Виктор Артёмов
Тонкая материя
Есть только один способ избежать беспокойства – убивать.
Б. Шоу. Пигмалион.
То апрельское утро, начавшееся так светло и жизнерадостно, как пятая камерная соната Бетховена, называемая «Весенней», не несло в себе ни тени намека на кошмар, в который превратилась моя жизнь в течение последующих месяцев, вплоть до глубокой осени.
Остатки ночи, ее тени, еще не покинули мою спальню; с портрета на стене на меня смотрел Паганини кисти знаменитого художника, моего друга. Бог всех скрипачей на картине без инструмента, в моложавом, приятном лице ни намека на демонизм, белоснежная свободная рубашка скрадывает худобу. Главное на полотне – его руки. Они прекрасны, но не как красивые руки аристократа или нежные женские длани. Это руки создателя прекрасного, нечто единственное в своем роде. Хотя все тут – рама, холст и даже краски – выдержано в технологии хай-тек. Компьютерная графика и чудеса мультипликации не чужды этим рукам, сделавшим Каприсы и Вариации. Это живые руки, и они светятся. Лицо и руки светятся даже в полной темноте. Тут слияние биотехнологии и благосклонности гения. Паганини – бог, в которого я верю. Я всматривался в светящийся лик и не молился, но просил благословения. Потому что я тоже скрипач – не такой мощи, но достаточно сильный, чтобы иметь в пальцах все его важнейшие вещи. И не только в пальцах, но и в программах концертов по всему свету. Мой репертуар – это сотни больших и малых вещей, скрывающихся в моей памяти, пальцах, руках, по всему телу и заполняющих большую часть всего меня (иногда мысль об этой всей красоте бьет током такой высоковольтности, что вера во многие чудеса уже не кажется мне безумием). О чудесах я предпочитал особенно не распространяться. Некоторые из них оставляют в сознании шрамы страха. В Милане, в одном концерте с феноменальной Бартоли, я играл с большим удовольствием «Времена года» Вивальди. Чечилия соперничала со скрипкой с помощью его же виртуозных арий. В какой-то момент я бросил почти машинальный взгляд в партер и в его полумраке выхватил горящие глаза на бледном, каком-то вечном лице, обрамленном красноватыми волосами. Огромным усилием воли я удержался от срыва в игре и закрыл глаза. Через минуту (или тысячу лет) я осмелился посмотреть туда снова: место пустовало. Сидевшая рядом с этим провалом красавица показалась мне немного напуганной. Я узнал, конечно же, эти горящие глаза и красноватые волосы, и был на сто процентов уверен, что ЕГО церковный сан гарантия от любой бесовщины, но в других случаях проявления необъяснимого мне оставалось лишь одно: хранить молчание. Как говорит мой учитель и друг М. С., выпутаться можно из всякой лажи, не считая последней. Не по своей воле мы приходим в этот мир, в котором основные законы и правила игры написаны без нас. А потому в вопросе о чистосердечном признании для меня существует большой люфт.
Светало. В такое утро лучше всего слушать птичьи разговоры и пение. Я не особенно вникал, какая именно птичка вступала в тот или другой миг, но с наслаждением отмечал разнообразие штрихов, какими их одарила природа. И учился! Птицы предпочитают острые штрихи: стаккато, рикошет, короткий свист. Кукушка не может обойтись без затакта, настаивая на акцентах и сфорцандо. Ворона ужасно грассирует, филин и дятел типичные ударники. Но иногда вдруг услышишь такое нежное легато, что остается лишь застонать от зависти. Такое легато, по свидетельству самого Шуберта, было у Паганини: полет ангела, вот как он это назвал. А уж кто-кто, а Шуберт кое-что в этом понимал.
Я выслушал райский щебет, который кого угодно поставит на ноги, обулся и выскочил на улицу. Девственно чистую и пустую. Нырнул в лес и побежал между колонн огромных сосен, из которых любая могла бы возглавить великолепный фрегат. Двигаешься тут и чувствуешь себя как в готическом соборе, достойном фуг Баха. Запахи смолы, хвои, земли, вкус чистого воздуха, омывающего легкие. Боже, как хорошо! Момент бессмертия, музыкальный момент.
