшейся еще интеллигенции – со всеми вытекающими отсюда последствиями, как положительными, так и не очень. Бася была положительным последствием, Басины коллеги по 2-му отделению – не очень.

Но с сегодняшнего дня всё для нее было в прошлом. И наркомат, и коллеги – Алексей Пафнутьевич, Зиночка Голицына, Ларионов, Иудушка Богоявленский. Schluss, meine Damen und Herren! Auf mich wartet die Heimat!⁴ Завтра Бася отправится в комитет помощи польским беженцам и заявит о желании поскорее вернуться на родину. Сейчас с Пилсудским почти не воюют, чем она и сумеет воспользоваться. Больше поезд без нее не уйдет. Она немало потрудилась для России, для Польши и заслужила право на отдых. Дома, в семье, в Варшаве.

Давно не доводилось ей шагать на службу в столь приподнятом настроении, как в тот предвесенний день. Давно так не радовал ее трескучий гомон птиц, высыпавших погреться под скудным февральским солнцем. Больше она не ошибется, никогда. Юрочка обошелся слишком дорого, но больше – никогда. Боже, через неделю, много через месяц она обнимет маму, папу, Маню, пройдется по Новому Свету, выпьет кофе на Краковском Предместье, вступит на Третий мост и будет смотреть на Вислу – так и не потекшую вспять. Вопреки известному поэту.

Поляки, я не вижу смысла

В безумной доблести стрелков.

Иль ворон заклюет орлов?

Иль потечет обратно Висла?

Жаль, нельзя извиниться перед Осей Мандельштамом. В конце восемнадцатого Бася столкнулась с ним в наркомате на лестнице. И сказала со злостью, для самой себя неожиданной: «Осип Эмильевич! Позвольте спросить. Вы по-прежнему не видите смысла?» «О чем вы?» – растерялся акмеист, маленький, растрепанный, похожий на высокомерного цыпленка. «Все о том же, товарищ Мандельштам. Позвольте представиться, Барбара Котвицкая, из Варшавы». Поэт не без труда сообразил, что речь идет о давнем его стихотворении. Пожал плечами. «Я действительно так думал тогда. Теперь понимаю, что ошибался. От всей души поздравляю с обретением независимости. К слову, я тоже родился в Варшаве. Вы позволите пригласить вас в…» Бася не дослушала, что-то пробормотала и убежала плакать. Месяцем раньше пришло известие о Франеке. Но в чем был виноват растрепанный поэт – вечно ищущий чего-то глазами на потолке, но зато товарищ самого Гумилева?

Потом Басе очень хотелось попросить прощения, но в коридорах наркомата поэт ей более не попадался. Когда же Бася попыталась отыскать его сама, ей сообщили, что «Ося» уехал подкормиться в только что освобожденный от Петлюры Киев. Что с ним теперь, бедолагой, после жутких добровольческих погромов? (И все же какое имел он право высокомерно поучать поляков? Выискался патриот архирусский. «Так вы и впрямь антисемитка, барышня? – изумился внутренний голос. – Товарищ Кудрявцев прав?» Нет, не прав. Но права Осип Мандельштам не имел!)

«Перед кем я еще тут виновата?» – подумала Бася, входя в просторный вестибюль. Гольденбаха вроде бы не трогала, Луначарского тоже. Ну разве однажды – когда ей предложили высказать соображения о возможности использовать польскую орфографию при замене русской графики на латинскую. Тогда она выпалила с ходу: «Что за бред?» – не имея понятия, что русская латиница это идефикс Анатолия Васильевича. Но если наркому и рассказали о Басином невежливом отказе, он посмеялся, и всё. Коханчик? Да пошел он к черту. Все идите к черту, не до вас. Новая жизнь, товарищи, comprenez-vous, citoyens?⁵

Бася стремительно шла по коридору и весело думала, как заведет себе в Варшаве настоящего мужчину. Будет предаваться утехам. Утром после сна и вечером после театра. Понравится, так еще и замуж выйдет.

Какого угодно, лишь бы не такого, как Юрочка. Не Блока и не извращенца. «Блок-то тут при чем?» – удивился голос. Потому что не поэта, зло ответила ему Барбара. И не художника. И не ученого – горбатого, слепого, с насморком от книжной пыли. Сильного, смелого, честного, умного, красивого. Спортсмена и интеллектуала.

«И чтобы на рояле играл, как Падеревский», – хмыкнул голос. Не обязательно, сказано – любого. Не лысого, не кудрявого, не блондина. Можно подцепить офицера. Офицеры дело знают. Лишь бы против наших в Белоруссии не воевал. «В Варшаве есть такие офицеры?» Поищем. Там теперь даже американские авиаторы есть. И французские миссионеры из военной миссии.

