Вера Желиховская
Завещание

Рита едва смогла кивнуть головой.

Однако её успокоил этот здоровый храп живого человека. Не доходя до того места, горничная остановилась, вся дрожа, завернулась в свой шерстяной платок и стала отвернувшись, стараясь только видеть диван со спавшим на нём псаломщиком.

Нахмурив брови, стиснув зубы до боли, Ольга Всеславовна решительно подошла ко гробу и запустила обе руки под цветы в изголовье… Вот рюш… Вот и атлас подушки… и… и дно… где же?! Стучавшее, как молот громко сердце – вдруг ёкнуло и замерло… Завещания тут не было…

«Я, может быть забыла? Может быть оно с другой стороны!» – подумала Ольга Всеславовна и перешла по левую сторону гроба.

Нет… и здесь нет свёртка.

Где же он?.. Кто взял его?!

Вдруг сердце её упало, и сама она схватилась за край гроба, чтобы не упасть с ним рядом. Ей показалось, что из-под окоченелых, крепко сложенных, тяжело осевших рук покойника белеет, сквозь прозрачную кисею покрова, угол бумаги.

«Вздор! Наваждение!.. Быть не может! Мне померещилось!» – вихрем проносилось в её мутившемся сознании.

Озлобленно заставила она себя скрепиться и ещё раз взглянуть…

Да!.. Она не ошиблась. Белый уголок сложенной бумаги явственно выделялся на чёрном мундире генерала.

В эту секунду ветер, откуда-то пронёсшийся по свечам, расшатал их нагоревшее пламя… Тени пошли танцевать по всей комнате, по гробу, по лицу покойника, и в этих быстрых переливах теней и света застывшие черты, казалось, оживились, на губах мелькала печальная усмешка, дрогнули крепко сомкнутые веки…

Раздирающий душу женский крик пронёсся по всему дому.

С отчаянным воплем: «Глаза! Он смотрит!» – генеральша пошатнулась и упала на пол, у мужнина гроба.

Это случилось 23 декабря, в седьмом часу утра.

V

В тот же день рано утром жена нотариуса Ивана Феодоровича Лобниченко, Евгения Гавриловна, поднявшись с петухами, была чрезвычайно занята. Хлопот у неё был «полон рот», по её собственному определению. Завтра сочельник и день её ангела, – да мало того, что её! А вместе и Женички, её семнадцатилетней дочки, баловницы отца с матерью. Было о чём похлопотать!..

Всё надо было закупить – и на постный день, и на праздник и угощение именинное!.. А в доме!.. Святители! Ведь нотариальную контору надо было превратить в танцевальную залу, а Иван Феодорович ещё и нонешних занятий не уступал!

«Будет с вас, – говорил он, – сочельника и двух первых дней праздника! Чего вам ещё?.. А дело не делать, – так ведь и угостить именинных гостей не на что будет!» Что с ним поделаешь?.. Вот опять, как ни мой, ни оттирай полов, а грязищи нанесут клиенты на сапогах, это верно! И опят поломоек нанимай. А где их взять-то, в самый сочельник? Хорошо, что жена швейцара обещалась помочь, да, что полотёры знакомые, – десять лет на них работают, – хоть в самую ночь сочельника да придут натереть.

Лобниченко были семья благочестивая. Новые, модные дельцы Ивана Феодоровича «старозаветным» и «патриархом» называли; он не претендовал, благо делу его это не вредило, а напротив состоял он в большом уважении у купечества. У честного, чистого купечества, кривых дел Иван Феодорович не любил и поэтому вероятно, хотя и не нуждался, но и не богател, как другие его сотоварищи. Искони было заведено у Евгении Гавриловны в день Ангела батюшку благочинного, её долголетнего духовника и всех посетителей постным пирогом угощать; а молодёжь на веселье и танцы, в сочельник не подобающие, на первый день праздника звать.

Поневоле приходилось ни свет ни заря накануне именин подыматься и самой хлопотать и за работой Анисьи и Артемия присмотреть, а потом и с кухаркой Дарьей на Сенной побывать. В этом ветхозаветном доме и прислуга подстать была; жила по десяти, да по двадцати лет. Горничная Анисья, уж на что шустрая, а и та пятый год доживала; а лакей десять лет ворчал, что «завтра» уйдёт, – но это завтра никогда в сегодня не превращалось, и никто никогда на его воркотню внимания не обращал, зная, что Артемий – меланхолик. Артемий был человек исправный и честный, но большой оригинал и пессимист. Он был совершенно уверен и не стеснялся высказывать своего убеждения, что все люди на свете, – «акромя его с барином» – полоумные!.. Да по правде сказать барина-то он лишь на словах исключал, – а в тайне и его приобщал к «придурковатым»…

