Вероника Горбачева
Когда возвращается радуга. Книга 2

Потом забежал Бомарше с полубезумными глазами, налетел на «крестницу», закутал, мокрую, в одеяло, сдёрнутое с постели, зачастил, что всё хорошо, не надо больше бояться, буря закончилось, и теперь остаётся навести порядок, подлечить раненых, проверить, все ли целы в караване – и идти себе дальше, до самых берегов родной Франкии… Пусть крошка Ирис поскучает ещё немного в одиночестве, а ещё лучше – заглянет в дорожные закрома, не найдётся ли у неё обезболивающих и кровоостанавливающих средств, потому что у судового лекаря, Серхата ибн Селима, они, конечно, есть, но то, что заготовлено её собственными ручками, намного действенней. А он никому не проговорится, что это эликсиры его маленькой Кекем, пусть думают, что от самого Аслан-бея остались в запасе…

Время сорвалось с места и полетело стремительно, как стрела, выпущенная из лука степняка. День наполнился привычной работой: составлением лечебных составов и зелий, усилением их толикой магии, розыском новых секретов в дневниках эфенди. Ирис уже успела в дороге соскучиться по этим простым действиям. Да ещё, пока Мэг спала, пришлось самой немного прибраться в каюте, расставить на места всё упавшее, собрать рассыпанное, выкинуть разбитое, притереть лужи. Когда она занялась, наконец, делом – пропал и страх перед новым возможным штормом, и перед неизвестностью, что поджидала впереди, в чужой стране, и перед возможным новым замужеством и угрозами Хромца. Словно вместе с выкупом море поглотило её заботы: и те, что действительно стоили внимания, и надуманные. Живи, как сподобит Аллах, радуйся, что выжила, что люди рядом с тобой уцелели – и ничего не бойся. «Солнцеподобный» вышел из бури целёхонек, лишь половину ограждений снесло да сломалась одна из мачт – вот и хорошо! Матроса, угодившего под обломок, не раздавило и не пропороло, только покалечило руку – тоже хорошо, потому что умелый лекарь собрал предплечье по косточкам, зашил, положил в лубок; срастётся! Главное, что молодой мужчина жив, да скоро вернётся домой, на полный пансион из казны, а когда рана заживёт – подыщет себе занятие по силам.

Корабли из сопровождения, пусть не совсем целы, но все на плаву, вот что замечательно! Под удар шебеки во время шторма попал какой-то чужак; но потерпевших крушение христиан, цепляющихся за доски от разбитого судна, раскиданные волнами, выловили. Среди них даже оказалась женщина с ребёнком, сынишкой лет шести-семи. Вот уж и впрямь чудо – выжить в такую бурю, в волнах, и совершенно случайно быть замеченными и спасёнными не кем иным, как иноверцами… Разумеется, ни о каком пленении этих двоих и речи быть не могло, ибо говорили они на франкском наречии, и консул Бомарше немедленно простёр над соотечественниками защиту и покровительство державы, столь дружественной Османии. А вот остальных семерых, явно бриттанцев, хоть и обогрели, и накормили, но на всякий случай заперли в трюме. До дальнейшего разбирательства, после улаживания капитаном первоочередных дел.

По настоянию Ирис, в её каюте добавилось ещё одно ложе, на котором сейчас спали, погружённые в целительный сон, мать и дитя. Говорят, женщина, едва её подняли на борт, прошептала: «Спасите сына… его хотели… О, мой маленький Анри!..» Похоже, крошечная семья избежала не только гибели в волнах, но и ещё каких-то неведомых пока несчастий.

И, как ещё одно чудо, ближе к ночи Али притащил к ней Назарку: изрядно отощавшего, да, вдобавок, искровянившего руки почти до локтей, так уж усердно он откачивал воду вместе с другими матросами. За что капитан смягчил ему наказание. А как без плетей, коли пробрался тайком на военное судно? Но внял мольбам «прекрасной Ирис», и, хоть порку не отменил, но назначил всего пять ударов вполсилы. Больше для порядка. И, как ни странно, довольны остались почти все: капитан – из-за того, что и закон соблюл, и проявил снисходительность, Али, который, похоже, успел соскучиться по мальчишке-егозе, и уже готовил мишень для метания кинжалов, грозясь, что, как только заживут у отрока руки, так и начнётся новое обучение. Даже слегка поротый Назарка сиял, как новенький дирхем. Ведь теперь он вновь рядом с Госпожой, да ещё плывёт навстречу новой жизни… а что наказали – так справедливо же! Заслужил. Зато теперь совесть чиста.

