Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер
Месть еврея

Случайность или воспоминание заставили Валерию поднять голову, когда она проходила мимо дома банкира, взгляд ее обежал анфиладу окон, остановился на двух русых головках, видневшихся наверху.

– Рауль, – прошептала она, сжимая руку своего мужа, – взгляни, на этом балконе наш ребенок – твой живой портрет!

Князь поднял голову, с грустью взглянул на прелестного мальчика, на свое утраченное сокровище, а затем отвернулся с глубоким вздохом.

Глава 9

Прошло месяца два после смерти маленького Амедея. Тотчас же после похорон Рауль взял шестимесячный отпуск и поселился со своей семьей на вилле зятя. Этого потребовали Рудольф и Антуанетта, убежденные, что их участие и дружба необходимы несчастным молодым супругам в эти тяжелые дни.

Нравственное потрясение, вынесенное князем, явно оставило более глубокие следы, чем можно было предполагать. Им овладели глухая тревога и лихорадочная нервность, и никакое занятие не в состоянии было его развлечь. Он задумывался и искал одиночества и уединения.

Валерия с братом употребляли все усилия, чтобы рассеять эту вредную для здоровья задумчивость, но все старания их оставались пока напрасными. Наконец, Рудольфу, знавшему любовь князя к конному спорту, удалось заставить его приобрести новых лошадей и самому заняться их выездкой. Это, отчасти, привело его в нормальное состояние.

Банкир тоже поселился с детьми в Рюденгорфе, но вел тихую и уединенную жизнь. Его видели всего раз или два, а обоюдные поклоны только свидетельствовали о добрых соседских отношениях.

В одно прекрасное июльское утро Рауль велел заложить в маленький шарабан новую пару и поехал на обычную прогулку в уединенной местности. Ему хотелось еще раз попробовать свою покупку, прежде чем подарить Валерии. Князь был довольно далеко от дома и хотел повернуть назад, как вдруг из придорожной канавы поднялся нищий в лохмотьях. Несчастный был, должно быть, глухонемой, потому что, махая шапкой, с какими-то бессвязными странными криками бросился к экипажу. Но лошади испугались его криков, размахивания и развевающихся лохмотьев, кинулись в сторону пашни и понесли по полю.

Рассеянный, по обыкновению, и захваченный, кроме того, врасплох, Рауль выпустил одну из вожжей и не мог ее поймать. Положение его было отчаянное, потому что последняя вожжа порвалась, и он рисковал вылететь из легкого экипажа, который ежесекундно мог сломаться. Между тем понесшие лошади стрелой неслись прямо к большому озеру близ Рюденгорфа, широкая серебристая поверхность которого уже виднелась из-за деревьев. Берега с этой стороны были круты, и падение с такой высоты грозило неизбежной смертью. Рауль должен был решиться, если ничто не остановит лошадей, прыгнуть с шарабана.

Пользуясь свежестью утра, Вельден вышел прогуляться пешком и в раздумье шел тенистой тропинкой, окаймляющей озеро. Он любил эту местность и часто посещал островок, где провел лучшие минуты своей жизни. Вдруг внимание его было привлечено глухим шумом колес и испуганными криками. Обернувшись, он увидел полуразбитый шарабан, с которым пара взмыленных лошадей неслась прямо к озеру, а в шарабане стоял человек в военной форме, очевидно, выжидавший наиболее благоприятного момента для отчаянного прыжка. Гуго с первого же взгляда узнал князя и тотчас же вспомнил свой последний разговор с Валерией. Не обещал ли он ей оберегать ее счастье, хотя бы ценой своей собственной жизни? Теперь ее мужу угрожала смертельная опасность. Не должен ли он был счесть своей обязанностью попытаться спасти его, жертвуя своей собственной жизнью, которая, впрочем, была ему в тягость?

Не размышляя долее, он бросился навстречу коням. Своей шляпой ударил одну из лошадей, а другой уцепился за гриву. Испуганные неожиданностью, лошади стали на дыбы и бросились назад, причем одна из них упала и опрокинула кабриолет, а выброшенный из экипажа Рауль без чувств упал на шоссе. В тот же миг лошадь ударила банкира по голове и сшибла его с ног. Он хотел подняться, но, потеряв равновесие, скатился в ров. Сбежались крестьяне, издали видевшие катастрофу, отпрягли лошадей и подняли раненых. Рауль первый пришел в себя, но он чувствовал какую-то странную внутреннюю боль, и кровь пошла горлом. Особенно изумился он, когда в своем спасителе узнал прежнего врага и соперника. Он велел крестьянам отнести домой банкира, не подававшего признаков жизни, а для себя попросил из Рюденгорфа карету.

Можно было себе представить испуг Валерии и Антуанетты, когда Рауля, снова лишившегося чувств и облитого кровью, вынули из кареты.

