Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер
Месть еврея

– Вот так денек, который я никогда не забуду. И надо благодарить бога, что все сошло так благополучно. Ведь этакая бешеная каналья. И какая страсть, черт возьми. Кто мог это подозревать в еврее, – ворчал граф, крутя ус.

Когда Рауль подал руку Валерии, чтобы вести ее к алтарю, лицо ее покрылось мертвенной бледностью. Справедливые слова Самуила пронеслись в ее памяти с ужасающей ясностью: любя его и едва вырвавшись из его объятий, она готовилась солгать, клянясь в любви и верности другому.

– Что с тобой, дорогая моя? Отчего ты вдруг побледнела? – спросил Рауль, наклоняясь к ней с беспокойством и удивлением.

Ласковый голос князя, его любовный и тревожный взгляд заставили Валерию опомниться.

– Это просто нервная головная боль, которая мучает меня с утра, – отвечала она с легкой улыбкой. – Но не беспокойся, Рауль, это пройдет.

Собравшись с силами, она встала на колени перед алтарем, и горячая молитва вознеслась к богу из ее больного сердца. В эту торжественную минуту она молила у него дать ей силы безукоризненно исполнить свой долг и не быть клятвопреступницей.

По окончании венчания все вернулись в дом графа Маркош. Перед ужином новобрачные должны были уехать к себе, переодеться, чтобы с утренним поездом отправиться в Испанию, где рассчитывали провести медовый месяц.

Опираясь на руку мужа, молодая княгиня Орохай принимала поздравления присутствующих. Она была весела и любезна и ласковой улыбкой отвечала на сияющий взгляд Рауля. Одна лишь Антуанетта заметила лихорадочный, болезненный блеск ее глаз и дрожь, пробегавшую по ее телу.

– Дорогая моя, – сказала она, отводя ее в сторону. – Руки твои горят, как в огне, и ты дрожишь. Не заболела ли ты? Как ты вынесешь путешествие?

– Нет, не бойся. Это только нервное волнение, оно пройдет, – сказала Валерия, превозмогая силой воли недуг, все более и более овладевавший ею.

Волнение, вызванное прощанием с отцом и братом, еще поддерживало молодую девушку, но когда она очутилась одна в карете с мужем, силы изменили ей, голова закружилась. Рауль счастливый, что остался, наконец, с ней вдвоем, привлек ее к себе и обнял, но почувствовав, что она дрожит, спросил с испугом:

– Боже мой! Ты больна, дорогая моя?

– Нет, нет, я чувствую только слабость, – с трудом прошептала Валерия, и голова ее беспомощно упала на плечо князя.

Расстояние до их дома было небольшое, минуту спустя карета остановилась, и лакей отворил дверцы. Рауль выпрыгнул из экипажа и хотел сам помочь выйти своей молодой жене, но едва Валерия ступила на подножку, как ее глаза закрылись, и она упала бы без чувств на мостовую, если бы Рауль не поддержал ее. В страшном испуге, он поднял ее на руки и, приказав позвать скорей доктора, отнес в спальню и положил в постель. С помощью Марты и Элизы, уже приехавших со всеми вещами, он подал первую помощь жене, все еще находившейся в обмороке. Дрожащими руками он смачивал ей виски, растирал ее застывшие ноги и, наконец, в отчаянии послал слугу сообщить Антуанетте о случившемся. Бледные и встревоженные Рудольф с женой явились почти в одно время с доктором, который объявил, что причина болезни – простуда, осложнившаяся нервным расстройством, и что он не может сказать, какие будут еще последствия. Рауль был в отчаянии. Граф старался его успокоить и увел из спальни, под предлогом, что присутствие их может мешать Антуанетте привести в исполнение предписание доктора, в действительности же потому, что когда Валерия открыла глаза, ее блуждающий лихорадочный взгляд заставил бояться бреда, который мог выдать мужу истинную причину болезни. Но все сошло благополучнее, чем можно было ожидать. Благодаря действию прописанного лекарства, Валерия уснула и когда проснулась довольно поздно на другой день, то была уже в полном сознании и чувствовала себя лишь разбитой от усталости. При виде Рауля, с тревогой склонившегося над ней, а он вместе с Антуанеттой провел ночь у ее постели, краска стыда выступила на ее щеках, она осознала, как много виновата перед мужем, который любил ее такой чистой и преданною любовью. Под впечатлением этого упрека совести она обняла руками шею Рауля и привлекла его к себе.