В каморке Али оказалось достаточно места для такого «крысёныша», как теперь частенько в шутку называли его матросы. Малец готов был ночевать и на коврике у порога, но для него повесили отличный гамак: хоть и не шикарное ложе, зато спать в нём можно было в любую качку.

Всё это свалилось на Ирис разом и вдруг, а потому – некогда было подумать о том, что произошло совсем недавно, когда она, высунувшись почти наполовину из иллюминатора, пыталась докричаться до Северного Ветра. Она бы долго ещё не вспомнила о той минуте, если бы вскоре не напомнила Мэгги.

Сонные капли были хороши, доза отмерена точно, и ровно через сутки нянюшка проснулась, шустро поднялась на ноги – без всяких признаков вялости – и принялась хлопотать. Кизилка – тот, потянувшись и зевнув во всю пасть, клацнул зубами и лишь повернулся на другой бок, едва не свалившись с подушки. И продолжил почивать, как и полагается настоящему коту; а вот неугомонная ирландка, набравшись сил во время сна, и, возможно, немного стыдясь, что, уснула, оставив свою голубку одну, теперь проявляла чудеса ловкости. Помогла удобнее обустроить «спящую красавицу», как с ходу окрестила молоденькую мать, даже во сне не отпускающую ребёнка; проследила, чтобы Ирис, наконец, поела, хоть и тюрьки из сухарей, пока на камбузе не было горячей пищи; относила всё новые запасы снадобий в лазарет… Ей-то, немолодой, да ещё и прислуге, допускалось проходить мимо работающих на палубе мужчин, и не в чадре, а просто в хиджабе, главное – сохраняя скромность и глядя в пол…

Наверное, почтенный лекарь Серхат ибн Селим, был поначалу не слишком доволен вмешательством в свою работу; однако от эликсиров и мазей из кладовых «самого» Аслан-бея не отказался. Да и вдова с каждой очередной партией лекарств передавала извинения за то, что, дескать, отрывает его от забот, но во имя светлой памяти покойного супруга просила принять сии скромные дары.

А нянюшка Мэг, ничуть не устав после дневной беготни, загорелась идеей подобрать «спящей красавице» что-нибудь попроще из вещей своей голубки, да принялась разбирать сундуки. Не ходить же бедняге-француженке в тех обносках, в которых её выловили! Возможно, когда-то это бесформенное нечто, что сейчас просушивалось рядом с жаровенкой, могло сойти за вполне приличное платье; но, изодранное в клочья, уже никак не годилось для того, чтобы его носила богатая дама. А что женщина не из простого сословья – догадаться не составляло труда, по одному взгляду на маленькие белые ручки, явно не знавшие грязной работы, шёлковому чулку, единственному, оставшемуся на ножке – второй утонул вместе с обувью… А в какой превосходный камзольчик был наряжен мальчик! Башмачки-то он тоже потерял, но рубашка на нём была тонкая, батистовая, с вышивкой и кружевным воротником, пуговки позолоченные, штанишки бархатные… К счастью, досталось ему во время шторма куда меньше, чем матери: должно быть, именно её заботливые руки обвязали его поверх одежды поясом из широких пластин пробки, да и в воде малыш не цеплялся за доску, как все прочие, а был уложен, как на плотик, на вышибленную створку от двери,

Ирис разбирала сухие травы в нескольких холщовых мешочках и, устав за день, погрузилась в свои думы, а потому не сразу поняла, чем так расстроена её нянюшка. А та, перерыв основательно рундук, побледнела, и села растерянно прямо на крышку.

– Ох, голубка…

Нерешительно глянула на названую дочку.

– Да не перепрятала ли ты свой ларчик с добром? С подарками нашего эфенди? Что-то я его не вижу.

