Виктор Глумов
Враги по оружию
Глава 4
В поход!
Приказ о повышении Лексу зачитали вечером последнего дня в гарнизоне. На следующее утро он получил нашивки капитана и вступил в командование ротой из пятидесяти человек, вторая рота – под началом капитана Тойво – должна была идти следом. В роту Лекса вошел и наличный состав старого взвода, с которым он приехал в гарнизон, – кроме покойного Тео, естественно. Глыбу «за общий героизм» в очередной раз повысили из капралов в лейтенанты и поставили командовать танкерами.
Глыба Лексу обрадовался как родному: обмял, по спине так приложил, будто убить хотел. Барракуда, оставшийся в рядовых (видимо, на его долю героизма не хватило), тут же исчез в недрах флагманского танкера и вернулся с фляжкой. Лекс отказывался, отбивался, но его не слушали. Третий член экипажа, имени которого Лекс не помнил, отсыпался в кабине.
– Ну, капитан! – Глыба улыбнулся от уха до уха, во всю ширину своей рожи. – Как ты там говорил в первый раз? За Омегу?
– За тех, кого с нами уже нет, – отобрав у него фляжку, поправил Лекс.
Выпил. Давно прошло то время, когда самогон драл горло и слезы выступали на глазах. Но у танкистов жидкость была ядреной, Лекс чуть не подавился. Барракуда рассмеялся, у него не хватало трех зубов – одного сверху и двух снизу.
– А наш рядовой Кусака… Да ты его знаешь, капитан, он в танкере дрыхнет… – закурив, начал Глыба. – Так вот, Кусака-то из Москвы. Башмачник[2]. Изгнали его из клана за общее…
– Разгильдяйство, – подсказал Лекс.
– Разгильдяйство, правильно запомнил. Вот Кусака с горя и запил: на свой город войной идет, на свой, можно сказать, дом. А у него, наверное, еще родители живы. Вот скажи, капитан, – Глыба внезапно стал серьезным, – нормально это?
– Это приказ, – коротко ответил Лекс.
Пить с Глыбой и Барракудой ему расхотелось. Война вошла в жизнь Лекса и предъявила на него свои права: одно дело, когда едешь в гарнизон со взводом и по пути зачищаешь гидропонную ферму наркоманов, совсем другое – когда твоя рота выдвигается в поход к Москве, до которой не один день пути, и действовать предстоит по заранее определенному плану, а каждый метр пути контролируется из Цитадели. Тут забудешь и о панибратстве, и о развлечениях. Глыба недоверчиво ухмыльнулся одним углом рта (Лекс всю жизнь учился такой улыбке):
– Вас понял, капитан.
Барракуда отдал честь и скрылся в люке, прихватив с собой фляжку.
– Только, капитан, последний совет дам. Ты еще не воевал. Ты не понимаешь: мы – одна семья. Одной кровью мазаны. И от наших отношений, а не от твоей крутизны зависит, как мы будем сражаться. А приказ… Я приказов никогда не нарушал. И за свой экипаж отвечаю: мы не подведем.
Лексу стало неловко. Получается, он обидел лейтенанта, а ведь Глыба дольше служит и опытнее, конечно: в бою был, друзей терял. Танкист щелчком отбросил в сторону окурок. Скрывая неловкость, Лекс отвернулся и оглядел свою роту. Грузовики, шесть танкеров, полевая кухня, машина связистов. Ревут двигатели, наполняя утренний воздух вонью, перекрикиваются взводные, суетятся перед отъездом… К Лексу подбежал заместитель: все готовы, можно выступать. Лекс отдал команду и полез в танкер вслед за Глыбой.
За креслами на груде тряпья по-прежнему спал Кусака. Барракуда возился с приборами и на Лекса не смотрел, Глыба вообще сидел спиной к капитану. Маршрут Глыба знал, и сейчас Лексу оставалось только трястись на своем месте да завидовать тем, кто при деле. Но Глыба молчал недолго: либо решил, что выходка Лекса не стоит потраченных нервов, либо признал за капитаном право на командование.
– Движемся до обеда, потом останавливаемся, – напомнил Глыба, – привал. По опыту, капитан: на первом привале ни еды нормальной не будет, ничего. Окажется, что соль забыли или масло. Или котел. Придется в ближайшей деревне забирать…
– Припасы приказано пополнять в деревнях.