И главное – не рохлю, как Ерошенко. Ромео с Вильчьей, мямля, фендрик. Барбара Карловна, вы позволите, я хотел бы вам сказать, вы не могли бы…

«Выбери инструктора бойскаутов» – посоветовал голос. Вот именно, warum denn nicht?

Тут она поняла, что сейчас разревется, и вбежала в кстати подвернувшуюся уборную.

* * *

– Вы уже слышали, товарищи? В Уфе башкиры у интеллигенции яйца вырезают.

Это было первое, что услышала Бася, войдя в свое второе отделение. Хриплый басок Алексея Пафнутьевича доносился из-за перегородки, где сотрудники обычно пили кипяток.

– Алексей Пафнутьевич, что за выражения, вы не в красной гвардии! – ответил фальцетик Зиночки, бывшей институтки.

– Вот-с, – гнул свое Алексей Пафнутьевич. – В Уфе-с. Куда теперь податься образованному человеку?

Прозвучал рассудительный баритон, принадлежавший товарищу Ларионову.

– Странно. Откуда у русской интеллигенции яйца? Верно, у коммунистов режут.

– Ох, скорее бы всем отрезали, – выразил надежду фальцет.

Бася чуть громче обычного прикрыла за собою дверь.

– Тс, товарищи! Гордая полячка, – четким шепотом сообщил Алексей Пафнутьевич.

Бася зашла за перегородку. Зиночка с улыбкой до ушей привстала с места.

– Джэнь добрый, пани Котвицка!

– Здравствуйте, товарищ Голицына. Вы, я вижу, взялись за польский? Приготовляетесь к эмиграции?

Зинаида обиженно сморщила кукольный носик.

Бася тихо ненавидела институтку. Понимала умом: перед ней обиженное господом создание, но всё равно. Сначала просто презирала. Ничем презрения не выказывая и коря себя за курсистское высокомерие к несчастным институтским фифам. Но едва лишь ощутила Зиночкину ненависть к себе, радостно возненавидела Зиночку в ответ. (Она тоже была человеком, Барбара Котвицкая, и ничто человеческое чуждо ей не было. Просто внутренней дисциплины было больше, собранности, ума, воспитания.)

– Невероятно, – изобразил удивление Ларионов, видный брюнет лет сорока, любимец машинисток наркомата. – Барбара Карловна приходит после нас. Мы уже обеспокоились, не простудились ли вы часом.

Алексей Пафнутьевич, румяный здоровячок и, скорее, блондин, охотно поддержал коллегу.

– Испанский грипп не шутка-с. А еще поговаривают о тифе-с.

– И дизентерии, – вставила Зиночка, – а также…

– Я с совещания, – оборвала ее Барбара, усаживаясь за национализированное бюро. – Анатолий Васильевич спрашивал, кого из нашего отдела можно командировать в Уфу. Я обещала подыскать желающих.

Коллеги дружно уткнулись в бумаги. Минуты две спустя Алексей Пафнутьевич осторожно поднял голову.

– Вас спрашивал Коханчик, Барбара Карловна.

Бася сухо кивнула и вышла. Через перегородку услышала инфантильный писк позавчерашней благородной девицы.

– Грымза польская.

Закрыла за собою дверь – и уже не слышала, как фальцету возразил баритон.

– Я бы не сказал. Фигурка – на зависть прочим. Да и мордашка. Губки, шнобелек.

– Не надейтесь, Ларионов.

– Глаза крупнейшие в Привислинском крае. Хамовники, венское. Перед такой Мариной и поунижаться не стыдно.

– Попку не забудьте, скверный вы мужчина. Имейте в виду: еще слово, и есть картошку будете один. Мечтая о гордом шнобеле товарища Котвицкой. Принцесса Греза совслужащая.

Задумчивый бас поставил вопрос о т. Котвицкой ребром.

– Интересно, кому она дает?

– Алексей Пафнутьевич, – возмутился фальцетик, – что за выражения, вы не в совдепе! Мазиле одному пролетарскому. На Остоженке.

* * *

Зайти к Коханчику Бася намеревалась сама. Ведь надо было что-то делать. Просить о переводе. Куда угодно, лишь бы убраться из Первого Обыденского.