Девушка переменилась в лице и опустила глаза.

– На что он мне сейчас, няня? Ты же знаешь, я в трауре. Мне украшения носить не полагается.

– Однако же…

– Не ищи, – решительно прервала её Ирис. Лучше сказать всё сразу, чем вызывать ненужные подозрения. Ещё, чего доброго, Мэг начнёт грешить на объявившегося Назарку… – Не найдёшь. Я ими откупилась.

– Да как же это!

Ничего не понимая, Мэгги вытаращила глаза. Ирис вздохнула.

– А вот так…

Аккуратно затянула шнурком горловину мешочка с валерианой.

– Очень сильный был ветер, Мэг. Очень страшный. Их корабль, – кивнула на койку со спасёнными, – у меня на глазах столкнулся с нашим. Я видела, как рвались паруса, как ломались мачты… Страшно, – повторила, глянув виновато. – А эфенди писал, что с любым Ветром можно договориться. Проявить уважение, угадать имя и предложить подарок. Они очень любят драгоценности.

Няня молитвенно свела ладони.

Она даже не усомнилась в словах названной дочери. И оттого, что безоговорочно верила, и оттого, что сама нынче слышала, как моряки во время намаза в очередной раз благодарили Аллаха за неслыханное чудо: дескать, шторм закончился внезапно, как по мановению руки; а ведь обычно в этих широтах он затягивается на неделю. К тому же, за три года жития в доме мудреца и чудесника Мэг навидалась всякого.

И кто же ещё мог догадаться спасти их всех, как не её девочка, набравшаяся мудрости от своего эфенди!

– Ах, жалость-то какая, – только и промолвила, покачав головой. – А какие подарки были… Я-то помню, как ты всё ворковала над ними, как дитя над игрушками. Вот, например, стрекоза с зелёными крылышками, ведь до чего хороша была…

– Хватит, няня!

Ирис сердито отвернулась. Сморгнула слезу.

– Оттого, наверное, у меня и получилось, – сказала, уняв дрожь в голосе. – Ветер – он мудрый, как эфенди. Распознал, что любимое отдаю.

Прикусила губу. Тряхнула рыжими кудрями.

– Всё, матушка Мэг, не будем об этом. И смотри, чтоб никому ни словечка! Сама знаешь, женщинам нельзя магичить. Мало ли что подумают!

– Молчу-молчу!

Мэгги торопливо перекрестилась, украдкой по привычке оглянувшись, и, всё ещё покачивая головой и сокрушённо бормоча слова сожаления, вернулась к своему занятию.

Ей удалось подобрать несколько кафтанов для незнакомки, а из одного, отороченного мехом, она надумала выкроить наряд для мальчика. Здесь, в море, солнце пока жаркое, но с каждым днём, по мере приближения к берегам Франкии, оно всё меньше греет, надо бы потом пересмотреть и сундук с тёплой одеждой…

Незадолго до вечерней трапезы, когда Али ловко разгружал принесённый с кухни поднос на низкий столик, заглянул уставший донельзя Огюст Бомарше. Глянул на ширму, прикрывающую спящих, устало опустился на подушки для сиденья.

– Али, это, конечно, не по правилам обеденного этикета, но налей мне сперва шербета. Благодарю.

Осушил внушительную пиалу, перевёл дух.

– В горле пересохло… Я ненадолго, крестница. Хотел справиться о том, как там наши гости. Похоже, они угодили в переделку, и если бы не это крушение – неизвестно, что ждало бы их дальше. Невольничий рынок, не иначе…

Ирис с Мэг ахнули в один голос.

– Да-да. Представь, корабль, на котором их везли, оказался пиратским. Ну, не явным, конечно. У одного из молодчиков обнаружилось каперское свидетельство. Это надо вовсе ополоуметь, чтобы сунуться с ним на пути караванов, бороздящих пути из Османии во Франкию и обратно. Подданные Великого Султана очень не любят нахальных бриттов, это факт, а уж «джентльменов удачи» и подавно.

– И что теперь с ними будет?

– С пиратами-то? Не думаю, что в Марселе их ждут с распростёртыми объятиями; но куда больший счёт им могут предъявить в Константинополе.

