Виктор Кандинский
Записки психиатра. История моей болезни
Итак, мое второе положение: перечень отдельных частных причин невменяемости практически нимало не поможет делу определения способности ко вменению в каждом конкретном случае, если в самом перечне причин не будет законом указана та степень, с которой действие каждой данной причины должно считаться обстоятельством, уничтожающим способность ко вменению.
Теперь изберем другой путь: вместо того, чтобы стремиться к невозможному, вместо того, чтобы хотеть перечисления в законе всех отдельных специальных форм душевных недостатков и страданий, поставим в законе лишь один общий критерий невменяемости, общее ее определение, которое, разумеется, и должно совместить в себе, как в фокусе, все возможные конкретные случаи этого рода. Для людей, привыкших оперировать с обобщениями, этим будет дано все, что для дела требуется. Но к общему определению невменяемости комиссия, разумеется, имея в виду то, что не все умеют обращаться с общими формулами, одним словом, имея в виду публику и присяжных, присоединила, как она говорит, «общую и широкую обрисовку причин невменяемости». Утвердив критерий, она, разумеется, имела право ограничиться для причин обрисовкой общей и широкой, потому что имела право совершенно опустить всякую обрисовку причин. Во всяком случае, относительно 36 ст. нового уложения, в том ее полном виде, в каком она напечатана в проекте редакционной комиссии, я по существу дела ничего не имею сказать.
Но совсем другой смысл получит для меня редакция 36-й статьи, если изменить ее таким образом, что, выкинув общий критерий невменяемости, т. е. выкинув именно ту часть статьи, в которой заключается весь смысл ее, оставить на месте лишь аксессуары. После обработки в прошлом заседании нашего Общества 36 статья уголовного уложения получает приблизительно следующий вид.
«Не вменяется в вину деяние по следующим причинам: 1) по недостаточности умственных способностей; 2) по болезненному расстройству душевной деятельности и 3) по бессознательному состоянию».
Только и всего?
Спрашиваю теперь себя, насколько мне будет удобно руководствоваться этою статьею в судебно-медицинской практике, и, положительно, становлюсь в тупик.
Во-первых, недостаточность умственных способностей как врожденная, так и приобретенная есть вещь относительная. Относительно самого умного из присутствующих здесь лиц я прямо считаю мои умственные способности недостаточными, но неужели из этого следует, что я должен считать себя постоянно пребывающим в состоянии невменяемости? Такого вопроса я не в состоянии разрешить, если не прибегну к помощи психологического критерия вменяемости, того самого критерия, который вычеркнут из 36-й статьи членами этого Общества в прошлый раз, но который заимствован редакционной комиссией не у «метафизиков», как некоторым (по очевидному недоразумению) показалось, а из физиологической психологии, неизбежно составляющей основу для рациональной психиатрии. Впрочем, уже в прошлый раз некоторыми членами было замечено, что для недостаточности умственных способностей необходима мерка, и потому было предложено, в качестве специального критерия недостаточности умственных способностей, сохранить в проекте закона выражение «понимание свойства и значения совершаемого». Но это выражение соответствует лишь первой половине психологического критерия свободного действования; если соглашаться, что аршин необходим, то незачем ломать аршин надвое и мерить вещи лишь одной половиною настоящей меры; зачем же исключать «способность руководиться понятым в своих поступках» или, другими словами, «возможность выбора между различными из одновременно представляющихся сознанию мотивов действования»? Я утверждаю, что и для недостаточности умственных способностей, все равно как и для второй причины невменяемости, т. е. болезненного расстройства душевной деятельности, нужен полный критерий вменяемости, полный критерий свободы волеопределения.
В прошлый раз приводились примеры, приведу и я свой пример. Возьмем человека, страдающего прогрессивным параличом, в самом начале болезни. Положим, что это бывший судебный следователь и что он не настолько успел поглупеть, чтобы забыть, что изнасилование женщины наказывается по закону лишением всех прав состояния и ссылкою в каторжную работу. Тем не менее в один прекрасный день он совершает преступление, предусмотренное 1525 ст. Ул. о нак. По испытании его в специальном заведении он оказывается больным прогрессивным параличом. Вменение здесь не имеет места, но оно не имеет места не потому, чтобы обвиняемый не мог понимать свойства и значения своего деяния, а именно потому, что он не мог во время учинения своего деяния руководиться хорошо ему известной 1525 ст. Уложения; а не мог он руководиться по той причине, что находился в то время в состоянии маниакального возбуждения, и только это состояние и исключило у него в момент деяния свободу действования. Свободное действование предполагает встречу в сознании, по крайней мере, хоть двух противоположных мотивов действования, например, хоть представления наслаждения, доставляемого половым актом, и представления о той каре, которой грозит закон за изнасилование.