«И чего мечутся, окаянные, прости Господи! – ворчал он в то утро, немилосердно растирая суконкой медный подсвечник в чуланчике, возле передней, при свете керосиновой лампочки с разбитым и печально накренившимся зелёным колпаком. – Спросить: чего мечутся?.. Сказано поспею и – поспею!.. Впервые что ль?.. Ишь – серебром гремит сама! Достаёт, чуть не с ночи, будто этому времени во дню не будет!.. А Анисья с подсвечниками да лампами пристаёт. Время к свету – а она с освещением лезет!.. Никакого тебе резону в этом доме не полагается!.. Одно слово: шальные!.. А вот сейчас и сам закричит. А там – посетители звонить начнут… Ах! Житьё наше каторжное!..»

Евгения Гавриловна между тем выбрала из комода запасное серебро, бельё столовое, сдала всё Анисье; подтвердила ей приказание, как только барин встанет и чай откушает, так, не дожидаясь барышниного позднего вставания, идти в магазин, наведаться о Женичкином платье, чтоб его непременно к вечеру доставили. Да чтоб она не проболталась, не дай Бог, барышне, об ожидавшем её сюрпризе.

В эту минуту на Думе пробило восемь часов, и Евгения Гавриловна ещё пуще засуетилась: пора им было с Дарьюшкой на Сенную.

По соседству, в спальне, слышалось шуршание спички и зевки Ивана Феодоровича.

– Вставай, вставай! Давно пора! – закричала ему жена. – И чего свечку зажигаешь? Девятый час! Совсем светло.

И в подтверждение своих слов Евгения Гавриловна задула лампу. Серые, печальные сумерки за окном пестрели частой снежной сеткой.

– Артемий!.. – раздался, хриплый спросонья, голос нотариуса. – Прибрано ль в конторе-то?.. Того гляди, кто придёт!.. Уж ты матушка, со своими хлопотами, да праздниками, только людей с ног сбиваешь! – ворчал он на жену, но в полголоса, чтобы она не расслышала.

Громкий звонок раздался в передней.

– Вот оно! – мрачно буркнул Артемий в чулане, ожесточённо сплёвывая в угол.

– Вот оно! – вскричал и хозяин его, заторопившись. – Есть ли кто в конторе? Пришёл Пётр Савельевич?

– Нет ещё! Никто не приходил, – отозвалась жена.

– Ну как же ж так!.. Эх! Право, какой этот Пётр Савельевич!.. А писаря там?

– Никого ещё нет. Наши часы впереди… К десяти будут… Надо же о празднике людям позаботиться тоже… Это какой-то оголтелый так рано пришёл! – заключила Евгения Гавриловна.

– А ты погляди, милочка, – просил её супруг, – если кто порядочный, – выдь сама. Скажи, что я тотчас.

– Ну, уж кому порядочному в такую рань придти?.. Артемий! – выглянула в прихожую барыня, – скажи, что сейчас барин выйдут.

Но Артемий и сам рассудил, что никто «стоящий» в такое время не пожалует, а потому и не спешил.

Новый, нетерпеливый звонок заставил его, однако, стукнуть подсвечником о стол и пойти отворить.

Приоткрыв дверь, он чуть рта не открыл от изумления и широко распахнул её.

Перед оторопелым лакеем стоял генерал во всей парадной форме, с крестами и звёздами, как ему показалось, покрывавшими всю его богатырскую грудь…

– Можно видеть нотариуса? – спросил генерал.

– Можно-с! Пожалуйте-с! Вот контора-с!.. Барин сею минутою.

И растерявшись до того, что совершенно не приметил странного обстоятельства, что посетитель был в одном мундире, без верхнего платья в такой мороз, Артемий опрометью бросился за барином.

– Пожалуйте-с скорее! – зашептал он, – генерал! Важнеющий!.. Вошли уж, ожидают!

– Ах, Господи! Что тут делать? Женичка! Мамочка! Выручи, Бога ради, выйди! Попроси минуту подождать! – отчаянно взмолился Иван Феодорович.

Евгения Гавриловна, накинув шаль, поспешила в контору.

В первой комнате, довольно ещё сумрачной в эту раннюю пору, действительно стоял высокий, сановитый генерал.

– Извините, ваше превосходительство! – разлетелась к нему г-жа Лобниченко. – Муж сейчас выйдет! Прошу покорно сюда, к нему!.. Вот не угодно ли присесть, – кресло!