– Нет, что с нашими гостями? – нетерпеливо перебила Ирис. – Они же не… не имеют отношения к этим негодяям?

– Что ты, Ирис-ханум, разве ты не видела, что у дамы на запястьях следы от верёвок? Да и на шее… Хм. Их явно удерживали силой. Наверняка похитили. Но… тс-с-с…

Бомарше, приложив палец к губам, поднялся и на цыпочках приблизился к ширме. Осторожно заглянул за перегородку.

И надо же случиться совпадению, что именно в этот миг «спящая красавица» открыла глаза…

Ирис этого не видела, но заметила, как остолбенел её друг.

Внезапное узнавание – вот что читалось на лице дипломата.

Машинально придерживая на груди покрывало, женщина смотрела на него, приоткрыв от изумления рот. Затем в страхе оглянулась. Обнаружив рядом с собой спящего ребёнка, успокоилась. И приложила палец к губам в понятном всему миру знаке молчания.

Огюст Бомарше так и впился взглядом в её сына. Узнавание на физиономии дипломата сменялось явным смятением.

– Не может быть, – прошептал он. – Не может такого быть… А я уже отпустил всех голубей. И не сообщить…

***

Почтовых голубей отпустил с посланием не только консул Бомарше, но и капитан Джафар. Быстрокрылые птицы были приучены летать по ночам, дабы не попасться хищникам, а потому и дипломат, и опытный мореход сперва дали им прийти в себя после штормовой трёпки, а потом уже, составив каждый своё донесение, да не в одном, а в трёх экземплярах, привязали к лапкам – и отпустили в ночную тьму, взывая каждый к своим богам, чтобы не встретились по дороге ни ястреб, ни альбатрос, ни злые шквалы, ни шальные стрелы-пули.

По расчётам франка и османца маленькие курьеры должны были добраться до консульства и резиденции королевского представителя в Марселе не менее чем за полтора суток. Это при лучшем раскладе, отдыхая на мачтах встречаемых кораблей или на крошечных островках. Да ещё при условии, что в полёте не застигнет дождь. И даже в случае недоброго стечения обстоятельств хотя бы один из шести посланцев принесёт добрую весть о том, что с «Солнцеподобным» и его ценным грузом всё в порядке, что совсем скоро, дня через три-четыре при хорошем ветре он войдёт в Марсельский порт, буде на то воля Всевышнего. Хотя бы один из шести. Маленькие отважные птички, переносящие нужные сведения иногда почти за тысячу лье, причём, гораздо быстрее самого выносливого курьера, ценились баснословно дорого – порой, за одного голубя просили до тысячи золотых монет! Но и пропадали нередко, ибо врагов у них хватало, да и мать-природа не всегда играла на их стороне. А сколько отважных вестников гибли в кошачьих когтях или от мальчишеских рогаток, опустившись, порой, напиться у колодца или лужицы!..

Поэтому-то послания и готовились в нескольких копиях.

Но в этот раз словно чья-то невидимая рука разгоняла перед сизокрылыми птахами препятствия. Впрочем… рука осязаемая: невидимое, но хладное, вымораживающее дыхание, упреждая вестников, заставляло убираться с линии полёта и ястребов, и летучих мышей, отклоняло зарождающиеся смерчи и тайфунчики, разгоняло облака. И уже к вечеру одна троица пернатых вспорхнула в окошко голубятни османского посольства, а о второй торопливо докладывали Филиппу де Камилле, с которым недавнишний шторм, натворивший дел в караване, сыграл забавную шутку: оторвал от основного сопровождения и пригнал прямёхонько к родным берегам. Оттого-то и появился он во Франкии раньше всех, и ходил мрачный, как туча, пока не получил долгожданных известий от Бомарше. После чего помчался к королевскому представителю, за разрешением воспользоваться Старым Порталом, дабы незамедлительно передать Его Величеству Генриху добрые вести.