Впереди показалось маленькое лесное озеро – светлое, синее зеркало. Обежал его кругом по широкой тропе, как бы заключил в себе чудо, в которое смотрятся наяды и проделал путь назад мимо соседских домов. У дома беглого фармацевта припарковались два черных внедорожника. Мощные, сверкающие красавцы. Вернулся хозяин, Берштейн Филипп Андреевич, владелец фармацевтической фирмы и сети аптек или объявились новые хозяева? Скоро выяснится, ведь все тайное просто обожает становиться явным. В памяти всплыл облик Берштейна, меломана и игрока, смахивающего на Элтона Джона. И не только внешне. Правда, в отличие от замечательного британского музыканта, воинствующего гомосексуалиста, наш фармацевт нес свой крест молча. Я представил себе на минуту что все мужчины стали вдруг голубыми. Это означало бы смерть человечества от демографической катастрофы. Адепты смерти, как их еще назвать. Бог им судья, даже если его нет.
А вот и моя железная дверь, снабженная всей необходимой электроникой. За большими воротами двор с аллеей и садом. Дом наш – восстановленный из руин особняк. На аллее пришлось прибавить ходу: из окон на обоих этажах раздавались вопли и трели трех телефонов, двух мобильных и домашнего. Слышно потому, что окна нараспашку, а так дом с очень хорошей звукоизоляцией, ни одна нота не проскочит. Дом дышал лесом, и я был рад за него.
Ближайший телефон в гостиной, домашний. Реликт. Хотели отказаться, но отец сказал, что по нему мы будем звонить в прошлое, а может и еще дальше. Но пока на проводе шеф.
– Доброе утро.
– Привет. Видел, у аптекаря люди?
– Да, дом-то продается.
– Все продается.
– Прошу прощения, я перезвоню.
– Слышу.
Оба мобильника замолчали разом, но это не смертельно. Эти трубки набиты чудесами: запоминают, напоминают, учат жить и все такое. Одна трубка запомнила номер, мне незнакомый, звонок игнорируем. А по второму не дозвонилась Ирэна, боевая подруга, чудесная пианистка, умопомрачительно красивая женщина.
– Привет, ты спишь?
– С тобой поспишь!
– Ну, не так уж я неприступна.
С юмором у нее полный порядок. Но оттенок провокации не исключен.
– Гарик, у нас заказ!
– Да?
– У нас очень хороший заказ!
– Звучит заманчиво.
– Концерт в посольстве Норвегии. Мне звонил сам посол, он в хороших отношениях с моим папой, просил дипломатично сделать тебе предложение, от которого ты бы не смог отказаться. У них высокие гости из королевской семьи, были на твоем концерте в Осло, в восторге, хотели бы послушать твою скрипку в более камерной обстановке. «Венецианский карнавал», первый и двадцать четвертый каприсы и Грига, разумеется. Остальное по собственному выбору.
– Программа хороша. Но чем же хорош сам заказ?
– Любые деньги.
– Это цитата?
– Дословно.
– Это кто ж так безбожно подставился?
– Пресс-атташе.
– Верится с трудом. А мы прикинемся вениками и запросим любые деньги. Любые не любые, но очень приличные. Не дрогнут викинги – сделаем им хорошо. У меня в рукаве даже Вариации на гимн Норвегии припрятаны, с тех еще гастролей.
– Не сильно тебя отвлечет от австрийских проблем?
Намек на мои гастроли в Вене и Зальцбурге через две недели. Только Моцарт. А это требует высокой сосредоточенности на музыке эталонного маэстро в течение всего времени, медитации у подножья и восхождения к таким вершинам, по сравнению с которыми Альпы покажутся игрушечными.
– Паганини меня всегда только строит, а Григ в третьей сонате заряжает все батарейки. Немного взбодримся. Единственная проблема – парковка. А потому пусть присылают машину с флажком.
– Они готовы на все. Когда порепетируем?
– Приезжай к полудню, если можешь.
– Я все могу.