Не будь этот слабоумный субъект в состоянии маниакального возбуждения, у него при совершенно таких же внешних условиях, может быть, тоже возникло бы намерение совершить акт coitus. Но это первое представление, по законам ассоциации, быстро вызвало бы и другие представления, из тех, которые больной еще не утратил, напр. хоть представление о противозаконности изнасилования, представление о каторжной работе и пр. Произошла бы борьба между двумя противоположными мотивами, и победил бы, по всей вероятности, последний мотив. Мы знаем, что при маниакальном возбуждении у паралитиков половое побуждение обыкновенно бывает весьма усиленным. Но всего важнее то обстоятельство, что маниакальные состояния существенно характеризуются формальным расстройством деятельности представления, причем правильный ход процесса ассоциирования представлений резко нарушается, а само их движение становится чрезмерно быстрым и беспорядочным; тогда одни из представлений пробегают в сознании, совершенно не апперципируясь, другие же, прежде чем апперципируются (т. е. войдут в фокус сознания или остановят на себе внимание), уже отражаются на двигательной сфере и влекут к действиям. Таким образом, в выставляемом мною примере могло быть только следующее. Или представление об акте полового сношения, возникшее у нашего паралитика при виде женщины, имея в основе болезненно усиленное половое побуждение, заняло сознание с такою силою и так всецело, что прямо исключило возможность появления в сознании других представлений, а в особенности таких, которые могли бы составить мотив действования, противоположный первому мотиву; или же эти задерживающие представления хотя и появились в сознании действующего субъекта, но появились (по причине маниакального состояния больного) не в надлежащий момент, пробежали слишком быстро и по мимолетности своей не могли быть апперципированы: это значит, что из этих сдерживающих представлений, если даже допустить возможность их появления в сознании непосредственно перед моментом действия, у нашего субъекта не могло получиться мотива, способного уравновесить первый мотив. Итак, и при том, и при другом предположении у нашего паралитика не было свободы выбора между мотивами действования, не было в данную минуту «способности руководить поступками», и только потому-то этому субъекту не вменяется в вину его деяние, а вовсе не потому, что я назвал его паралитиком; ведь если бы я захотел, я мог бы назвать его, ну, хоть протагонистом.
Итак, М. гг., одно дело учение о свободе воли у спиритуалистов, и другое дело – учение об условной свободе воли у психологов. Спиритуалистическое понятие о воле исключает всеобщность действия закона причинности; у психологов же свободное действование есть не что иное, как частный случай действия этого закона. Еще раз убедимся, что современные юристы-теоретики ничего не имеют общего с «метафизикою». Один из членов редакционной комиссии, проф. Таганцев, в своем курсе русского уголовного права, Т. I, на стр. 67 говорит: «Действия человека, как добрые, так и злые, полезные и вредные, следовательно, в частности, и преступления, подобно всем мировым явлениям, безусловно подчинены закону причинности. Мы не можем сказать, что известное преступление могло быть или не быть: оно должно было совершиться, как скоро существовала известная сумма причин и условий, его вызвавших». На другой странице проф. Таганцев выражается так: «Все действия человека, с которыми одними и имеет дело уголовное право, не произвольны, а подчинены общему закону причинности, в силу чего и становится возможною рациональная теория наказания, как специального вида борьбы общества с преступлением». Итак, можно успокоиться, уложения имеют теперь подкладку не метафизическую, а утилитарную. «Свобода воли, – говорит философ Ланге в своей знаменитой «Истории материализма», – свобода воли, как факт субъективного сознания, столь же мало противоречит необходимости как факту объективного исследования, как мало противоречат между собой цветы и музыкальный тон».