…Вестников обычно награждали. Вот и получил посол награду… Высочайший приказ жениться

Кто ж знал, что один взгляд синеглазой распутницы ввергнет душу Филиппа в пучину тягостных раздумий и сомнений? И даже воля монарха покажется ему деспотичной и недостойной просвещённого времени? Ох уж, эти женские очи…

Зато его король не колебался ни секунды. Решение правильное. Женившись, граф де Камилле, подобно легендарному Александру, одним махом разрубит Гордиев узел проблем: продолжит, наконец, угасающий род, ибо после смерти старших бездетных братьев остался единственной надеждой больного отца; накрепко привяжет к Франкской земле рыжекудрую османочку с прилагающейся к ней сокровищницей мудрости. (А он, Генрих, этим самым утрёт нос выскочке Бесс)… Франко-османский брак дополнительно скрепит мирный Договор между двумя державами, как бы ни кривилась при этом Бриттания. И, что немаловажно, его давнишний друг поборет, наконец, нездоровую страсть, снедавшую его со времён отрочества и неудачной помолвки.

Да. Франкии не нужны озабоченные сердечными недугами дипломаты. В сердце посла должна гореть единственная любовь – к своей стране.

Ну, и к королю, конечно, но сие касается всех подданных, независимо от лиц.

А потому, желая ускорить, так сказать, процесс отвязки нездоровой привязанности от своего протеже, Его Величество не отказал в аудиенции графине де Камю, той самой синеокой прелестнице, предательнице; несмотря на то, что подобной чести – немедленного приёма – многие высокопоставленные лица дожидались неделями. Прямо сейчас, в данный момент, он желал поговорить с этой особой – и проставить жирный крест на её возможных надеждах и планах. А что последние, касаемые бывшего обманутого жениха, пестуются и лелеются, Генрих не сомневался.

– Проходите, сударыня, – сухо бросил он застывшему в дверях воздушному созданию. Особа, что ни говори, была хороша, дивно, сказочно хороша и свежа; но последние несколько лет женские чары на короля не действовали. После загадочной гибели Дианы де Монферрей, последней фаворитки, его постель никто не согревал, и двор давно уже терялся в догадках: неужели Его Величеству так запала в сердце изменница, замеченная в связях с бриттами, что он не в силах её позабыть? Или так блюдёт верность невесте Елизавете? Хм-м… Семь лет блюдёт, а при неземной любви, предполагающей подобную верность, давно бы мог и жениться. Нет, что-то здесь не так. Либо же…

Но, вопреки злым сплетням, молодыми смазливыми фаворитами король так же не торопился себя окружать. Поговаривали, что время от времени он исчезает из дворца, и даже бывал замечен в нескольких злачных домах Лютеции; но вот он ли это на самом деле, или двойник, о котором заведомо знали лишь одно – что он есть! – трудно было сказать.

В любом случае, одно оставалось бесспорным: женские чары на короля больше не действовали. А для отцов семейств, обременённых прекрасными дочерями, сие оказывалось весьма досадным обстоятельством.

…Женщина, переступившая порог кабинета, сбросила песцовую накидку на руки метнувшемуся к ней лакею. И стала ещё хрупче, ещё утончённее. Сильфида, эфир, небесное создание спустившееся на землю с лёгкого облачка, не иначе.

– Сир… – присела в глубоком реверансе.

– Прямо с дороги – и ко мне? – преувеличенно радушно заметил король. – Что-то дорожное платье у вас чересчур открыто для нынешней погоды. Я же запретил вне балов и приёмов появляться в подобном виде!

– Простите, сир!

Дама склонилась ещё ниже, предоставляя превосходный обзор на бело-мраморную грудь, впрочем, не так уж сильно и открытую. Декольте на платье было скромненьким, плечи прикрыты. Пожалуй, более внимания уделялось, чтобы подчеркнуть белизну кожи, чем неплохой бюст.

– Мы, бедные провинциалки, не успеваем следить за столичными нововведениями. Но я непременно исправлю свой промах. Нынче же…

– Нынче уже не успеете. Уже вечер. По ночам не ходят к модисткам, – подчёркнуто холодно ответил монарх. Сделал знак подняться. – Итак, что привело вас ко мне в такую пору? Неужели здоровье вашего очередного мужа ухудшилось?

– Как вы догадались? – пролепетала смущённая красавица.

– Это нетрудно.