По винтовой лестнице я поднялся на второй этаж и прошел в классную комнату. Почти все предметы и объекты в нашем доме носят те названия, которые им дал мой отец. И этот небольшой зал, занимающий весь этаж основного корпуса, в котором есть сцена, прекрасная библиотека и кабинет, он назвал скромно классной комнатой. Прекрасная акустика делала это пространство любимым местом наших занятий, классным во всех смыслах. Мы всей семьей тут учились. Мои родители – известные музыканты, виолончелист и певица. На данный момент проживали в Испании, в доме на берегу океана. Рациональное решение проблемы плотного гастрольного графика. А квартира в Мюнхене делала рабочие маршруты легкими и удобными. Мы получаем от этой работы большое удовольствие, и нам за наше удовольствие платят большие деньги. По-моему, ситуация идеальная, лучше не бывает, любил повторять отец. И ни одна душа в мире не в проигрыше, что главное.
Я бросил быстрый взгляд на маленькую сцену с кабинетным роялем и пультами для камерных составов, крохотный партер и два огромных французских окна, закрытых роскошными шторами – пространство, битком набитое живыми призраками друзей-музыкантов, концертировавших или репетировавших тут со мной или с моими родителями. Эти стены пропитались звуками музыки до последнего атома. А если прибавить к этому виртуальному миру еще и сокровища музыки, таящиеся в нотах огромной библиотеки на задней стене классной комнаты, легко определить, где легкие и сердце дома. Желудок, как ему и полагается, располагался этажом ниже, в большой гостиной и внушительных размеров кухне. Помузицировав в свое удовольствие, побывав в разных системах, от барокко до додекафонии и алеаторики, музыканты спускались с небес и попадали в желудок, где достигали полной гармонии с бренным миром. Пиры, на которые попадали только музыканты, лучшие из лучших, где блестящие мысли и шутки сверкали ярче столового серебра.
Мобильный телефон – штука, которая тебя достанет везде. Он звонил и голосом М. С. предписывал немедленно явиться на завтрак. Возражений у меня не нашлось, и уже через пять минут я имел удовольствие лицезреть забавнейшую морду Черча, английского бульдога М. С. Он был копией премьер-министра, но куда более симпатичной. Никогда не гадил, в отличие от прототипа.
М. С. пригласил за стол, полностью накрытый для завтрака.
– Неужели дом продан, – сокрушался он.
–Скорее всего.
– Я дурак. Надо было купить, не слушать Сусанну (Сусанна единственная дочь М. С., певица, живет в Милане).
– Сусанна без Милана, без Ла Скалы, без тысячи вещей, которые есть в Европе и которые нужны такой блестящей артистке и женщине. Это же не мы с Вами, дорогой маэстро, мы и на Тибете могли бы прожить…
– Не вижу себя монахом.
Мы дружно расхохотались и стали завтракать. На десерт был сыр с зеленью. Явно армянский.
– Ехекнадзорский. Сыр с большой буквы.
М. С. зажмурил глаза, вдыхая запах сыра.
– Без сыра не могу. Без водки могу, не могу без сыра.
– Человек может без всего.
– Ну, это уже дзен.
– Пустота?
М. С. помолчал с минуту и вдруг радостно ахнул.
– Великая вещь ассоциация! Холст для композитора?
– Пустота?
– И полная тишина.
– А грунтовка?
– Вся музыка, созданная до того.
– Все в одной точке.
– А мир в самом деле тесен. И такое ощущение, что планета наша постоянно уменьшается в размерах. Скорости растут, связь все мобильнее, технологии на территории фантастики, а если учесть, что военные технологии лидируют, и дураку понятно, что растет быстрей всего. Я тут на днях подискутировал с Дарвином и внес поправку: материалисты, скорее всего, произошли от обезьяны, а идеалисты от Бога.
– Идеалистам повезло больше.
– Но избавиться от обезьяны не удалось ни тем, ни этим. И вообще, чем больше я узнаю человека, тем больше уверенность, что он место встречи демонов с богами. Бога и Дьявола.
– Им что, больше негде встречаться?