– Эвона как… Значит, грабежом займемся. Сначала мужчин на службу угнали, теперь последнюю еду отнимем. Ох, капитан, не знаю, о чем думает командование, а только оставляем мы за спиной гадюшник. Нас так ненавидеть и проклинать будут, как никто еще никого не проклинал.
– Сейчас – да. А потом, когда война закончится и порядок установится…
– Порядок? Эх, капитан… Знаешь, какое сообщение сегодня по радио передали? По всем деревням, по всем гарнизонам? Чтобы, значит, девки солдат Омеги привечали. А если ребенок случится – мамочке после войны мешок муки кукурузной и всякие блага. Вот как ты думаешь, бабы рады? Пляшут и танцуют, наряжаются, моются? Думаешь, их «потом» твое волнует?
Лекс не нашелся, что ответить. Встрял Барракуда. Этого, похоже, вопросы субординации не волновали вовсе:
– Волнует, не волнует, а я бы девочку потискал. Как у тебя с женским полом, капитан?
– Как? Бабы – потребность организма. Есть – хорошо, нет – тоже неплохо.
Барракуда приоткрыл редкозубый рот и уставился на Лекса, как на диковину. Крякнул Глыба. Танкер пер по дороге, в кабине трясло, и ревел двигатель, набирая обороты.
– М-да, капитан… – Глыба поскреб подбородок. – Вот что значит военный человек. Никакой семьи, кроме Омеги, никаких интересов, кроме Омеги. Хорошо я на тебя не похож, а то бы со своим танкером спал. Или вон с Барракудой. У братишки твоего, Артура, что ли, ну, ефрейтором еще был, семья же. Говорили, ушел он из наемников, ферму держит…
– Держит, – Лекс вспомнил отчаяние на лице побратима, – дочка у него…
– И мобилизовали?
– Лично мобилизовал. В наших рядах Артур больше пользы принесет семье. Его дочь должна взрослеть в обновленном мире.
По рациям переговаривались водители танкеров и грузовиков, перекликались взводные. Лекс представил, как тянется к Москве цепь техники, как разбегается в панике мелкая шушера. Нет, он не мечтал о новом мире, это были только слова. Он хотел жить так, чтобы больше не погибали друзья. А новый мир, справедливый мир закона, Лекс представить себе не мог. Когда он думал об этом, перед внутренним взором вставали казармы Цитадели Омега.
* * *
С высоты полета авиетки, если бы нашлись желающие посмотреть, продвижение войск Омеги выглядело бы величественно.
Вероятно, сперва несуществующий наблюдатель удивился бы: из всех гарнизонов, разбросанных от Донной пустыни до Кавказа, от Кавказа до Москвы, уезжали грузовики и танкеры. Это началось по команде, на рассвете. По пыльным дорогам Пустоши, поднимая клубы пыли, ползли сотни единиц боевой техники: на север, на восток и на запад, навстречу друг другу и вперед, к Москве. Разрозненные колонны должны были объединиться позже и создать несколько фронтов, чтобы нанести решающий удар. В полдень, повинуясь сигналу, полученному из Цитадели Омега, войска остановились на привал в заранее намеченных местах.
Если бы наблюдатель все же был, он присвистнул бы удивленно: над всей Пустошью поднялись дымки́ полевых кухонь.
И еще наблюдатель отметил бы: кетчеры, шайки наркоманов, мелкие кочевья мутантов разбегались и прятались кто куда, испуганные внезапно начавшейся кампанией.
Но наблюдателя не было. И для большинства жителей Пустоши масштаб событий оставался неясен.
* * *
Когда солнце взобралось в зенит, обе роты – капитана Лекса и капитана Тойво – подъехали к деревне. Это было селение на берегу небольшого озера, местные выращивали кукурузу и ловили рыбу, пока оно не пересыхало. Жили здесь небогато, спокойно: гарнизон находился недалеко, и жители могли не бояться кетчеров. Мужчин, способных держать в руках оружие, уже мобилизовали, остались женщины, подростки, старики и калеки. Лекс готовился к тяжелому разговору, к слезам и крикам, но ворота распахнулись, и навстречу высыпали улыбающиеся, довольные люди.