Генрих прошёлся по кабинету, стараясь подавить раздражение. Дама выводила его из себя. Лгунья, такая же лгунья, как и Диана!

И да, он не собирался предлагать ей стул. Сидеть в присутствии короля – привилегия, даруемая далеко не всем, даже женщинам. Эта – пока ещё не заслужила.

– Отчего-то все ваши предыдущие мужья отличались хрупким здоровьем, – любезно пояснил он, оборачиваясь к посетительнице и закладывая руки за спину. – Вы намеренно выбираете их по этому признаку?

– Ваше величество!

Глаза Анжелики де Камю наполнились слезами. Даже губа задрожала, как у обиженного ребёнка. Понуро упал из шпильки золотистый локон.

– Вы же знаете, я не была вольна в своём выборе!

– Во втором и третьем браке, когда ваши родные с моей помощью старались угомонить вас, связав новыми брачными обязательствами – безусловно не вольны. В первом и последнем – всё зависело от вас. И не пытайтесь заверить меня в обратном!

Красавица умоляюще протянула руки:

– Сир! Вы даже меня не выслушали!

– Ах, да… – Король с досадой кинул взгляд на дубовую панель с чуть разошедшимся швом. – Простите, сударыня, вы же знаете, я лишь недавно вернулся с побережья, а вдали от двора совсем забываешь об этикете… Итак, я вас слушаю.

– И вы не… Даже не предложите?..

Очевидно, красавица хотела робко или смело намекнуть на приглашение присесть – это намерение так явственно читалось на её хорошеньком личике! – но король мысленно отмахнулся. Ничего. Если она и впрямь только что с дороги – насиделась за весь день в карете. Постоит. В конце концов, он тоже на ногах.

Графиня опустила ресницы, пряча рассерженный взгляд.

Интересно, скольким знакомым дамам она успела нажужжать, что король непременно предложит ей стул? А главное, теперь не солжешь и не приукрасишь: змеи-подружки наверняка подкупят его лакея, чтобы вызнать подробности визита.

– Мой супруг слегка занемог, сир. Вы правы. Но, клянусь, в том нет моей вины! Увы, вокруг вдов часто ходят порочащие их слухи. Но, право же, сир, нет ничего удивительного в том, что убелённый сединами старик шестидесяти пяти лет подхватил простуду. В его-то возрасте…

– Позвольте уточнить: в каком это «его» возрасте, сударыня? Насколько я помню, все графы де Камю отличались крепостью и долголетием: прадед и дед вашего супруга дожили до ста десяти и ста пятнадцати лет, а отец, которому сейчас за девяносто, жив до сих пор, хоть и покинул свет, запершись в келье. И о каких это сединах речь? У меня ещё свежо в памяти, как ваш муж бодрячком отплясывал с молоденькими девицами на вашей же свадьбе; девицы, кстати, запыхались раньше, чем он вспотел… Простуда, говорите?

– Государь! – В синих глазах вспыхнул непритворный ужас. – Всего лишь небольшой жар и насморк, уверяю! Вы словно обвиняете меня в чём-то? Клянусь, я забочусь о нём более, чем о собственном сыне! Франциск даже жалуется гувернёру, что совсем перестал меня видеть с тех пор, как его новый отец занемог. – Не сдержавшись, дама всхлипнула. Поспешно промокнула глаза платочком, натянуто улыбнулась. – Нет-нет, государь, здоровье его сиятельства пошло на поправку, и раньше, чем распустится верба, он уже примется объезжать свои виноградники, проверяя обрезку и весенние работы.

– Вот как…

Генрих заметно смягчился.

– Тогда что же привело вас ко мне?

Дама поджала губы. С досадой покосилась на монарха, рассеянно перебирающего сложенные на письменном столе бумаги. Похоже, она не ожидала подобного приёма.