– Мой милый, добрый Рауль, – тихо сказала она, – прости, что я напугала тебя, я чувствую себя почти хорошо.

Доктор тоже был доволен состоянием больной, объявил, что всякая опасность миновала и что через две недели спокойствия и отдыха молодая княгиня будет совершенно здорова. Но нельзя было и думать о путешествии, чему Валерия очень обрадовалась. Путешествовать ей вовсе не хотелось. Ее душа и тело нуждались в отдыхе.

Она честно старалась загладить свою вину перед Раулем; со всей энергией, на которую только была способна, отталкивала от себя образ Самуила, гнала всякое о нем воспоминание и была нежна и ласкова с мужем, который с беспредельной любовью ходил за ней, стараясь угадывать малейшее ее желание. Поправилась она быстро, и лишь бледность ее напоминала о страшном событии.

Графиня с мужем могли только поздравить себя, что счастливо отделались, и часто навещали больную. Но когда они рассказали случившееся перед свадьбой старому графу, тот вскипел. Безумная страсть Самуила, пытавшегося утопить Валерию, еще более усилила его ненависть к Мейеру.

Ни разу ему не пришла на ум мысль осудить безумную неосторожность дочери. В его глазах во всем виноват был «каналья-Мейер». По этому случаю он чуть было не поссорился с бароном Маврикием, осмелившимся сказать, что виновата Валерия, и что в положении Самуила каждый страстно влюбленный молодой человек поступил бы так же.

Как-то после обеда, недели две спустя после свадьбы Валерии, Рудольф с женой отправились провести вечер к товарищу графа, который жил за городом. Погода стояла ясная, и прогулка доставляла громадное удовольствие. Ехать им пришлось через отдаленное предместье, в глухих и обыкновенно пустынных улицах которого теперь замечалось оживление, слышался говор толпы, мелькали характерные лица и засаленные лапсердаки евреев, густыми массами теснившихся вокруг большого каменного здания. Вереница щегольских экипажей загораживала дорогу проезжающим.

– Что значит это стечение евреев? – спросил у городского сержанта Рудольф, карета которого поневоле должна была остановиться.

– Ваше сиятельство, сегодня богатая свадьба в синагоге, – почтительно отвечал сержант, так как молодой граф Маркош был довольно известен в Пеште.

– Банкир, миллионер Мейер, женится на дочери биржевого маклера Зильберштейна, а так как по этому случаю раздают большие подаяния, то и собралось много народу. Я сейчас расчищу проезд для вашего экипажа. Впрочем, венчание кончилось и выходят.

Онемев от удивления, Рудольф и Антуанетта взглянули на подъезд синагоги, из которой вышел молодой человек во фраке и белом галстуке под руку с молодой девушкой в белом атласном платье с длинной кружевной вуалью.

Новобрачные сели в карету, запряженную прекрасными белыми лошадьми. Толпа слегка раздвинулась, и минуту спустя экипаж молодых очутился рядом с коляской графа.

То был Самуил. Его мрачное и суровое лицо было бледно, как восковая маска, но при виде Рудольфа смертельная ненависть сверкнула в его глазах. Затем оба экипажа разъехались в противоположные стороны.

– Он женился! Это невероятно, – проговорила изумленная графиня.

Рудольф хохотал, откинувшись на подушки.

– Великолепно! Вот эпилог драмы, который окончательно заставит очнуться нашу юную княгиню. Он скоро позабыл ее и как истый практичный ростовщик выбрал себе прелестную утешительницу, резкую брюнетку – как полный контраст нашей взбалмошной блондинке. Ха! Ха! Ха! Нет, этот финал бесподобен!!!