Второю причиной невменяемости у нас постановлено «болезненное расстройство душевной деятельности». Значит, бывают расстройства душевной деятельности не болезненные? Действительно бывают, например, аффекты. Итак, неболезненные расстройства душевной деятельности не должны у нас исключать вменяемость, исключают ее только душевные расстройства болезненные. Но тогда требуется определить резко границу между психическим здоровьем и болезнью, а Каспер и Крафт-Эбинг полагают, что эта граница неопределима. Следовательно, оставшись без критерия вменяемости, я в судебно-медицинской практике не буду в состоянии определить, где кончается неболезненное расстройство душевной деятельности и начинается расстройство болезненное. Далее, голод, причиняет ли он болезненное расстройство душевной деятельности или лишь расстройство неболезненное? А поджоги и кражи, сознательно, но в силу внутреннего принуждения, совершаемые иногда беременными женщинами, – это что такое будет? Теперь положим, что мы заменим в законе выражение «болезненное расстройство душевной деятельности» выражением «ненормальные психические состояния», но общего определения понятия невменяемости все-таки не введем, то что из этого выйдет? Выйдет еще хуже. Едва ли кто может сказать, что озлобление, запальчивость, раздражение суть состояния, для человека ненормальные. Далее, прямо скажу, что не все расстройства душевной деятельности, происходящие от болезни, достигают такой степени, что могут исключать вменяемость. Есть болезнь, выражающаяся только в повышенной раздражительности всей нервной системы; эта болезнь прежде называлась Nevrosismus, а в последнее время ее стали называть иначе, Neurasthenia cerebro-spinalis. Значит, и головной мозг здесь замешан, и действительно, Hammond, описывая эту болезнь, говорит: «Здесь более или менее заинтересованы и интеллектуальные способности. Разум (intelligence) обыкновенно остается нетронутым, но память и способность мышления бывают ослабленными, и потому пригодность к умственным занятиям уменьшается; энергия же и воля отсутствуют». Это слова Hammond’a. Итак, встретившись с неврастенией в судебно-медицинской практике и имея в виду лишь психические симптомы болезни, я должен буду сказать: «здесь мы имеем дело с душевным расстройством, в основании которого лежит болезнь всей нервной системы, в том числе и головного мозга»; значит, данный судебно-медицинский случай я должен буду отнести к болезненному расстройству душевной деятельности. Но если Neurasthenia cerebro-spinalis сама по себе будет исключать вменение, то это уже слишком.
Выражения «бессознательность» для характеристики всех транзиторных душевных расстройств я, за недостатком времени, пытать уже не буду, а просто скажу, что это выражение недостаточно удобное; однако если в законе стоит верный критерий вменяемости, то и с недостаточно удовлетворительным выражением можно на практике обойтись весьма удобно.
Итак, общий критерий невменяемости, общее психологическое определение понятия о невменяемости для практики судебно-медицинской, на мой взгляд, безусловно необходимо. Остается лишь вопрос, как должен быть выражен этот критерий.
В Германском уголовном кодексе в ст. 51, трактующей о вменяемости, просто употреблено выражение «freie Willensbestimmung», свободное волеопределение. По Германскому уложению преступное деяние становится ненаказуемым, если действующий субъект в момент деяния находился в состоянии, исключающем «свободное волеопределение». Выражение «свободное волеопределение», «свободный акт воли» не заключает в себе ничего для меня непонятного. Что такое «воля», я понимаю, во-первых, непосредственно, ибо и сам воли не лишен, во-вторых, понимаю это по науке, дающей такое определение: «воля есть внутренняя, т. е. сознательная деятельность, частью определяющая течение наших внутренних состояний, частью вызывающая соответствующие этим состояниям движения». Оттого-то бывают движения произвольные и непроизвольные. А сама воля определяется ли чем-нибудь? Разумеется, она определяется внешними факторами. Но в сколько-нибудь развитом сознании возможно одновременное влияние нескольких внешних оснований, определяющих действие; а если возможна встреча в сознании нескольких мотивов действования, из которых на деле должен осуществиться лишь один, то значит, позволительно говорить о возможности выбора между различными мотивами действования. Если этот выбор совершается под влиянием рассудка (т. е. известной внутренней работы, называемой деятельностью мысли), то вот вся наличность тех условий, при которых и можно сказать: деяние совершилось в силу свободного волeoпpeделения.
Итак, термину «свободное волеопределение» можно придать и чисто психологический смысл. Вопрос о «свободном волеопределении» в каждом отдельном судебном случае сводится к следующему вопросу: был ли способен действующий субъект в момент учинения деяния сделать свободный выбор между совершением преступного деяния и несовершением его; другими словами: мог ли он удержаться от совершения дела, если бы захотел удержаться, или абсолютно не мог?