– Вот именно, больше негде. Вспомни-ка подробности первого концерта Паганини в Париже. Программа: Концерт №1, Военная соната и Nel cor piu non mi sento. Начал с картины мира античной красоты, продолжил на тему основного занятия – разбой, война – и закончил тем, что в дьявольски сложных вариациях хохотал, по свидетельству очевидцев, как шут, над чудесами, которые вытворял с собой и миром. И замерло сердце у зала, где сидел весь цвет Парижа: высший свет, дипломатический корпус, литераторы и музыканты – Бальзак, Лист, Мендельсон, Байо… Как сердце замирает! Бальзак потом выдал: Паганини – Наполеон жанра. А кто такой Наполеон, по сравнению с Паганини? Пигмей. Ну как сыр?
– Чудо. А насчет Паганини и Наполеона… Паганини так не считал. Сонату он Бонапарту посвятил шикарную. Близнец «Моисея», на мой взгляд. Интродукция напоминает мне Триумфальную арку в Париже.
– Ты все смешал, мой лучший ученик. Паганини и не мог по-другому считать. А мы уже можем. Нет, конечно, не все так категорично. Даже сестра Наполеона, княгиня Элиза вызывает у меня только благодарность и восхищение за то, что подала Паганини идею игры на одной струне.
Виктория Артуровна, добрая фея наших двух домов, больше похожая на дирижера своего маленького оркестра работников, чем на управляющую, в то утро единолично обслуживала наш завтрак, делая это на уровне ритуала. Ровесница М. С., дальняя его родственница, прекрасная хозяйка, она посвятила остаток своей одинокой судьбы ему, которого чтила как одного из славных своих соотечественников. И даже внешне казалась его женской копией. Для меня это трио – М. С., Виктория Артуровна и Черч – было ансамблем редкой слаженности.
Ее, я заметил, одолевало желание заговорить, но она никогда бы на это не решилась без повода.
– Прекрасный кофе, Виктория Артуровна, – сделал я подачу доброй старушке, давая ей шанс разомкнуть, наконец, уста, что, правда, было равносильно вторжению в эту гостиную одноименного водопада на реке Замбези. В течение 15 минут М.С. пришлось выслушать доклад о событиях и проблемах, о визитерах в особняк аптекаря, об аварии на пролегающей неподалеку трассе, о происшествиях в поселке и вокруг него, то есть в мире. Народ…
– А что народ, – остановил водопад М.С. – Каков поп, таков и приход.
– И наоборот, – не смог лишить себя удовольствия и я. – Тем более, что все это временно. А кофе хорош, причем постоянно.
– Благодарю вас! – пропела Виктория Артуровна и с тем удалилась на кухню.
– Вот как мог Бах выпивать по 20 с лишним чашек кофе в день и не почувствовать опасность, не понимаю, – пробормотал я.
– Когда он это почувствовал, было поздно. Инсульт за инсультом, слепота, свет, мрак… Утешает, что к этому времени он уже все успел, в то числе и нашу скрипичную библию оставил нам, великое утешение. Я в эти 6 сонат и партит вхожу как в Кельнский собор и, конечно, в его скромную Томаскирхе. И мне лично, по большому счету, для полного и невозможного счастья, этого хватает.
– А кофе?
– Лучше чай. И потом, это для счастья, а для жизни надо еще кое-что.
– Что же это за кое-что?
– Этот дом. Мы. Этот сосновый бор со своим воздухом. Земля. Солнце, эта единственная золотая монета, на которую мы купили жизнь. Дети, любовь, которая их дает. Святое. Так, кое-что.
Вода в высоких стаканах для кофе по-гречески была идеально очищена. Воздух, такой тяжелый в городе, здесь потрескивал от озона. Мысли и мышцы скрипача должны быть абсолютно свободны. Координация и реактивность в эпизодах высшей технической сложности – фантастическая. И тогда мы имеем все шансы умереть тысячу раз и воскреснуть в Бетховене Франческатти или в Мендельсоне Стерна.
Загудел, запел мобильный.
Ирэна.
– Да.
– Я в десяти минутах.
– Встречу.