– Ты судишь крайне опрометчиво. В поспешной женитьбе Мейера я вижу порыв отчаяния, который доказывает, что теперь более, чем когда-либо, он думает о Валерии. В его глазах бездна душевного страдания, и он ни разу не взглянул на свою красивую жену.

– Я в его глазах видел лишь ненависть. Но вы, женщины, любите все поэтизировать.

– Я не могу разделить твоего презрения, которое ты и твой отец питаете к Самуилу, – неодобрительно возразила Антуанетта. – Употребленный им способ добиться руки Валерии не великодушен, но зато он загладил его, вернул ей твои и отца долговые обязательства, как только заметил, что любим взаимно. Не забывай, ваше и феи слово было ему дано, и на вас лежит тяжкая вина перед этим человеком, которому вы причинили из-за расового предрассудка столько душевных страданий, что не сообразишь всю степень их важности. Во всяком случае, я должна как можно скорее предупредить Валерию об этом событии. Она может случайно узнать об этом в присутствии Рауля и своим неуместным волнением возбудить в нем подозрение.

– Да, да, завтра скажи ей. Рауль идет на дежурство, и Валерия, таким образом, будет иметь достаточно времени, чтобы успокоиться. Весть, что Отелло женился после попытки утопить свою Дездемону должна образумить ее. А вот я, не могу понять, как, имея красавца мужа, рыцаря до мозга костей, в то же время жалеть какого-то еврея? Недаром говорят, что сердце женщины – это бездонная пропасть всяких несообразностей.

– Ты неисправим, Рудольф. Такой еврей, как Мейер, остается все-таки очаровательным остроумным человеком, вполне достойным любви. А затем, разве сердце справляется с происхождением и даже наружностью человека? Пример налицо. Ты не так классически прекрасен, как Рауль, однако я ни за что на свете не променяла бы тебя на него, предпочитая тебя, какой ты есть. А думаешь, я меньше любила бы тебя, будь ты еврей?

– Ого! Слава богу, что нет надобности, испытывать твою любовь с этой именно точки зрения. Но твои доводы заставляют меня сложить оружие и признать себя побежденным.

– И хорошо делаешь, – с неудовольствием сказала графиня, отворачиваясь. – Любовь смеется над предрассудками и гордостью, и я почти жалею, что в наказание тебе не родилась еврейкой.

Экипаж остановился и разговор оборвался.

На следующий день, приехав поутру в дом князя, графиня встретила Рауля, спускавшегося с лестницы в полной форме.

– Ах, как хорошо, что заехала пораньше, хоть развлечешь, по крайней мере, мою фею, которую я покидаю на целые сутки.

– А как себя чувствует Валерия?

– Прекрасно. Она спала, не просыпаясь, и за ночь настолько окрепла, что согласилась даже ехать в понедельник в оперу, послушать Патти в Лучии. Я надеюсь, что ты с мужем поедешь с нами.

– Конечно, с удовольствием. А теперь, торопись, не то опоздаешь и попадешь под арест, – смеясь, прощалась она.

Валерию она нашла в будуаре. Это был чудный уголок, обтянутый белым, затканным серебром атласом и уставленный цветами. Лежа на диване, молодая княгиня перелистывала подаренный мужем альбом с портретами всех знаменитых артистов. Увидев графиню, просияла радостной улыбкой и усадила дорогую гостью рядом на диван.

– Благодарю, что приехала разделить мое одиночество. Взгляни, какой интересный альбом подарил мне Рауль. Хочешь смотреть или будем болтать? Я вижу по твоим глазам, – сказала Валерия подруге, – что ты хочешь рассказать мне что-то интересное.

Графиня встала, заглянула в комнату рядом и села на место.

– Ты не ошибаешься, я имею нечто сообщить тебе, но так как это скорей тяжелое, чем интересное известие, то я воспользовалась отсутствием твоего мужа, чтобы ты имела время прийти в себя от волнения, которое, несомненно, возбудит в тебе неожиданная новость.

Нервная дрожь пробежала по лицу Валерии.

– Что ты хочешь сказать? – спросила она, с тревогой взглядывая на нее. – Что-нибудь о… Самуиле? Умоляю тебя, не томи меня. Я не могу выразить, как меня мучает мысль о нем… Что-нибудь случилось с ним?.. Он заболел?