Дело будет еще яснее, если различить в свободном акте воли его два необходимых с психологической точки зрения условия. Эти два условия суть: первое – способность суждения или различения, Unterscheidungsvermogen по Крафт-Эбингу, libertas judicii по Миттермайеру. На простом языке libertas judicii значит не что иное, как знание свойства, значения и последствий деяния. Итак, для свободы суждения необходима, прежде всего, известная степень умственного развития.
Второе и важнейшее условие свободного действования есть libertas consilii, т. е. возможность руководиться в момент действия раньше узнанным или понятым; libertas consilii предполагает возможность выбора между различными мотивами действования.
Вот два необходимых условия свободного акта воли, вот обе необходимые части психологического критерия вменяемости.
Второе условие – свобода выбора – важнее первого, libertatis judicii, или понимания, вот почему. Свобода выбора уже предполагает собою свободу суждения; наоборот, свобода суждения свободу выбора вовсе не предполагает. Поэтому возможно, что свобода суждения или понимание совершаемого будет у вас налицо, а свободы выбора, libertatis consilii, не будет. Но если войдет в силу 36 ст. проекта Уложения, в том ее виде, в каком она попала в наши руки, то и в этих случаях преступление в вину все-таки не вменяется, потому-то дорогого стоят напечатанные там четыре слова: «или руководить своими поступками».
Душевнобольные люди очень часто сохраняют свободу суждения, но теряют лишь свободу выбора, т. е. сохраняют способность понимания совершаемого, а лишаются лишь возможности действовать в силу тех мотивов, которыми определяется действование здорового человека; и именно в силу того, что они потеряли способность руководиться рассудком в своих поступках, их называют людьми неответственными, людьми помешанными.
Итак, прямо даже странно ставить такой вопрос: обнимает ли полный критерий невменяемости все случаи помешательства. Это все равно, что спросить: правда ли, что линии, взаимно параллельные, даже будучи продолжены в бесконечность, никогда между собою не встретятся? Разумеется, правда, это можно сказать, даже не путешествуя в бесконечность, ибо для того, чтобы встретиться, им нужно сначала перестать быть взаимно параллельными линиями.
Но, тем не менее, я не имею права не остановиться на представленных в прошлый раз двух примерах.
Доктор Б.В. Томашевский представил нам пример меланхолика, который совершает убийство единственно с той целью, чтобы путем наказания искупить свои грехи. Доктор Б.В. Томашевский полагает, что такой человек, будучи, несомненно, больным человеком, во время учинения своего деяния не только понимал свойство и значение того, что называется у здоровых людей убийством, но и мог руководить своими поступками. Это ли утверждал д-р Томашевский в прошлом заседании? По протоколу видно, что это…
Неужели приведенный им в пример человек понимал значение убийства? Значит, он понимал, что убийство есть грех. Выходит, что он хотел искупить свои прежние грехи путем нового греха. Где же тут логика, которая обязательна и для сумасшедшего, раз предположено, что он понимал им совершаемое? Но если он не считал убийство грехом или, вообще говоря, делом непозволительным, то ясно, что он не понимал значения убийства. Итак, свобода суждения у этого человека весьма сомнительна.
Предположим, пожалуй, что свобода суждения была сохранена этим больным. Была ли у него свобода выбора, другими словами, одинаково ли мог он в данный момент совершить убийство и удержаться от этого дела? Если он это мог одинаково и, тем не менее, совершил убийство, то, значит, он опять не понимал значения убийства, ибо если бы он понимал, то само это понимание заставило бы его удержаться от совершения дела, раз удержаться ему ничего не стоило.
Но нет! Ведь д-р Б.В. Томашевский сам сообщал, что его больной удерживался, отчаянно удерживался, всеми силами своей нравственной природы, возмущающейся перед совершением убийства, он боролся против болезненного побуждения убить, но в результате все-таки был побежден – убийство совершилось. Значит, велика же, несоразмеримо велика была сила болезненного побуждения, когда оно, в конце концов, поработило себе всю психическую личность человека. Где рабство, там нет свободы; где нет свободы воли, там нет места и вменению.