Техника остановилась. Лекс вылез на броню танкера и услышал: девушки пели. Они приветствовали героев, идущих в бой.
Деревня выросла, как и многие селения Пустоши, на месте древних развалин и свалки. Поэтому стены ее были сооружены из листов жести, автомобильных дверей, покрышек, а по верху шла колючая проволока. Снаружи к стене лепились сараи – кузовы грузовиков и остатки самоходов. За кособокими, но крепкими воротами располагались жилые дома (были и каменные), склады. Кукурузное поле также обнесли стеной, и по четырем его углам высились дозорные башни – ржавые, в пятнах облупившейся краски.
И над всем этим тянулась, лилась протяжная песня – с однообразной мелодией, почти без смысла. К танкеру Лекса приблизилась древняя старуха – обычно люди Пустоши не доживают до такого возраста. Она, наверное, уже прабабка, и правнуки взрослые… Старуху Лекс смутно помнил: вроде бы она приходилась старосте мамой.
Бабка шаркала, руки ее, держащие буханку хлеба на полотенце, мелко дрожали. Следом за матриархом выступали две юницы, чистые и красивые, нарядившиеся в просторные линялые платья. Груди девушек соблазнительно колыхались под тонкой материей. Старуха попробовала поклониться и чуть не уронила хлеб. Девушки поддержали ее под локти.
– Сынки, – дребезжащим слезливым голосом завела она, – приехали, родимые! Хлеб-соль вам, солдатики! Заходите, отдохните с дорожки!
Рядом с Лексом возник Глыба, от лейтенанта несло по́том – танкер нагрелся на солнце.
– Вот те на, – протянул Лекс, – сейчас еще девок предложит…
– Заходите, сынки, – с маразматической настойчивостью повторила бабка, – не обижайте слабых женщин…
Лекс обернулся к своей роте: народ выбрался из грузовиков и танкеров поглазеть на представление. По плану привал должен был продлиться не более двух часов, но рядовые представления не имели о такой единице времени, а объяснять им Лекс не стал, объявил только, что остановка «ненадолго».
– Рота! – рявкнул он. – Привал!
Отпускать солдат в деревню капитан не рискнул: рядовых потом оттуда не выгонишь. Поэтому приглашение бабки приняли только сам Лекс, второй ротный, лейтенант Глыба, другие офицеры и примкнувший к ним Барракуда. Кусаку выволокли на воздух и положили в тени танкера. Глыба клялся, что больше рядовому ни капли самогона не даст.
Под навесом на площади накрыли столы – разнокалиберные, стащенные изо всех домов. Тут были и рыба, и традиционные вяленые ящерицы, и лепешки из кукурузной муки, и даже пиво. Лекс украдкой показал Барракуде кулак.
Собрались все жители, оставшиеся в деревне: в основном бабы и дети, несколько стариков, крепкий мужик с изуродованной правой кистью – ее будто прожевали, но откусить не смогли, и теперь пальцы не сгибались. Подростки глазели на омеговцев, открыв рты, и отчаянно завидовали их кожаным черным костюмам с нашивками, коротким стрижкам, чисто выбритым лицам. Для этих детей Пустоши офицеры были высшими существами.
Расселись кто где, позволив женщинам виться вокруг, подливать воды и пива, подкладывать еду. Молодая темноволосая соседка с тоской посмотрела на Лекса и глубоко вздохнула. Глыба болтал без умолку, заливисто хохотал, блистал умом и красноречием. Старуха дремала.
Из-за забора доносились команды сержантов, уханье рядовых – воспользовавшись возможностью, они купались в озере. Еще всю рыбу распугают. Лекс и сам с удовольствием окунулся бы. Веселье сошло на нет, женщины загрустили. Вскоре Лекс понял, что́ их так расстроило: аппетит гостей. Трудный год ждет Пустошь… Законы гостеприимства и абстрактное понятие долга перед «защитниками» меркнут перед наступающим голодомором. Нет, лучше не думать, нельзя думать так! Омега вернется с победой, и этим людям воздастся.
Избавиться от мыслей помог калека, спросил у капитана, каков план военных действий, правда ли теперь беззаконию на Пустоши пришел конец и будет счастье всем и каждому по заслугам да по потребностям. Лекс отделывался общими фразами, ссылаясь на тайну. Барракуда облизывался попеременно на девушек и пиво, но ни того, ни другого ему не перепало.