– Нет, нет, успокойся, дорогая моя. Самуил здоров и то, что он теперь сделал, освобождает тебя от всякого упрека совести: он женился!

Она выпрямилась с таким проворством и силой, на которые не была, казалось, способна несколько мгновений перед тем.

– Женился!.. – вскрикнула Валерия. – Он осмелился это сделать?!

Глаза ее сверкали и щеки горели, досада и ревность душили ее. Затем она бессильно опустилась на подушки…

Антуанетта подробно рассказала ей все, чему была вчера свидетельницей. Она знала, что вонзает нож в больное сердце Валерии, но надо же было ее излечить. Давая ей по капле испить эту горькую чашу, она надеялась ускорить исцеление.

– Я должна еще сказать тебе то, что нам ранее не было известно, – присовокупила графиня. – Вчера, когда Марта принесла мне твою записку, я спросила ее, так как ее жених камердинер у Мейера, не знает ли она, на ком женился банкир. И она мне сказала, что во время болезни Самуила биржевой маклер Зильберштейн со своим сыном ходили за раненым и, как только тот выздоровел, он тот час же был помолвлен с Руфью, дочерью Зильберштейна. Когда Марта сообщила тебе, что он жив, Самуил уже с неделю был объявлен женихом, но в своем волнении она забыла тебе сказать о его помолвке.

– А я, безумная, так обвиняла себя, когда уже забыта им. И он, изменив мне, еще позволил себе быть моим судьей, требовать оправдания и осквернять меня своими поцелуями, будучи уже связан с другой!

Она встала и в лихорадочном волнении стала ходить взад и вперед по комнате. Потом вдруг остановилась перед графиней и спросила у нее неуверенным голосом:

– А эта еврейка, на которую он меня променял… красива?

– Да, она чудо, как хороша, – откровенно отвечала Антуанетта. – Вероятно, Самуил понял свое безумие и выбрал себе в невесты эту прелестную соотечественницу. И ты, Валерия, со своей стороны должна вырвать из своего сердца эту страницу своего прошлого. Этот страстный и мрачный человек явился в твою жизнь, как тяжелый сон; он стоил тебе стольких страданий и слез, что бог, наконец, сжалился над тобой. А теперь, когда Мейер образумился и женился, ты можешь без малейшего укора совести забыть его, отдать свое сердце Раулю. Взгляни! – она указала на большой портрет Рауля, висевший над бюро. – Этот привлекательный благородный человек принадлежит тебе, любит тебя страстно, и тысячи женщин завидуют тебе и твоему счастью. Приди же в себя, вспомни гордость твоего древнего и знатного рода. Как княгиня Орохай, ты занимаешь теперь подобающее место, и как бы ни был хорош Самуил, ему, право, можно предпочесть такого человека, как Рауль.

Валерия слушала с пылающим лицом. Ревнивые, досадные слезы блестели на ее глазах, и она проворно отерла их.

– Ты права, – сказала она, бросаясь в объятия Антуанетты. – Я должна и хочу забыть этого дерзкого человека, который вторгся в мою жизнь и отравил ее. Я всей душой отдамся Раулю, чтобы искупить перед ним нравственную вину. Он такой добрый и такой великодушный, что это будет не трудно.

– Вот это разумно, – ответила графиня, целуя ее в свою очередь. – Но теперь успокойся. Рауль сказал мне, что в понедельник вы едете в оперу и пригласил нас. Выступает Патти, театр будет полон, конечно, и множество любопытных глаз, будет обращено на тебя. Я бы желала, чтобы ты явилась в свет в полном блеске своей красоты. К счастью, сегодня лишь вторник, и ты будешь иметь довольно времени, чтобы совершенно оправиться. В каком туалете ты хочешь ехать?

– Да, это правда, я должна быть как можно эффектнее, и показать всем, что я счастлива. Я надену синее бархатное платье с серебром и жемчугом с сапфирами, который подарила мне княгиня. Боже мой! – вспомнила вдруг княгиня, – отосланы ли парюри, подаренные нам Мейером в день отъезда?