М. С. полюбопытствовал.
– Женщина?
– Ирэна, порепетировать.
– Ага, норвежский концерт! – откуда он знает?
– Да, надо кое-где уточнить стилистику и ансамблевые моменты. Вы знаете, М. С., вчера прислушался к исполнению Третьей Грига в дуэте Крейслер-Рахманинов и вот эти фирменные глиссандо показались мне слишком нежными для суровой норвежской темы. Даже Рахманинов не спасает.
– Вполне может быть. И даже у идеального Яши можно найти места, которые хотелось бы улучшить: шестнадцатые в первой части чуть быстрее, чем надо. Впрочем, он все играл в бешеном темпе. Прелюдию Баха гонял как пилот Формулы-1.
Значит, он никуда не опаздывал, логично предположил я и поспешил навстречу машине Ирэны, уже показавшейся в начале улицы. Митсубиси-кроссовер, далеко не новый, но в хорошем состоянии. Ирэна, совершенно точно, была фанаткой двух вещей, двух чудес – рояля и автомобиля. Рояль она водила, а на автомобиле играла. Ее слова.
Она вышла из машины, мы дружески обнялись. И я проводил ее в дом, угостил кофе, и мы поднялись в классную комнату. Без предисловий принялись за работу.
Инструментальная музыка – мир свободы, ограниченной формой, допускающей неограниченное число интерпретаций. Парадокс, дающий шанс музыканту преодолеть область небытия, оживить знаки, символы как звуки, несущие множественные смыслы и наслаждение, победить мертвую материю. Конечно, это хаос, призванный к порядку, где твердые формы, ритмы и все другие параметры музыки позволяют сдерживать стихию в канонах красоты, но бесконечность возникает в движении звуковых масс и завораживает, и шевелит волосы от восторга и ужаса перед чем-то непостижимо прекрасным. Все тут живое и не всегда безопасное. Когда я вхожу в Концерт для скрипки с оркестром Шёнберга, отдаю себе отчет, что выйду из него если не другим человеком, то немного другим, соприкоснувшимся с измененным миром. Но в сонате Грига, с которой мы начали работу, все было куда более спокойно, и мы Ирэной, отработав ансамблевые тонкости и диалоги, переключились на Карнавал Паганини. Чудесная в своей простоте венецианская песенка О mamma mamma cara проходит тут такие фантастические превращения, что только успеваешь охать: «Мамочка дорогая!», решая 20 лишним раз почти все скрипичные проблемы. Это все равно, что ставить мировые рекорды в 20 видах спорта без передышки. Мыслимо? Полный восторг. Не зря же Паганини похохатывал при этом. Такой драйв в таком худосочном, костлявом, болезненном теле – 20 чемпионов мира!
Исполнительская манера нашей Ирэны экспрессивна. Все ее изящное, крепкое тело вовлечено в процесс извлечения звука, весьма непростой, поверьте, процесс: чтобы конечный контакт подушечек пальцев с черно-белой челюстью рояля дал максимально качественный результат, вся нервная система, все мышцы тела, все богатство внутреннего мира музыканта должны войти в гармоническое единство, стать великолепной машиной, послушной Богу в человеке. И даже этого мало.
Руки Ирэны колдуют над клавиатурой. Две белые птицы, они ныряют в океан в поисках пищи. И одновременно, это руки дирижера: интеллект, танец торжествующей мысли. Небольшая, совершенной формы, голова, объятая пламенем рыжих волос, как факел во мраке, узкие молочные плечи с крылышками лопаток – в полете. Узкая же спина падает к крутым бедрам, а стройные ноги отплясывают на педалях с ловкостью пилота. Позже, в тишине спальни, мы проходим Венецианский карнавал еще раз, все вариации; и вдохновенно импровизируем на уровне фантазии генуэзского волшебника. И из белоснежной, усыпанной золотистыми веснушками груди девушки без конца рождаются вздохи «мамочка дорогая».