До кабинета завподотделом, однако, добралась не сразу – в коридоре ее перехватил еще один коллега, Иудушка Богоявленский. Пятидесятилетний сутулый тип, с козлиной бороденкой и повадкой сельского дьячка, он отчего-то очень доверял Барбаре Карловне, сообщая ей всё, что услышал или передумал за день. Неистребимая вера в порядочность интеллигенции его, пожалуй, красила, одна беда – порядочностью Баси Богоявленский злоупотреблял. Вот и теперь: словно не видя, что Бася спешит, остановил на полпути и, помавая ладошками перед лицом, принялся вываливать очередные новости. Будь на Басе пиджак – непременно схватил бы за пуговицу.

– Вы еще не в курсе, Барбара Карловна? Деникин под Ростовом переходит в наступление. Японцы с чехами отбили Колчака. А ваши, не поверите, заняли Смоленск, соединились с чухонцами и тремя колоннами маршируют на Петроград.

– Мои? – второй раз за сутки опешила Барбара.

– Я про поляков. Разве поляки не ваши? – На лицо Богоявленского выползла улыбочка. Понимаем-де, сударыня: ждете, милая, ждете. Радуетесь и гордитесь славой польского оружия. Баторий под Псковом, Жолкевский в Кремле, Понятовский – где у нас тут был ваш Понятовский?

Басин голос сделался суровым.

– И что?

Богоявленский смутился, но пришел в себя довольно быстро. Забормотал:

– Освобождение. Скоро. Конец коммуне. Они же со страху расстрелы отменили, Европы испугались. Басенька…

Позволив себе вопиющую фамильярность, Богоявленский не на шутку перепугался. И окончательно ужаснулся, увидев сколь свирепым сделалось лицо товарища Котвицкой.

– А вы чему радуетесь, гражданин Богоявленский?

– Так ведь… Барбара Карловна…

– Наши таких, как вы, освобождать не станут.

– Каких таких? – Богоявленский прижался к стенке.

Бася не ответила. Приблизила лицо почти вплотную и мрачно процедила:

– Отрежут яйца, посолят и съедят. А теперь позвольте пройти. И уберите свои руки, они у вас потные и липкие.

И хотя Барбара отродясь к рукам гражданина Богоявленского не прикасалась, суждение о потности их и липкости было высказано столь убежденно, что бедный гражданин, удалившись в уборную, долго обмывал там длинные бледные кисти. Примечательно, однако, что устрашен он не был. Мысль о доносе в чрезвычайную комиссию по борьбе с ему подобными – мысль, посещавшая в аналогичных случаях многих, – такая мысль ему и никому другому после разговоров с Басей в голову не приходила.

* * *

Бася приоткрыла дверь в кабинет заведующего подотделом.

– Вы позволите, товарищ Коханчик?

Обосновавшийся за солидным бюро одутловатый человек с вислыми à la гетман Хмельницкий усами, в вышитой сорочке под английским пиджаком, был сегодня необыкновенно радушен.

– Проходите, товарищ Котвицкая! Вы прям-буквально вся легкая на помине.

Ощутив в молчании Баси вопрос, обладатель вышитой сорочки пояснил:

– Тут человек до вас пришел. Соотечественник.

– До меня?

Только сейчас Барбара заметила сидевшего в углу, возле года три не мытого окна мужчину. Тоже с усами, но аккуратно, по-военному подстриженными, в песочного цвета британском френче и добротных, с «козырьками» кавалерийских сапогах. Когда он встал, то оказался довольно строен и поклонился Басе весьма учтиво. Казалось, он охотно бы поцеловал Барбаре руку. Однако Бася руки не протянула, ограничилась вежливым кивком. Коханчик сообщил, с загадочной улыбкой:

– А я пока пойду, работа. Товарищ Котвицкая в вашем полном распоряжении, товарищ Збигнев.

Бася поглядела на завподотделом с удивлением.

– Что вы хотите сказать, Афанасий Гордеевич?

Коханчик, один из пришедших в наркомат в девятнадцатом, на столовку и паек, раздражал ее с момента появления в завподотдельском кабинете. Виновной в карьерном успехе Коханчика Барбара отчасти считала себя, поскольку не приняла предложения наркома самой сесть в начальственное кресло. Но Бася не предполагала, что ее отказом воспользуется дикий и невежественный болван, единственное достоинство которого – надежное происхождение. Теперь страдали все, даже идиотка Зина.

Военный, чуть смущенный глупостью Коханчика и сталью в голосе Барбары, постарался погасить конфликт.

– Я думаю, товарищ Котфицка, что товарищ Коханчик хотел сказать только то, что мы можем говорить с товарищем о определенных вещах, которые могут быть товарищу интересные, а товарищу Коханчику нет. Я правильно объяснил ваши слова, Афанасий Гордеевич?