– Представь себе, что нет, – ответила со смущением Антуанетта, – и я даже не знаю, где мой футляр. Я спрятала их в шкатулку, а затем со всеми этими передрягами совсем про них забыла.

– Где ты их положила, там они и должны быть, мы сейчас это увидим, – сказала Валерия, идя в спальню.

В нише стоял привинченный к полу массивный ларец из черного дерева, роскошно отделанный резьбой и инкрустацией. Валерия нажала на пружину и открылись полочки, уставленные футлярами с драгоценностями. Антуанетта нашла, наконец, искомые футляры и открыла их, пока Валерия замыкала ларец.

– Надо отдать справедливость, что вещи прекрасные, – сказала Антуанетта, заставляя играть камни. – Но они так же будут хороши на смуглой шейке чернокудрой госпожи Мейер, как и на нас.

– Во всяком случае, они будут на своем месте. Удивляюсь только, что банкир не потребовал обратно столь ценные вещи, – сказала Валерия, зубы которой нервно стучали.

Несмотря на великое решение, сердце ее терзалось, вспоминая о красавице жене Мейера.

– Фу! Не до такой же степени он еврей!.. Пойдем в будуар, я напишу ему записку.

Антуанетта села у письменного стола и написала:

«Милостивый государь! Вследствие различных треволнений последнего времени я совершенно забыла возвратить вам прилагаемые парюри, из коих одна была вручена мне княгиней Орохай еще до ее свадьбы. Исполняя ее поручение только теперь, прошу вас извинить это промедление и мою забывчивость.

А. Маркош».

– Вот теперь все будет в порядке. Я уложу оба футляра, и, вернувшись домой, отошлю.

Вечером в тот же день Самуил сидел в своем кабинете, куда удалился под предлогом весьма важного и неотложного дела, в действительности же затем, чтобы побыть одному. Он не взглянул даже на кипу бумаг, лежавших перед ним на столе.

Вошедший лакей вывел его из задумчивости, подав ему на серебряном подносе письмо и сверток. Самуил равнодушно взял надушенную записку и распечатал, но едва начал ее читать, как бледное лицо его вспыхнуло, и он резким движением отослал лакея.

– Каким это чудом гордые дамы не подумали до сих пор вернуть «еврею» его подарки? – с горечью спрашивал себя он. – Да… Вероятно Валерия узнала, что я женился, и это месть с ее стороны. Теперь она возненавидит меня, быть может, и будет стараться полюбить своего красавца князя. Это даже вероятно. Женщины воображают, что им одним почему-то принадлежит исключительное право изменять, и потому не прощают, если им платят той же монетой!

Горько усмехнувшись, он положил сверток в стол и запер.

Глава 8

В день спектакля Валерия с особой тщательностью занялась туалетом и внимательно осматривала себя, стоя перед зеркалом, пока Марта и Элиза кончали ее одевать. Она непременно хотела быть эффектной сегодня и уничтожить всякий след душевных страданий. Последние дни самые разнообразные чувства волновали ее сердце, досада и ревность сменились глубоким отчаянием, которое изливалось в страстной нежности к Раулю. Она убеждала себя, что князь стоит выше Самуила не только своей красотой, но и душевными качествами и тем редким благородством, какое свойственно его высокому происхождению.

Чистая и преданная любовь Рауля должна была вознаградить ее за сердечные заблуждения. Вся гордая знать, которая не потерпела бы в своей среде крещеного еврея, станет теперь ей завидовать, глядя на ее мужа.

Вот о чем думала Валерия, видя в зеркале свой чарующий облик, пока камеристки надевали ей на шею жемчуг и прикалывали к волосам и лифу ветки бледных роз. В эту минуту портьера в уборной приподнялась, и Рауль вошел с великолепным букетом. Страстным взором окинул он Валерию, а она под впечатлением волновавших ее чувств нежным поцелуем ответила на его поцелуй и, краснея, дала себя закутать в шубу и кружевной капюшон.