Чистое безумие – вот моя первая реакция на случившееся между нами. Но именно чистое. Настолько все произошло неожиданно и естественно. По канонам критической массы. Я всегда восхищался этой девушкой, ее красотой и умом. Мы много работали бок о бок, и деловой стиль наших отношений долго был неосознанным препятствием для отношений другого рода. Но, похоже, не один я восхищался своим прекрасным партнером. И вот два восхищения сошлись, смешались, и – бах! Прелюдии и фуги.
В нашей столовой мы насладились королевской гастрономией от Виктории Артуровны. М. С. возглавил наше застолье, угостил свежим анекдотом на профессиональную тему, но поглядывал на нас с Ирэной довольно подозрительно. Ирэна выглядела как греческая богиня. В мраморе.
– Как позанимались? – поинтересовался профессор.
– Ирэна – партнер от бога. – И только чистое восхищение прозвучало в моем голосе.
– Спасибо, Генрих! – на мраморном лице богини ожили огромные черные глаза прекрасной южанки и вспыхнули волосы. А под столом я почувствовал прикосновение ее туфельки и понял это как предложение хранить секреты. Предположение мое получило подтверждение в виде подчеркнуто дружеской улыбки, выбранной из богатейшего арсенала женских улыбок. Прекрасная актриса. И я подумал, что не уверен в ее положительном ответе на предложение руки и всего остального. А не уверен, не обгоняй.
– Хочу продать своего японца, – объявила Ирэна. – Он хороший, надежный… старик.
– Новая машина делает нас моложе, – сформулировал почти рекламный слоган М. С. – Что хочешь?..
– Мерседес.
– Седан?
– Внедорожник.
– Вот что не отнимешь у этого времени, при всей поганости ситуации в стране, это возможностей. В моей молодости пределом мечты было изделие отечественного автопрома. Губа не дура у тебя, деточка.
– А как бы я еще оказалась в такой компании? Такие мужчины!
Жизнь учит нас не слишком доверять умным женщинам. Ведь даже дурочки умудряются порой оставить нас в дураках, нас, таких умных! Таких мужчин!
Вечером, в полном одиночестве, в тишине большого дома, где-то в его темной глубине, в утробе, свободный от лишних мыслей и чувств, прохожу (пробегаю!) фугу Баха из первой сонаты. Великое свершение духа сверкает в сознании, как воздушные замки и горы. Оптимизм, отодвигающий зло.
Человек весь день ходит, стоит, сидит, но на ночь, если все нормально, ложится спать, сливаясь с ночью и горизонтом. Время отчета и вопросов к себе. Лежа на спине, я вспоминал прожитый день, все перипетии, каждое событие, каждый час, каждое слово и каждую ноту. Я чувствовал, что все, что произошло и случилось, было сделано хорошо и правильно. М. С. и Ирэна, с которыми я имел честь и удовольствие сыграть-прожить пьесу этого дня… были у меня перед глазами. Живые и в чем-то неуязвимые. Это было похоже на репризу в сонатном аллегро: все уже сказано и сделано, но нужно повторить. И когда по логике формы наступило время адажио, я восхитился его адекватности ночи: такое же медленное, тяжеловесное и глубокое. Какие-то полузабытые стихи рваными облаками прошли в засыпающей памяти…
с перламутровыми крылышками белый сверчок
как ты любишь сверчать в ночной тишине
разбудил меня стал звуковой свечой
в сердце высветил то что потяжелей
все неискупимые обнажил вины
счастья тонкий стакан разбил
подхватил тот звон и звенишь звенишь
свет включу почему он тебе не мил
почему умолк щуришься на свет
в тишине слышней пауза и звук
нам нельзя чтоб музыки прервался след
потеряемся все никого не найдут
…
он скоморошничал на скрипке зло
закатывал эстетам буффонады
но никогда так дико не везло
людским ушам такое лишь однажды
врывается в размеренность секунд
и распинает их и склеивает разом
по стенкам душ мгновения стекут
и залпом выпит изнуренный разум
его смычком водил сам Вельзевул
по струнам ангелы перстами пробегали…
Я не помнил продолжения, и сон тихо закрыл книжку, никем не изданную.