Носитель вышитой сорочки, так и не сообразив, чем вновь разгневал гордую полячку, буркнул обиженно: «Разумеется», – и удалился. Бася, не дожидаясь приглашения (от кого?), села на стоявший перед бюро завподотдела стул. Военный, лицо которого ей показалось знакомым, перебрался в завподотдельское кресло. Продолжая разговор, он старательно и, можно сказать, немилосердно акал.

– Афанасий Гордеевич, пожалуй, имеет хлопоты с русским языком. – Уверенно исключив Украину, родину Коханчика, из национальной русской общности, странный военный убедительно подтвердил свое польское происхождение. – Но не только он. Я также не всегда уверенный, что умею правильно выражать мысли. Если товарищ позволит, я буду говорить на отчем языке. Он у меня и у товарища тот самый.

– Тот самый, – миролюбиво согласилась Бася. – Bardzo proszę.

Товарищ Збигнев улыбнулся.

– И сразу стало легче. Я не так давно в России, с пятнадцатого года. Меньше, чем вы. Признаюсь честно, в свое время русского почти не учил – сами помните, как мы в Королевстве к кацапам относились. Теперь жалею. Местные сразу видят во мне иностранца, особенно интеллигенция. И немедленно за свое: поляки, латыши, евреи, китайцы кромсают матушку Россию. А вы…

– Практически второй родной. Отец позаботился в раннем детстве. Что вовсе не означает, что он был соглашателем и сотрудничал с царскими властями.

Военный вскинул протестующе широкие и сильные руки.

– Мне и в голову не приходило, товарищ Барбара. О вашем отце и о вашем семействе мы располагаем наилучшими сведениями.

Барбара насторожилась. Так, так, так… Товарищ Збигнев вынул портсигар. Предложил папиросу и ей. Барбара отказалась. «Не курю».

– Вот ваша анкета, – показал он ей бумагу, заполненную аккуратным Басиным почерком в августе прошлого года. Голос усмехнулся: «Всего-то».

– Скажу честно, особенное впечатление на меня произвела ваша самоотверженная работа по спасению наших, то есть польских культурных ценностей.

«Вот оно признание!» – насмешливо резюмировал голос.

В наркомат просвещения Барбара попала в феврале восемнадцатого, еще до переезда его в Москву, вскоре после издания Совнаркомом декрета с потрясающим названием – «Об охране предметов старины и искусства, принадлежащих польскому народу». Хотя речь шла о северо-западных и западных губерниях, Басин профессор справедливо рассудил, что польских предметов хватает и в Москве. Обратился с запиской к наркому просвещения и немедленно получил добро. Бася вошла в специальную комиссию и несколько месяцев обшаривала вместе с коллегами музеи, архивы, библиотеки, усадьбы. Описи сдавала в польский комиссариат Наркомнаца. С окончанием инвентаризации Басе предложили перебраться в Наркомнац, и тут-то она спохватилась, поскольку… Словом, лучше было оставаться в наркомате просвещения. Общество в Наркомпросе и сам его глава были гораздо приятнее, работа же – исключительно культурной.

– Я слышал, ваш дедушка Игнаций – герой шестьдесят третьего. Сибиряк?

Бася кивнула, отметив про себя, что о дедушке в анкете не писала, поскромничала. Откуда тогда… Военный меж тем продолжал:

– Революционные и патриотические традиции вашей семьи, ваши собственные социалистические симпатии позволяют считать…

Вступление затянулось, даже сильно, и Барбара не очень вежливо перебила.

– Товарищ Збигнев, вы откуда? Из комиссариата по польским делам?

Военный повертел головой. Ему нравилась и Басина сообразительность, и отсутствие в ее голосе страха, ставшего до обидного привычным в последние суровые годы.

– Вот мои бумаги. Только не подумайте, ради бога, что я намерен привлекать вас к работе в нашем ведомстве. Речь совершенно о другом.

– О чем же? – спросила Бася, разглядывая наклеенную на картонную корочку бумажку. О-ля-ля.

«СНК РСФСР. Предъявитель сего… комиссии по борьбе с контр-революцией… преступлениями по должности… оказывать содействие…» Слева – фотографическая карточка, с офицерскими усами и умным взглядом крупных глаз. «Личность и подпись тов. – далее от руки – удостоверяем».

Бася небрежным движением вернула документ хозяину. Держим спинку, девочка, посоветовал внутренний голос, видали и не таких. Главное – молчать. Пусть скажет сам, чего ему угодно.

– О чем? Если честно… – Тут военный в британском френче, личность которого была удостоверена не в транспортной ЧК, не в особом отделе, не уездчрезвычкоме, не в губчека, не в Московской ЧК – а в самой что ни на есть Всероссийской чрезвычайной комиссии, почему-то смущенно замялся.