Но посетитель не двигался с места. Он только сказал:

– Я говорил господину нотариусу, когда он совершал этот документ, что попрошу его сохранить. Вот он… Я сам принёс!.. Прошу его передать моей дочери.

Тихий ли, торжественный голос генерала или другое что в нём поразило Евгению Гавриловну, но она почувствовала холодные мурашки вдоль спины и едва нашлась ответить.

– Он сейчас, сам…

Генерал кивнул головой и продолжал стоять среди светлевшей комнаты.

В нескольких шагах от него, на пороге следующей комнаты, стояла, так же, как он неподвижно, Евгения Гавриловна, глаз с него не сводила и сама не знала почему – «дрожмя дрожала».

Так через несколько минут застал их Иван Феодорович. Он спешил как мог, узнав же, кто его клиент, изумился и обрадовался, и заспешил ещё больше.

– Ах! Ваше превосходительство, как я рад!.. Вот! Я был уверен, что вы поправитесь!.. Слава Богу!.. Прошу покорно! Чем могу служить?.. Пожалуйте?

Но генерал не внимал и его просьбам, а продолжал стоять, где был и повторил вновь, почти дословно свою будто бы заученную речь.

– Я вас просил сохранить этот документ. Я принёс его сам… Прошу вас, господин нотариус, лично передать его в руки дочери моей, как только узнаете о моей смерти.

«Батюшки! Что ж это с ним?.. В рассудке ли?.. Какой странный!» – думал Иван Феодорович.

– Помилуйте, ваше превосходительство! Зачем такие чёрные мысли?.. Бог даст, теперь скоро совершенно будете здоровы, уж если доктора вам выходить разрешили, – говорил он в то же время.

Генерал молча протянул ему маленький свёрток.

«Зачем это он так его скомкал? – изумлялся нотариус, развернув и расправляя знакомое духовное завещание. – Свихнулся, ну, право же свихнулся, сердечный! Верно на мозг бросилось!»

А сам продолжал громко:

– Неугодно ли вам написать адрес? Вот мы положим в конверт, запечатаем! – и он всё это делал, искоса поглядывая с возрастающим недоумением на неподвижного генерала. – Вам самим неугодно?.. Так потрудитесь мне продиктовать имя и фамилию вашей дочери.

Иван Феодорович присел бочком на стул своего помощника, обмакнул перо в чернильницу и посмотрел на генерала Дрейтгорна, в ожидании.

Генерал сказал явственно:

– Передать немедленно дочери моей, Анне Юрьевне Борисовой…

Лобниченко написал: «Анне Юрьевне, госпоже Борисовой»; а сам, подняв вновь удивлённый взор на своего раннего посетителя, его спросил:

– Как же – немедленно?.. Прошу прощения! Мне послышалось, что вы изволили сначала приказать отдать им… в случае вашей кончины?

Генерал утвердительно наклонил голову и пошёл к выходным дверям.

Нотариус бросился было за ним в прихожую, но генерал властно протянул руку назад, как бы воспрещая проводы. Иван Феодорович прирос к месту.

Когда посетитель его притворил за собою дверь, он опомнился и закричал:

– Артемий!.. Шинель генералу!

Но когда мрачный Артемий вынырнул из тёмного чулана, генерала уже не было в передней.

Артемий устремился на лестницу, сбежал в швейцарскую… Нигде никого.

– Должно здесь пальто, аль шубу оставлял! И сам надел, видно! – решил Артемий.

И почесав в голове, заключил:

– Сказано – все полоумные!

Он было вернулся в свой чулан, да с первых ступеней его окликнул разносчик с газетами.

– Захвати-ко, брат, вам «Новое время»…

– Давай! – протянул за газетой вниз руку Артемий; да вдруг, сам не зная с чего, спросил. – Не видал генерала?

– Какого генерала?

– Да вот… от нас сейчас вышел.

– Что ты, брат, очумел! – хладнокровно отвечал разносчик, – что ли генералы этаку рань бегают по улицам? Это нас только гоняют!

«Чудно!» – почему-то решил Артемий, медленно отсчитывая ступени.

Евгения Гавриловна наконец покончила распоряжения и сборы на Сенную и стояла уже в шубе, окутывая голову платком сверх шляпки, когда явился помощник её мужа, и писаря заскрипели перьями.

– Как же вы так поздно, Пётр Савельевич? – слышала она укоризненные замечания Ивана Феодоровича. – Я же вас просил вчера не опаздывать!