Время привала истекало.
Еще до начала операции Лексу вручили в гарнизоне старинный хронометр, и молодой капитан то и дело доставал его из кармана брюк. Ему нравилось тихое тиканье и размеренное движение стрелок, символизирующее собой упорядоченность жизни. Древние все пользовались такими приборами, согласовывали свои действия, чтобы договариваться на неточное «после полудня». В два часа дня – и точка. И понятно, и удобно.
Кто-то коснулся Лекса под столом. Он повернул голову – та самая брюнетка, что недавно вздыхала, заглянула ему в глаза. Девушка немного косила и, казалось, смотрела сквозь Лекса.
– Офицер, – шепнула она, – а пойдемте, я вам свою хату покажу. Я там одна-одинешенька, а хата справная. Как вы прямо.
Сравнение с домом Лекса изрядно удивило. На что намекает молодуха, он понимал: у гарнизона, за стеной, вечно ошивались такие женщины с голодными глазами и повадками течных волчиц. Лекс ими обычно брезговал, снисходил, только когда совсем припирало, а рядовые бегали чуть ли не ежевечерне, хоть это осуждалось и можно было выговор схлопотать. Оставалось еще двадцать минут (он посмотрел на циферблат хронометра), но много это или мало, капитан пока не умел определять.
– Ой, а что это у вас за штука, офицер? Это Древних штука?
– Хронометр. – Лекс все пытался прикинуть, успеет ли «хату посмотреть», и решил, что успеет. – Пойдем поглядим твою хату, а я тебе, хм… штуку покажу.
Брюнетка захихикала и, волнообразно заколыхавшись, потащила Лекса куда-то в глубь деревни.
«Хата», куда девица завела Лекса, оказалась однокомнатным убогим домиком на отшибе, бывшим кузовом грузовика. Внутри было жарко и душно, вместо окон – узкие щели под потолком. На полу валялся тюфяк, напомнивший Лексу о ночевках в пещере Гуса на Полигоне и о Вите. Девица, прижимавшаяся к нему, ничем не напоминала первую женщину – тоньше, фигуристей. Решив не тратить времени, он захлопнул дверь и стиснул брюнетку в объятиях. Но та отстранилась:
– Офицер, а меня Зойкой кличут. А вас как?
– Лекс. – Он притянул Зою к себе и погладил тугую задницу. Под платьем девушка ничего не носила.
– Какое имя красивое! А в поход вы женщин не берете? Тяжело без внимания-то в походе, не приласкает никто, не приголубит… А я бы пошла! Я ж не помешаю, только помогу! А то остались тут одни старухи да дети, а жить-то хочется, чтобы мужчина рядом, чтобы свет посмотреть, людей разных, а то проторчишь тут, да как бабка из ума выживешь…
Лекс попытался заткнуть ее поцелуем. Зоя сопротивляться не стала, но, стоило ему сунуть руку в вырез платья, снова отпрянула.
– Так берете с собой женщин, а? Я бы пошла, я путешествовать страсть как люблю, меня папенька покойный с собой на ярмарку аж почти в Москву брал, но я маленькая была, еще в мужчинах не понимала, а они вились, так и вились кругом! А тепереча я уже большая, все могу, все умею, а уж если кого заприметила – завсегда своего добьюсь и подругой верной буду! Вот увидишь, миленький, не пожалеешь ни разу! – И ухватила Лекса за ремень.
Она продолжала что-то болтать, не требуя, впрочем, ответа, и капитан решил уже было завалить ее на тюфяк, но аппетитная Зойка опять выскользнула из его рук:
– Возьми меня с собой, миленький! Я обузой не буду!
Лекс перешел в наступление: сгреб Зойку в охапку, повалил-таки, задрал подол платья. Это ее не смутило, она не затыкалась ни на мгновение. Лекс понял, что, несмотря на несомненные Зойкины достоинства, под нескончаемый поток ее слов он ничего не сможет. Поцелуи не помогали: девица уворачивалась. Отчаявшись, он буркнул:
– Нельзя женщинам на войну. Приказ.
Зойка от удивления замолчала. Лекс принялся лихорадочно расстегивать брюки. Зойка несколько раз хлопнула глазами, взвизгнула и скатилась с тюфяка, поправляя платье. Она плакала.