День перед вечерним концертом я старался провести просто и естественно встречая каждую новую минуту как маленький подарок которому нет цены я остро ощущал пульс и ритм течения времени потому что это было мое личное время проходящее сквозь все мое существо уносящее меня вперед и оставляющее в прошлом в одно и то же время я был тот удивительный механизм приводимый в действие мелодично звенящими ключами который способен на самые разные действия готовить себе скромный завтрак чистить зубы пить чай или кофе отмахиваться от тысячи мелочей быта быть замешанным во что-то невольно попадать в смешную ситуацию или катастрофу или в любовную историю из одной истории в другую нести в себе зародыши всех чувств и музыку ста концертов для скрипки символы образы жидкий металл застывающий в стали метафор и простые радости способность менять состояния переходя из субъекта на всех замках в объект чужого внимания улица подарила знакомство с новой соседкой очень молодой и поразительно красивой блондинкой нежная чистая кожа совершенные формы носа глаз губ подбородка овал лица кисти Рафаэля красивая фигура и голос сирены при чистой интонации и ни единой глупости в диалоге достойном прозвучать в хорошей пьесе имя Виктория я оценил как хороший знак джинсы USA черная кожаная курточка пока лес живущий своей жизнью озеро дорога обратно тонущий в синем небе серпик луны птицы фантастическая гармония чистые линии совершенства и ад бесконечной войны абсурд прекрасная жизнь и страшная смерть снять с полки памяти тяжелый том в нем один день одиссея маленького еврея фарш из сокровищ и мусора мира в другой руке у меня канон трагедий и комедий короля драмы в сердце музыка Баха вооружение непобедимого миротворца хорошее начало дня голод жажда все жилы и струны тела и духа в потенции динамике чудо плоти способной на перевоплощения метаморфозы модуляции вариации поражающие воображение в длинном кармане итальянка пошетта спутница и время капало шло струилось текло летело на закат и вся жизнь пронеслась перед глазами как в последний час вспомнилось все вечер.
Вечером, в Григе, все было забыто. Мужественная, хрупкая, знающая о смерти мучительную и удивительную правду и несущая именно поэтому несокрушимую красоту, музыка ошеломила норвежцев. Северная холодность, невозмутимость слетели с лиц дипломатических работников, неприкосновенность была нарушена властью короля норвежской музыки. Видимо, маэстро своих соплеменников добре знал. Супруга посла сидела с мокрым от слез лицом. Представители королевской семьи проявили большую сдержанность, но было видно, что они серьезно задеты. Сам посол счел возможным блаженную улыбку не скрывать. Ну а после "Венецианского карнавала" дипломаты зашумели как дети. Мы с Ирэной легко добили их Фантазией Сарасате на темы из оперы "Кармен". В этой вещи важно не дать утащить себя в виртуозность, помнить каждую ноту, какую убийственную цену платит за все Кармен. Это не игра, хотя в музыке – каскады и фейерверки. Но такова жизнь: ловушка, трагедия, хорошо, если высокая. Норвежцы поняли, встали и плохо владели собой. От восторга. Но ведь это и хорошо, музыка для этого и создана. Я дал Ирэне отдышаться, а сам принялся за сольные Вариации на тему Паизиелло, этот гимн независимости инструмента, воздвигнутый Паганини. Ария, на которую наверчены вариации, называется "Как сердце замирает". Суровые викинги и роскошные валькирии вдруг ощутили себя на борту авиалайнера, попавшего в поднебесный шторм. Ямы и горки головокружительных пассажей заставляли их сердца замирать, брови при этом взлетали, глаза округлялись, губы вытягивались в дудочки. И все это почти синхронно! В такие минуты душа артиста и получает свою плату лучшей валютой. На бис я выполнил волю заказчиков: Первый и Двадцать Четвертый каприсы Паганини прозвучали как Ключ и Заключение к сокровищнице скрипичной музыки.