– Ах, Ваше Величество, болезнь супруга, хоть и незначительная, напугала меня. Что, если на мне тяготеет проклятье, и все мужчины рядом со мной обречены на преждевременную кончину? Вы скажете: глупости, суеверия, бабьи сплетни – и я рада бы с вами согласиться, но так боюсь оказаться права. Сир, я всего лишь женщина, простите. Меня тревожит мысль, что если я, всё ещё молодая, переживу мужа – что станется с моим сыном? У графа де Камю, при всём моём уважении, целый сонм любящих родственников, которые не преминут налететь на его наследство и растащат по кусочкам, поскольку и он относится к ним по… родственному. В завещании он уделяет внимание каждому, даже предусмотрел приданое самым захудалым племянницам, каким-то нищенкам, которых и без завещания уже готов взять в приживалки. Его остановили лишь мои возражения, вполне понятные: какая женщина согласится держать под носом у вполне ещё бодрого, как вы изволили заметить, мужа молоденьких и хорошеньких особ? Я, разумеется, не ханжа, но всё же…

Генрих помотал головой.

– Бр-р-р… Ближе к делу, сударыня, и не пытайтесь меня запутать.

– Ах, простите, сир. Дело в том, что граф, несмотря на обещание, всё ещё не усыновил Франциска. Понимаете? И не из-за того, что передумал, нет! Прошение об усыновлении подано вам, государь, и ещё полгода назад, но вы никак его не подпишете. Мой мальчик пока что пасынок, а, став, приёмным сыном, он будет вписан в завещание в совсем ином статусе! Я – мать, сир, у меня единственное дитя, и теперь уже вряд ли родится ещё одно… Ну, вы понимаете, от немолодого мужа это не всегда возможно… Я всего лишь хочу позаботиться о своём ребёнке.

В задумчивости король потеребил бородку.

– Что-то припоминаю.

Черканул пару слов в раскрытой тетради.

– Если ваше прошение по какой-то причине задержалось в моих бумагах, его завтра же отыщут, и я его подпишу. Вы удовлетворены?

– О, Ваше Величество!

Радость, озарившая лицо просительницы, казалась столь искренней, что сердце короля едва не дрогнуло. Но закаменело при следующих словах:

– А что, если всё же…

Генрих сурово свёл брови.

– Не злоупотребляйте моим терпением, сударыня. Вы опять хотите намекнуть о возможной кончине мужа? Я не желаю более о том слушать.

Анжелика дю Камю скорбно вздохнула.

– Но все мы смертны, государь. Я – мать…

– Да, да, представьте, я это помню и отношусь с пониманием. Что ещё вас тревожит?

– О, я всей душой прошу у Всевышнего, чтобы мой супруг прожил в здравии и достатке множество лет; но вдруг злой рок отнимет его, пока Франциск не достигнет совершеннолетия и не сможет вступить во владение наследством? Поймите правильно, сир, я сама, трижды вдова, успела натерпеться от собственного бесправия, когда налетевшие родственники покойных мужей, выставив против меня самых подкованных Законом стряпчих, оставляли нас с сыном без гроша; я всего лишь хочу…

Она медленно опустилась на колени и преклонила голову.

– …защититься, сир. Быть уверенной в обеспеченном будущем, каким бы оно для нас с сыном ни сложилось. Разве это преступление? Умоляю, государь, не думайте обо мне дурно.

Вздохнув, Генрих предложил даме руку, помогая подняться.

– Слушаю вас, сударыня.

Она с благодарностью пыталась перехватить его ладонь, дабы поцеловать, но король не дался.

– Незачем, незачем, уверяю. Вдруг я ещё откажу? В чём заключается ваша просьба?

Он прекрасно осознавал, что вся эта игра ведётся ради какой-то определённой цели, ещё не озвученной.

– Сир, согласно закону, в случае, если наследник земель и имущества несовершеннолетний, вами назначается опекун, который берёт на себя управление делами до того времени, как наследнику исполнится двадцать один год.

Гм. Похоже, вот оно, главное.

– Прошу вас, назначьте таким опекуном графа де Камилле!

Вот и прозвучало давно пестуемое. Заветное.

– Он до сих пор сохранил ко мне доброе отношение…

Король повертел в руках карандаш.

–… и не верит глупым и страшным сплетням обо мне. Он не даст нас в обиду! Разумеется, сир, я говорю лишь о том случае, если злой рок прервёт жизнь моего мужа раньше, намного раньше, чем я…

«…чем я рассчитываю», – мысленно довершил за неё король. И придал физиономии самое благостное выражение.