Кончили играть увертюру, когда молодая чета вошла в ложу, где уже сидели Рудольф с женой. Театр был полон и представлял волшебное зрелище. Здесь собралось все, что было в Пеште знатного и богатого, тем не менее, появление Валерии среди этого избранного общества произвело впечатление, и тысячи любопытных и восторженных глаз устремились на нее. Но занавес взвился, и все взоры обратились на сцену. Появилась Патти. Все замерли, очарованные дивным голосом певицы.

Но вот тихонько отворилась дверь соседней ложи и, взглянув на вошедших, Рудольф закусил губы и шепнул что-то жене. Молодая женщина вздрогнула, но не повернула головы, а минуту спустя под каким-то предлогом наклонилась и, слегка коснувшись руки Валерии, тихо сказала:

– Старайся владеть собой. В соседнюю ложу сейчас вошли Мейер с женой.

Увлеченная пением великой артистки, княгиня не заметила вошедших, но при этих словах Антуанетты сердце ее замерло. Однако призвав на помощь всю свою выдержку и самолюбие, ей удалось удержать предательский румянец, выступивший на ее лице, ничто не выдало ее внутреннего волнения и, подняв бинокль, она, казалось, с большим интересом следила за игрой великой певицы. Антуанетта же не могла противиться любопытству и украдкой поглядывала на ложу банкира. Критическим взглядом окинула она Руфь и ее туалет, но молодая еврейка была одета с безукоризненным вкусом. Атласное золотистого цвета платье, покрытое черными кружевами и украшенное цветами, очень шло к ее смуглому лицу; а бриллианты и рубины, сверкавшие в ее черных волосах, возвышали ее восточную красоту. Самуил, как всегда изящно и просто одетый, был болезненно бледен. Взгляды соседей не вызывали ни малейшего волнения на его бесстрастном лице. Облокотясь на край ложи, он, казалось, был занят лишь представлением, и ни взглядом, ни словом, не обратился к своей молодой жене, с трудом сдерживающей лихорадочное волнение. Она то открывала, то закрывала свой кружевной веер, ее тонкие пальцы трепетали, губы вздрагивали, и большие черные глаза злобно взглядывали на спокойное, бесстрастное лицо мужа, словно позабывшего о ней. Затем Антуанетта удостоверилась, что, несмотря на притворное равнодушие, банкир не раз кидал украдкой взоры на очаровательный профиль Валерии, и всякий раз лицо его хмурилось.

Для княгини спектакль утратил весь свой интерес, ее мучило лишь желание взглянуть на Руфь, но смутный страх встретиться с глазами Самуила не позволил ей повернуть голову. Наконец, не будучи в состоянии преодолеть себя и, пользуясь минутой, когда банкир смотрел на сцену, Валерия с жадностью взглянула на молодую еврейку, и сердце ее сжалось от досады и ревности. Такая красавица, полная огня и страсти, легко могла покорить сердце мужчины даже в том случае, если бы он женился на ней не любя. Валерии было невыразимо досадно при мысли, что Самуил посмел выбрать такую жену. Глубоко оскорбленная, она отвернулась и взглянула на Рауля. С напряженным вниманием стала она вглядываться в стройную, изящную фигуру мужа в блестящем мундире, в его красивое, классически правильное лицо.

– Да, – думала она с удовольствием, – Рауль – воплощение благородства, он тоже красив и, кроме того, князь. Он настолько выше этого… еврея, что заслуживает быть в десять раз более любимым.

Вся женская утонченная жестокость, навеянная ревностью, пробудилась в душе Валерии, внушая ей, что Самуил не мог забыть ее, что она может заставить его страдать и тем отомстить за дерзкий выбор.

Побуждаемая этим новым чувством, Валерия, как только опустился занавес, коснулась своей маленькой ручкой руки князя и голосом, в котором звучала беспредельная нежность, окликнула его:

– Рауль!

– Что, моя дорогая?

– Пойдем со мной в фойе! Здесь так душно.

– Я к твоим услугам, – ответил Рауль, поспешно вставая.