– Все вы, мужики… пообещаете, а самим только бы под юбку залезть… А я честь берегу!
Лекс очень сомневался в наличии у Зойки чести. Но сама девица, похоже, считала себя соблазненной.
– Иди отсюда! – зашипела она на капитана. – Только время потеряла! Другой бы не обманул! Иди, а то заору! Бабы прибегут, от тебя места мокрого не останется.
Пунцовый от стыда и ярости Лекс молча приводил себя в порядок. Вот ведь бабы. Старая, как мир, уловка: своим телом купить себе безбедное существование. Под причитания и ругань Зойки он выскочил на улицу и первым делом глянул на хронометр: привал уже закончился, и Лекс задерживал отправление колонны. Он кинулся к воротам. Деревенские, вышедшие проводить военных, бросали на капитана насмешливые, как ему почудилось, взгляды.
* * *
Пока Лекс проверил, пополнил ли завхоз запасы, пока провел перекличку личного состава – прошло еще полчаса. Явился второй ротный, капитан Тойво, получивший звание гораздо раньше Лекса за выслугу. Тойво был постарше, плотный, широкоплечий, с высокими залысинами. Остатки черных кудрявых волос топорщились за ушами. У лица капитана Тойво, казалось, было два выражения: «брезгливый зануда» и «улыбчивый добряк». Сейчас Тойво всячески старался изобразить дружелюбный интерес, но получалось плохо, только выпуклые карие глаза смотрели сочувственно.
– Таки проблемы, капитан Лекс? – Тойво грассировал. – Таки почему не едем, я бы спросил?
– Небольшая задержка, капитан Тойво. Не волнуйтесь, сейчас отправимся.
– Если бы меня послушали, я бы сказал, что задержка бывает несколько после опоздания капитана и таки вовсе не у колонны… Ну, раз вы считаете, что волноваться нечего, я таки вам поверю и пойду себе к своим ребятам, которые, конечно, зря волнуются. Вы знаете, что говорила в этих случаях моя матушка? «Бардак, – говорила матушка, – бардак, Тося, начинается везде, где собирается много молодых людей». И таки на примере нашей армии я вижу, что матушка была права, как всегда. Ну таки я пойду к своим ребятам, раз у вас задержка, капитан Лекс.
На протяжении всей нотации Лекс стоял без движения. Безусловно, Тойво прав. Может и жалобу руководству настрочить, хорошо, что пока нытьем ограничился. Вопреки своим обещаниям, Тойво не ушел, а остался стоять над душой, пока Лекс, суетясь и все сильнее злясь на себя, завершал подготовку к отбытию.
Наконец можно было ехать, и Тойво, не попрощавшись, медленно двинулся к своей роте. Лекс сжал кулаки. Он Тойво еще в гарнизоне терпеть не мог, но тогда Лекс был лейтенантом, и капитан его не трогал. А в походе, видимо, оторвется по полной, весь мозг съест. Как и завещала ему матушка.
– Ну наконец-то! – возликовал Глыба. Танкер тронулся так резко, будто лейтенант только и ждал случая рвануть оба рычага управления. – А я уж думал, капитан, до ночи не уедем. В обход субординации прими совет: ты – пример для подражания. Если ты дурака валяешь, лейтенанты, сержанты, рядовые – все, кроме нас с Барракудой и Кусакой, тоже валяют дурака. Ты опоздал – теперь они будут опаздывать. Если хочешь, чтобы в роте был порядок, – веди себя безупречно.
– Глыба, – простонал Лекс, – мне и так Тойво своей матушкой… А теперь еще ты!
– Стыдно? – оживился Барракуда. – А что, девка-то не дала, что ли? Пообещала, да не дала? – И довольно заржал.
Лекс хотел напомнить о своем звании, но сдержался. Эти люди знали его еще сопляком и сейчас стыдили по-дружески.
Глава 5
Макс
На центральной площади толпились люди – свои, ни одного заезжего. Младший сын старосты, прыщавый Угрюмка, бил в колокол. Сам староста, кузнец Молот, замер у колодца, широко расставив ноги. Макс кожей ощутил: что-то случилось. Если то, о чем он грезил долгие годы…
Мужики галдели, пялились на Молота с надеждой и страхом. Сохраняя невозмутимость, староста откашлялся и проговорил:
– Я получил донесение. Послезавтра в гости пожалует Омега. Порядки свои устанавливать будет. – Сплюнул под ноги.