Секретарь посольства, с которым мы встретились после концерта в небольшом кабинете, вручил мне красивый конверт с приятно тяжелым содержимым (я немедленно вспомнил про декларацию о доходах) и пресек нашу с Ирэной попытку смыться по-английски: посол-де и высокие гости, да и все посольство просто жаждут видеть нас на банкете. Вильома обещали охранять до последней капли и, нечего делать, мы вошли во внушительного вида помещение для приемов, где от небольшой толпы шикарно одетых мужчин и разодетых (или искусно раздетых) дам стоял в воздухе гул: волны фонем норвежского сталкивались, смешивались, дробились, сливались в гармоническом хаосе. Наше появление стало сигналом: аплодисменты и рассаживание за огромный овальный стол, накрытый с королевской роскошью. Немецкий фарфор, великолепный хрусталь, серебро и яркие цвета всевозможных деликатесов… А главное, запахи! Так пахнет только очень качественная пища, боги свидетели. Меня усадили между двух рослых и довольно молодых валькирий, старавшихся наперебой услужить и ублажить соседа с такой энергией, что через десять минут я почувствовал себя в бурных волнах Норвежского моря. Ну и северяночки, удивился я. Штормит! После большого фужера шампанского, который мне пришлось осушить под бдительным взором посла, провозгласившего тост в нашу музыкантскую честь, я мог позволить себе только немного водки, и я выбрал финскую. "Абсолют" был настоящим (в наших магазинах порой нарвешься на такую гадость!), прекрасная закуска, и понеслась душа в рай, как говаривал один любитель пожить, теперь покойный. С противоположной стороны мне лучисто улыбалась юная особа королевских кровей. Она успевала все: уплетать за обе щеки, смеяться своим грудным смехом, сводящим с ума мужчин, заигрывать сразу с двумя кавалерами, доводя их до дуэльного состояния и болтать со мной о музыке. Призналась, что она скрипачка тоже, пианистка, певица. Для принцессы что-то многовато всего. Достаточно того, что ты принцесса. Боковые дамы игрой на инструментах похвастать, скорее всего, не могли, но решительно избрав своим инструментом меня, испытывали на мне весь арсенал средств женского обольщения, вплоть до концентрации мужского внимания на умопомрачительно роскошных бюстах (неужели все-таки силикон? а жаль), причем, без намека на ревнивое соперничество, а что, чем норвежки хуже шведок с их тройками! Почти невидимые официанты скользили между столом и кухней, я потерял счет блюдам, но, удивительное дело, объевшимся себя не чувствовал, настолько легкой была еда, а водку я контролировал – два-три маленьких глотка. Рай: принцесса глаз с тебя не сводит, по бокам секс-бомбы ведут подрывную работу, прекрасный стол, всеобщее восхищение твоей особой, карман набит честно заработанными деньгами, бог не обидел ни внешностью ни талантом (то есть способностью к длительной сосредоточенности плюс необходимый для виртуоза реактивный мышечный двигатель класса "люкс", что дает свободу), но… Что-то на краю сознания или даже под ним тревожило, кололо ледяными ножичками беспокойства. Родители. Может, что с отцом? Два года мы живем в разных не то, что квартирах или городах – странах! У отца с матерью хорошие контракты в Испании и дом под Мадридом. Виолончелист и певица, как Растрап и Вишневская, но без их политического пыла. В последний раз виделись мельком, проездом, в аэропорту, и на лице отца мне почудилась тень. Как облачко, на миг закрывшее солнце. Черт возьми, возьми и позвони! Но я не успел: мобильник в кармане проснулся сам. На дисплее телепатическим образом стояло МАМА.
– Гарик, ты можешь говорить?
– Мама!
–Какой-то шум…
–Банкет.
–Найди тихое место.
– Сейчас-сейчас!
Большой холл был пуст и слабо освещен.
– Мама, я готов!
– Папа заболел и… Приезжай.
– Хорошо.
Вопросов, которые обожгли сознание, я не задал. Хотелось оставить себе хоть какой-то ничтожный шанс.
Хорошо, что проблема с почти немедленным перемещением в Мадрид возникла в месте, где такие проблемы легко решаемы. Посол, проницательный читатель по чужим лицам, расспросил, проникся и распорядился. В результате был забронирован билет на ближайший рейс. Я переговорил с Ирэной, передал ей ее долю и простился.