Нежность в голосе и во взгляде жены невыразимо его обрадовала, и в глубине ложи, надевая на нее атласную накидку, подбитую горностаем, он, улучив минуту, коснулся губами ее волос. В этот момент глаза Валерии встретились с глазами Самуила. Она не дрогнула, а он в свою очередь ответил ей той же холодностью. Но усилившаяся бледность и чуть заметное дрожание бровей доказали, что удар был верен. Вполне удовлетворенная своим мщением, она оперлась на руку Рауля и вышла.

Во время следующего антракта князь преподнес дамам великолепную бонбоньерку. Валерия, по-видимому, была в отличном настроении. Не переставая смеяться, она разговаривала и кокетничала с Раулем любезно улыбаясь, принимала входяших в их ложу мужчин, словом, настолько была оживлена, что Антуанетта положительно не узнавала ее, хотя отчасти и догадывалась о причине ее возбуждения, а Рауль, не подозревавший, что им хвастаются, как дорогой игрушкой, и что, он служит лишь средством для возбуждения ревности другого, спокойно упивался своим счастьем; сияющий и благородный, с благоговейной любовью смотрел он на Валерию, окружая ее своим нежным вниманием.

Таким образом, дело дошло до третьего акта, когда Эдгар отталкивает изменившую ему невесту и срывает с ее руки кольцо. Сердце Валерии болезненно сжалось. С тягостным чувством вспомнила она день, проведенный в Рюденгорфе. Теперь ей казалось, что она слышит не голос артиста, а голос Самуила, который с отчаянием и злостью упрекал ее в измене. Невольно взглянула она на банкира, который в свою очередь посмотрел на нее, но увидев холодную насмешку и презрение в его взгляде, она вздрогнула и опустила голову. Невольно рука ее стала искать руку Рауля, близ него чувствовалось какое-то отрадное спокойствие, а там… там – ад и страдание.

По окончании представления Валерия под руку с мужем направилась к выходу, но стечение публики было так велико, что их сразу оттерли от Рудольфа и Антуанетты. Дойдя до вестибюля, молодая чета остановилась в ожидании кареты. Но когда Рауль отвернулся, разговаривая с одним старым магнатом, Валерия услышала за собой хорошо знакомый ей голос, который проговорил насмешливо:

– Действительное равнодушие не нуждается в уловках, а настоящая любовь не выставляется напоказ, этим можно обмануть только… простака.

Валерия застыла, задыхаясь от изумления и злобы. Какая наглость осмелиться сказать, что она играла комедию для того, чтобы скрыть любовь к нему. Как осмелился он так говорить с ней и назвать простаком ее доброго, великодушного Рауля. Если бы в эту минуту она могла уничтожить Самуила, она сделала бы это, не колеблясь. Всевозможные проекты мщения теснились в ее голове, и волнение дошло до того, что войдя к себе в будуар, она упала в кресло и залилась слезами. Удивленный и испуганный Рауль сперва не мог понять, что значит это внезапное отчаяние его жены, но потом предположил, что жара, шум и потрясающая игра Патти слишком сильно подействовали на неокрепшие нервы Валерии. Князь проклинал себя за то, что повез ее в оперу, и всячески старался ее успокоить. Смущенная Валерия отерла слезы, бросилась в объятия мужа и проговорила:

– Это правда, нервы мои еще слабы, но все пройдет, я хочу быть здоровой, чтобы не огорчать тебя, потому что люблю тебя, Рауль. О! О! Ты не знаешь, как я тебя люблю!

– Ангел мой, я в этом не сомневаюсь и так счастлив, как только может быть счастлив человек на земле.

Возвращаясь домой, Самуил и его жена в продолжении всей дороги не обмолвились ни словом и холодно раскланявшись, отправились каждый на свою половину. Оставшись, наконец, один, молодой человек сбросил с себя маску и дал волю своей ревности и пожиравшей его страсти. Он видел Валерию, видел ее нежность к Раулю – и это дразнило его чувства. Долго не мог он прийти в себя и ходил взад и вперед по комнате, забывая даже о существовании бедной Руфи, которая горько плакала, спрятав голову в подушку.