– Что ж…

Повисла долгая пауза. Его величество якобы размышлял. Затем благосклонно кивнул.

– Ваши мотивы понятны, сударыня. Более того – я принял их близко к сердцу. А потому вот вам моё королевское слово: в случае, если вы с сыном осиротеете до его совершеннолетия – опекуном вашего семейства я назначу…

И добавил, глядя прямо в глаза прелестнице, чтобы ничего не упустить:

– Себя лично. Думается, это самый лучший вариант.

Кажется, сильфида едва не задохнулась.

Лишь выдержка и закалка, приобретённые в преодолении множества интриг, позволили прелестной авантюристке не отшатнуться. Король готов был поклясться, что правая ручка дамы дёрнулась не за платочком, утереть слёзы умиления и радости, а чтобы влепить ему полновесную затрещину. Хочется – да нельзя-с. Король, как-никак, хоть и с мужицкой мордой.

– О, благодарю, Ваше Величество, – прошептала прелестница, собрав остатки воли в кулак.– Но у вас столько забот, столько государственных дел… Почему не… Филипп?

А глаза так и метали синие молнии: «Почему не Филипп?..»

Король развёл руками.

– Потому что, насколько мне известно, к тому времени граф Филипп де Камилле будет обременён собственным семейством. Ведь в скором времени он женится. И, конечно, уже лет через несколько будет весьма озабочен судьбой и имуществом, сберегаемым для собственных наследников; куда уж ему заниматься чужими делами. А мне, как образцовому монарху, не впервой брать на себя заботу о подданных; одним больше, одним меньше… Смиритесь, сударыня.

И это «смиритесь» относилось вовсе не к возможной предстоящей опеке.

Просительнице оставалось лишь присесть в очередном реверансе и молча, словно не находя слов от переполнявшей её благодарности, покинуть кабинет.

Генрих устало опустился в кресло и потёр лицо ладонями.

– Вот теперь пусть бесится, сколько хочет.

С шорохом откинулась дубовая панель стенной обшивки. И в кабинет шагнул ещё один король… как могло бы показаться стороннему наблюдателю.

– Это она и есть? – только и спросил.

Даже голос был такой же, неотличимый.

– Она. Трижды вдовица, которой не терпится стать вдовой четырежды. Видал, до чего додумалась? – Король мотнул головой вслед убравшемуся прелестному созданию. – Разъярена, как тысяча диких кошек, но политес соблюдает. Лишь бы себя не выдать…

– Думаешь, на этом успокоится?

– Да ты что, Мастер Жан? Этакие стервы, пока свой кусок не сожрут, перегрызут всех вокруг! У нас есть ещё время, пока она будет собирать сведения о возможной сопернице. Видишь, закипела, ушла, даже имени невесты не спросила, а сейчас наверняка локти кусает. А время-то идёт… Вот что, кузен, поезжай-ка ты в Эстре. Побудешь пока инкогнито, хотя в случае необходимости можешь назваться и мною; последи там за нашей гостьей, обезопась, если вокруг неё начнут вертеться люди графини. А она наверняка рано или поздно её вычислит. В Эстре Ирис Рыжекудрая проведёт не меньше месяца, потом пожалует сюда; к тому времени Филипп должен её очаровать. Тут-то мы их и обвенчаем. За это время мои шпионы из Камю разузнают, что творится в замке, и если впрямь выяснится, что со здоровьем у графа нелады не просто так – возьмём за горлышко эту сильфиду.

– Думаешь, травит мужа?

– Не исключено. Или травит, или втихую балуется магией, причём тёмной. Нужны доказательства, а их пока что недостаточно – ни для монастыря, ни для костра.

– Даже так?

– А ты, Мастер Жан, не покупайся на невинные глазки и дрожащие губки. Да что я тебе говорю, ты сам вместо меня от скольких таких отбивался, и до сих пор жив и даже не окольцован. А всё почему?

Жан Дюмон-Валуа, кузен короля и его тайный двойник, вздохнул:

– Потому, что в прошлом у нас у каждого своя такая вот…