Толпа возмущенно загудела. Деревня, даже скорее городок, существовала сыто и безбедно. После того как неподалеку построили гарнизон, жизнь у людей наладилась, как и в других селениях, находящихся недалеко от омеговцев.
Выдержав паузу, Молот пророкотал:
– Говорят, война у них. Большая война. Омеговцы отбирают еду, угоняют мужчин на войну. Люди потом с голоду мрут. Посоветоваться хотел: мужики, что делать будем?
Бабы, засевшие в тени домов, заголосили.
– Уходить! – крикнули из толпы.
– Да, – поддержал крикуна толстяк с головой гладкой и блестящей, как яйцо маниса.
– Не могу, у меня работы много, я останусь, – буркнул тощий мельник Лопасть, подергав седую бороду.
Он стоял рядом с Максом и, похоже, не был напуган. Хотя кто его знает? Лопасть бесчувственный, как симбионт. Говаривали, что он симбионт и есть, потому весь сезон один потрепанный плащ и носит. Нормальный человек давно поджарился бы в том плаще. Бабы у мельника нет, дружбы он ни с кем не водит, денно и нощно на мельнице своей пропадает. Даже помощников не берет.
– Останется он! – всплеснул руками Мыш – маленький шустрый скотник. – Да кто тебя спросит?! Цоп – и в гарнизон.
Мельник раздул ноздри, пошевелил усами, но смолчал.
– Разграбют! – заголосила Тося, сложив пухлые руки на необъятной груди. – Ой, разграбют! Шо ж делыть-то? Ой, горе горькое!
– Смолкните! – рявкнул Молот, свел у переносицы кустистые брови, потер сизый носище и изрек: – Сегодня делаем недоделанное, собираем пожитки и выдвигаемся на рассвете.
– Ой, горе, горе-е-е! – голосила другая баба – кто это, Макс за спинами не видел.
– Скотину жалко бросать, – сказал Мыш, похоже сам себе. Его длинный нос-хоботок шевелился, как у животного.
– Голосуем, – пророкотал Молот. – Кто за то, чтобы уходить? – И первым вскинул ручищу, поросшую черными курчавыми волосами.
– А точно омеговцы идут? – не унимался Мыш.
– Когда я вам врал? – Староста ударил себя кулаком в грудь, его пузо-барабан колыхнулось.
Макс скрипнул зубами. Хоть бы постеснялся, дерьмо ползуновье! Все знали, что Молот – лжец еще тот, и это не самый страшный его порок. Если заподозрит, что его интересы страдают, ни перед чем не остановится, волчара ненасытный! И что отец Макса с крыши по его вине свалился и покалечился, тоже все знали, но предпочитали помалкивать – боялись Молота и его головорезов. Вон глазенками зыркают. Пока отец Макса был старостой, урожай и приплод поровну делили и плату для омеговцев тоже одинаковую брали. Теперь же что идет в гарнизон, а что – в подвал Молоту, непонятно. И все молчат. Скажет кузнец Молот прыгать в Разлом – прыгнут. Велит удавиться – удавятся же! Ропщут по углам, а как до дела доходит, хвосты поджимают. Вон тянут ручонки, голосуют. А если подохнет выродок, пир закатят. Все, кто Молоту противостоять вздумал, либо мертвы, либо уехали из поселка. И ведь с омеговцами нынешний староста на короткой ноге – пожаловаться некому. Но сколько веревочке ни виться – конец будет, отберут власть у Молота. Лучше сделать это сейчас, чужими руками.
– А ты, гончаренок, что? – Сосед Митек ткнул Макса в бок. – Никак остаться решил?
– Задумался просто, – подавив ненависть, буркнул Макс и проголосовал как все.
Он пять сезонов вынашивал план, как избавить поселок от коросты по имени Молот, – наконец момент настал. Он справится.
Легкое касание – Макс подпрыгнул, сбросил руку с плеча и лишь потом обернулся: Надин. Чуть раскосые глаза блестят, на высоких скулах горит румянец.
– Извини, – прошептал Макс. – Что-то я сегодня не в себе.