Но если бы я принял на веру диагностику д-ра Б.В. Томашевского, определившего у своего больного меланхолию, я бы прямо сказал: если он меланхолик, то он не может представить самого необходимого условия для вменения, он не может обладать способностью свободного выбора именно потому, что при меланхолии не может быть «свободной» деятельности мысли. В самом деле, разве можно ожидать какой-нибудь свободы там, где сущность душевной болезни именно и сводится к явлениям психической задержки, к подавленности, крайне медленному и тяжелому движению представлений. Результатом формальных расстройств в сфере представлений при меланхолии являются: гнетущие чувства; упорно сверлящие мозг, все одни и те же идеи; насильственные или принудительные импульсы. «Hemmung», «Zwang», «гнет», «насилие», «задержка» – все это вещи, свободе противоположные. При меланхолии болезненное представление, раз застрявшее в сознании, так там укрепляется, так глубоко пускает свои корни, что его оттуда не только другим, да еще нормального характера, представлением не выживешь, его, я полагаю, колом из сознания не выпрешь. Тут уже прямо странно будет искать свободу выбора, тут не может быть и речи о способности руководиться здоровыми идеями в своих поступках.
Доктор М.П. Литвинов теперь. Он привел нам в пример больного, прогрессивного паралитика, который будто бы убил у него, д-ра Л-ва, в городском приюте другого больного; но при этом будто бы не только понимал свойство своего деяния и знал его последствия, не только понимал значение убийства, но и мог в момент совершения убийства руководить своими поступками.
После всего сказанного мною я считаю возможным обойтись без подробной критики утверждения доктора М.П. Литвинова, а скажу прямо: одно из двух, либо доктор М.П. Литвинов ошибся в распознавании, и тот субъект, про которого он говорит (а я знаю, что он имел в виду некоего В., хотя имени этого он не произнес), в момент деяния не был не только паралитиком, но и вообще не был болен, либо он не мог понимать значения дела, им совершаемого, не мог руководить своими поступками. Ведь, как паралитик, он должен был быть слабоумным, да, кроме того, должен был представлять формальное расстройство в сфере представления в ту или другую сторону (отсутствие бреда я, пожалуй, готов допустить у паралитика). Из предварительного следствия по этому делу, не говоря об объяснениях самого В., который и теперь у нас в больнице (а был он обвинен в этом убийстве, если не ошибаюсь, в 1880 году), я знаю, что и накануне дня смерти крестьянина Ильина (смерти, относительно которой еще представляется вопрос, было ли тут убийство или самоубийство), и в самый день того события В-д был связываем в горячечную рубаху. Если В-д в день смерти крестьянина Ильина находился в полном сознании и при том даже мог руководить своими поступками, то зачем же доктор М.П. Литвинов одевал его в эту горячечную рубаху?
По-моему, лучше и не отыскивать таких случаев, чтобы две взаимно параллельные линии между собой пересекались.
Природа и действительность резких скачков не знают. Нет резких границ между психическим здоровьем и психической болезнью, т. е. нет их в действительности. Но искусственно, путем логического построения, мы можем установить резкую границу между здоровьем и душевной болезнью, и эту логическую, искусственно проведенную границу дает нам именно критерий вменяемости или критерий свободы действования. «Что такое есть психическая болезнь, так же трудно определить (говорит Крафт-Эбинг), как и определить, что такое есть психическое здоровье». Логически для меня психически больной человек определяется так: это такой человек, которого я по совести не могу считать морально ответственным за его поступки. Итак, моральная свобода есть для меня здоровье, человек морально не свободный есть человек психически больной.
Всего труднее установить отношение закона к преступному деянию, совершаемому в промежуток между приступами периодической душевной болезни; даже в том случае, если люцидный субъект во время совершения деяния ничем с клинической точки зрения от здорового человека не отличается, вменение, все-таки, здесь не должно иметь место. Спрашивается, почему?
Потому, что caeteris paribus, этот субъект все-таки не равен здоровому человеку. У здорового человека я не буду презюмировать душевную болезнь, потому что, говоря проще, здоровье есть правило, а болезнь – исключение. Но люцидный субъект – дело другое. Тут я знаю, что данное лицо несколько времени тому назад находилось в состоянии невменяемости и через несколько времени снова должно придти в это состояние. Здесь правилом является, скорее, отсутствие свободного волеопределения, чем его присутствие. Поэтому в разбираемом случае я имею право сделать презумпцию состояния невменяемости и сказать: если логически нельзя исключить, что это лицо в момент деяния libertatis consilii не имело, то следует принять, что оно действительно в момент дела не имело этой свободы. Итак, здесь можно презюмировать состояние невменяемости, ибо здесь можно презюмировать невозможность разумно свободного выбора между различными мотивами действования.