Самуил женился против своей воли, для того лишь, чтобы исполнить опрометчиво принятые на себя обязательства. Но, тем не менее, он хотел быть другом своей молодой жены и относиться к ней снисходительно. Первые дни их супружества прошли довольно спокойно. Самуил скучал и чувствовал себя связанным, а Руфь была грустна и разочарована. Открытая размолвка между ними, близкая к ненависти, началась лишь со вчерашнего дня, и была следствием очень тяжелой сцены, которая глубокой пропастью отделила их друг от друга. Но для разъяснения всех предыдущих обстоятельств необходимо вернуться несколько назад и вести наш рассказ с той минуты, как банкир, вытащенный из пруда, открыл глаза.

Безумный поступок этот, вопреки всякому ожиданию, не имел других последствий, кроме крайней физической слабости, длившейся приблизительно с неделю, зато в душе Самуила произошла глубокая и фатальная реакция. Надо сказать, что Самуил был воспитан христианкой, дочерью одного разорившегося коммерсанта. Отчасти в память дружеских отношений к ее отцу, отчасти же для подражания обычаям богатых домов, Авраам Мейер предложил ей управлять хозяйством и присматривать за Самуилом, которому было тогда всего два года. Эта кроткая и просвещенная женщина сильно привязалась к красивому и умному ребенку и, не касаясь религиозных верований своего воспитанника, сумела развить в нем глубокую веру в бога и чисто христианский дух без всяких догматических тонкостей. Смерть и разные посторонние влияния ослабили мало-помалу эти первые впечатления Самуила, в университете же блестящие научные софизмы материалистической школы невольно соблазнили юношу. Его отвращение к своему народу еще больше усилило эту склонность, и Самуил вошел в жизнь почти неверующим и все отрицающим. Любовь к Валерии вдруг возбудила в нем всю веру его детства. Под смягчающим влиянием покорившей его страсти он жаждал слиться в вере и молитве с той, которую боготворил, и отрекся было от холодного голого материализма, который ничего не дает сердцу. Но измена любимой женщины разбила его сердце, разбила вместе с тем и веру в бога, глубокий мрак объял его душу.

Атеистические и материалистические идеи снова овладели им; с увлечением, свойственным его пылкой натуре, стал он убеждать себя, что вера в справедливость и милосердие Провидения нелепы и смешны и что в действительности человек есть ни что иное как скопление материальных атомов, которые соединяет случай и развивает слепой закон. Зильберштейн с сыном начали посещать его примерно в то время, как у Самуила совершился этот поворот в его душе. Оба они боялись упустить богатого жениха, намеченного ими для Руфи. Они не задавали ему вопросов, не упрекали по поводу его вторичного покушения на самоубийство, и улучив добрую минуту, биржевой маклер намекнул Самуилу, что так как он открыто помолвлен с его дочерью, то надо же подумать и о свадьбе, если он не хочет скомпрометировать девушку. Банкир ничего не ответил, на следующий день написал будущему тестю письмо, в котором назначил день свадьбы.

В одну из бессонных ночей после выстраданной им борьбы, почти с ненавистью отгоняя воспоминание о Валерии, Самуил пришел к убеждению, что полная перемена в его жизни будет ему полезна, что домом его должна руководить женщина, что для этой роли Руфь была весьма подходящей. Она получила прекрасное образование, имела отличные манеры и, так как выросла почти в бедности, то роскошь, которой она будет окружена в доме мужа, вознаградит ее за недостаток в Любови. Пылкая страсть невесты не тревожила Самуила. Эти романтические мечтания, думал он, со временем легко улетучатся.

Свадьба состоялась, с обеих сторон последовало быстрое разочарование. Руфь, безумно влюбленная в мужа, была оскорблена и возмущена его ледяной холодностью, она не могла понять, что значат его сдержанность и явное желание избегать ее присутствия. Когда в первый раз она позволила себе ласку и несколько слов любви, мрачный и удивленный взгляд, которым смерил ее Самуил, обдал ее холодом. Отвергнутая молодая женщина как будто примирилась со своей участью, но всей своей пылкой душой она стремилась разгадать загадку и ломала себе голову над ее разрешением.