Мужики окружили старосту и принялись обсуждать подробности бегства. Бабы, сбившись в кучки, причитали поодаль.
– Ничего, – Надин взяла его под руку, – идем отсюда.
Последний раз обернувшись, он встретился взглядом со старостиным сынком Угрюмом. Парень надул губы и смотрел с ненавистью. Набравшись смелости, Макс улыбнулся от уха до уха. Недолго Молоту осталось издеваться!
Обычно Макс и Надин встречались за сараями, под навесом. Макс уселся на сено – в стороны прыснули вспугнутые ящерицы, Надин осталась стоять. Набравшись смелости, он сказал:
– Давай останемся.
Черные глазища Надин округлились.
– Неужели ты веришь Молоту? – удивился Макс.
– Сейчас – верю. – Девушка принялась наматывать на палец черный локон. – Зачем ему лгать? У него кузня… он тоже теряет, как мы.
– С ними пойдешь… С Угрюмкой… Поженитесь, заживете… – Макс сплюнул под ноги. – Врал Молот. Как обычно – врал! Он вас использует, как ты не понимаешь! Всех вас. Выйдешь за Угрюмку, да?! Дом у него большо-о-ой!
Надин рассмеялась:
– Ну и дурачок ты!
Придвинувшись, Макс взял ее за руку и ткнулся носом в прохладную ладонь.
– Омеговцы – чужаки, – шепнула девушка. – Они… хуже симбионтов. Вроде люди, но живут по непонятным правилам. Лучше остаться со скверным, но проверенным человеком, чем пустить в дом чужака.
Макс хотел возразить, но сдержался. Он еще мальчишкой мечтал сбежать на обучение к омеговцам, уже было решился, даже сухарей собрал, но именно в тот сезон отец отправился крыть черепицей дом Молота, упал с крыши и поломал ноги. Все знали, что кузнец метит на место старосты, шептались потом, что Молот и подстроил несчастный случай. И отец в этом был уверен. С тех пор кормильцем в семье стал Макс – какая уж тут Омега!
Отцовские кости срастались плохо, раны постоянно гноились, сыну пришлось гончарничать по мере умения, но всё до последней кружки выгребал Молот. Вы-де в поле не работаете, скот не растите, а жрете больше всех, будьте благодарны, что вас, лишние рты, кормят.
Когда у Макса выросли усы, он полностью освоил мастерство, но как со взрослым с ним не считались – привыкли, что работает бесплатно.
– Офицеры Омеги сыто живут, гораздо лучше нас. И там у них порядок, – сказал Макс.
– Ну и шел бы к ним. – Надин надула губки.
– И нанялся бы, если б не отец. И не ты. Люблю я тебя, Надин.
Щеки девушки залил румянец, Макс продолжил:
– Я хочу, чтобы в поселке было все справедливо и правильно, как у омеговцев: украл – руку рубят или уши постригают, убил – повесили. А тут обворовывает нас Молот, и все молчат. Нельзя так.
– И я хочу. – Девушка вздохнула, тонкие пальцы зарылись в шевелюру Макса. – Но сдается мне, что добрые и справедливые омеговцы – это сказки. Не делай глупостей, Максим, идем с нами. Ну?
Сказать ей? Не стоит. Не поймет. Нужно сделать все самому, самому и ответить за поступки. Он отряхнул приставшие к шортам травинки, чмокнул девушку в лоб.
– Собираться надо. Подумать, на чем отца везти…
Едва скрипнули проржавевшие дверные петли, отец крикнул:
– Что случилось, сын?
А ему сказать? Переложить ответственность? Нет. Ни у Макса, ни у отца нет выбора. Возможно, Макса и заберут, а вот старого гончара точно бросят. Кому нужен калека, когда он сумел вырастить достойную замену? Нужно сделать все самому, тихо. Наняться в омеговцы, отвоевать, вернуться в обновленный поселок. Макс не сомневался, что омеговцы повесят Молота как дезертира. Когда кузнец издохнет, справедливость будет восстановлена.
– Говорят, омеговцам новая плата нужна, война у них, – солгал отцу.
– А-а-а, тогда понятно, откуда столько шума. Всё забрали. Не дотянем до сезона дождей, с голоду помрем. Посмотри, что я сделал.
Макс принял из морщинистых рук продолговатый кувшин с двумя ручками, повертел, делая вид, что разглядывает нарисованных птиц, и поставил на верхнюю полку к готовым изделиям.
– Красиво. Пойду-ка я с Хватом свяжусь, узнаю что к чему, а то переполошились все… ужас, как переполошились!
Хотелось спросить отца, что он думает, но не хватало решимости. А вдруг осудит? Как и Надин, скажет, что лучше плохой свой, чем хороший чужак… Как это говорится? Лучше ящерку к пиву, чем маниса в поле? Так. Люди нерешительны, нужно помочь им избавиться от гнета Молота. И только он, Максим-гончар, сможет, потому что у него есть знакомый сержант-омеговец по прозвищу Хват, который частенько приезжал из ближайшего гарнизона забирать плату с их деревни…
На второй этаж вела подвесная лестница. Подтянувшись, Макс вскарабкался, обернулся, хотя был уверен, что отец за ним не последует, расчехлил огромный приемник, настроенный на одну частоту, надел наушники и отправил позывной. Хват оставил координаты на всякий случай, и, по мнению Макса, сейчас было самое время ими воспользоваться.
Хват тотчас отозвался. У Макса взмокли ладони, кровь пульсировала в голове. Еще есть шанс отступить, вдруг он ошибается… Вдруг… Нет! И так слишком долго на коленях перед Молотом ползал. Пришло время расплаты.
– Это Макс, – прохрипел он и продолжил шепотом: – У меня есть интересные сведения. Только пообещай, что омеговцы ничего не сделают моим односельчанам. Наш староста собирается на рассвете людей уводить. Узнал, что вы пожалуете. Люди против, но головорезов его боятся.
– Сведения достоверны? – поинтересовался Хват.
– Более чем. Если что изменится, я сообщу. Людям ничего не будет?
– Смотря как они себя поведут.
– Когда вас ждать?
– Ближе к ночи, – в голосе Хвата звякнул металл, – спасибо. До связи.
Макс вытер пот и уставился в окно, откуда открывался вид на сараи, сколоченные из ржавых листов жести. Над черепичными крышами возвышался железный домик дозорной вышки с винтовой лестницей и закопченной трубой. К опорам крепились огромные прожекторы.
Макса мучило дурное предчувствие. Правильно ли он поступил, решив за всех? Или они правы: нельзя пускать в дом чужака? Но если домочадцы погибают, а этот чужак – единственный, кто может их спасти? Пусть даже от самих себя…
Поздно терзаться сомнениями – дело сделано. Хлебнув из кружки воды, Макс спустился к отцу. Тот вытирал ветошью гончарный станок, насвистывая под нос. Кивнул, глянув на сына. В его взгляде Максу померещился упрек.
На улицу Макс решил не выходить, смотрел на суету из-за стекла. Заламывая руки, бегали бабы. Мужики таскали к гаражам пожитки. Плакали дети, ревел скот, ржали лошади. Скрипя колесами, покатилась телега с пожитками, запряженная Молотом, сзади ее подталкивали двое его старших сыновей, мощных, кряжистых, как и папаша.
Солнце скрылось за холмами, и на Пустошь опустилась долгожданная прохлада.
* * *
День у капитана Кира выдался неудачный. Из-за халатности повара бо́льшая часть солдат, да и сам Кир страдали животом – приходилось постоянно устраивать привалы, из-за чего снижалась скорость передвижения и рота отставала от графика. К тому же он, командир роты, так и не смог выспаться. Только смыкал веки – живот начинали скручивать спазмы, и Кир бежал за танкеры.
Повар сполна получил за порченое мясо и весь день провалялся в грузовике. К вечеру он побледнел, покрылся холодным потом и потерял сознание. Чтобы хоть как-то усмирить злость, Кир велел повесить его у ворот ближайшего гарнизона. Измученные коликами солдаты приняли приказ на ура. Но удовлетворения это не принесло. У Кира раскалывалась голова, ломило все тело, и глаза норовили закрыться. А он – командир роты и должен быть начеку!
По раскатанной дороге, поднимая клубы оранжевой пыли, катила колонна. В раскаленных кузовах грузовиков страдали солдаты, водители крутили баранки, не обращая внимания на едкий пот, заливающий глаза. Командный состав трясся в танкерах.