Тотчас были посланы верховые в Пешт за Рудольфом и за докторами.

После внимательного осмотра доктора объявили Рудольфу, что если подтвердится подозреваемое внутреннее повреждение, то жизнь князя в опасности.

Убитая, истерзанная волнениями Валерия день и ночь ходила за мужем, любовь ее сказывалась в уходе и изредка лишь мысль ее обращалась к Гуго, рисковавшему жизнью для спасения ее счастья, а теперь страдавшему в одиночестве. Ей было известно от брата, ежедневно посылавшего узнать о здоровье больного, что Вельден опасно ранен в голову и плечо, и что после четырнадцатичасового обморока у него обнаружилась горячка, и теперь он находится между жизнью и смертью.

Рауль же, по-видимому, поправлялся, мог уже вставать с постели и ходить по комнате, но он чувствовал, что боли в спине и груди усиливались, а по временам шла кровь горлом, и продолжительная бессонница изнуряла его. Он тоже с живым участием осведомился о состоянии здоровья банкира.

– Без его самопожертвования я не имел бы счастья беседовать с вами, друзья мои, – говорил князь.

Рудольф несколько раз ездил в Рюденгорф, но Вельден в бреду не узнавал его. Наконец, доктор сообщил графу, что больной пришел в себя, что ему лучше, и можно было надеяться на полное выздоровление.

Когда Рудольф поехал к банкиру, Антуанетта изъявила желание сопутствовать мужу, чтобы лично передать больному благодарность семьи. Граф с женой вошли в комнату Гуго, который дремал, но при легком шорохе шагов открыл глаза и с удивлением взглянул на гостей. Он уже готовился дать им почувствовать, что ему вовсе не по душе это снисхождение к нему гордых аристократов, но Антуанетта взяла его руку и сказала:

– Благодарение Богу, что вы вне опасности, господин Мейер, и что ваше великодушное самопожертвование не имело гибельных последствий.

В ее взгляде и голосе было столько искренней симпатии и истинного участия, что Гуго невольно был тронут.

– Благодарю! – сказал он, прижимая ее руку к своим губам. – И вам, граф, позвольте выразить мою благодарность. Но вы приписываете слишком много заслуг такому простому делу. Что теряет бесполезный человек, как я, который, к тому, же, в глубине души сознает себя преступником? Не будь я спиритуалистом, я давно бы положил конец этой разбитой, пустой и бесцельной жизни. Умереть, спасая жизнь ближнего человека, полезного и любимого, смерть которого оплакивала бы целая семья, это было бы самоубийство, приятное Богу, но Господь этого не допустил. Тем не менее, я все же счастлив, что сберег жизнь князя для любимой его жены и для всех его близких.

– Увы! – возразила Антуанетта, утирая слезы. – Ваш великодушный поступок не уберег князя от несчастья. По мнению докторов, Рауль при падении получил внутреннее повреждение настолько серьезное, что в более или менее скором времени оно приведет к печальной развязке.

Легкий румянец выступил на исхудалом лице банкира.

– Это ужасно! А как бедная княгиня переносит свое горе? – спросил он нерешительно.

– Она еще не знает, – ответил, вздыхая, Рудольф. – Не знает истины и сам Рауль, хотя, кажется, что-то подозревает, потому что стал задумчив и имеет убитый вид. Бедный! Умереть молодым и счастливым, это ужасно…

Гуго скоро стал поправляться. Молодая, сильная натура победила болезнь, и здоровье заметно возвращалось.

Рудольф продолжал часто навещать его, и они проводили в беседе целые часы, причем граф с участием и любопытством заметил, какая искренняя и глубокая любовь соединила банкира с детьми его соперника. Оба ребенка – живые портреты Рауля, обожали своего мнимого отца, а с тех пор, как больной большую часть дня проводил лежа на террасе, дети от него не отходили.

Граф удивился в душе неистощимому терпению, с каким Вельден отвечал на их неумолчную болтовню, следил за их играми и сносил весьма докучливую «заботливость» и «услуги» маленьких тиранов.

Рудольф и сам очень изменился. От прежнего запутанного в долгах кутилы не осталось и следа. Полковник, граф Маркош, был солидный тридцатипятилетний человек – отец четырех детей, а влияние семейной жизни с честной, доброй и просвещенной женщиной имело благотворное на него действие, искоренило многие недостатки и уничтожило некоторые взгляды, которые прежнему молодому офицеру казались предметом огромной важности. Эта глубокая нравственная перемена давала Рудольфу возможность беспристрастно судить банкира. Он видел его недостатки, но признавал в нем и достоинства, и однажды даже откровенно сказал ему:

– Должен сознаться, что был к вам несправедлив, барон. Вы – благородной души человек, пока ваша восточная натура не сыграет с вами какой-нибудь злой шутки, а ваше самопожертвование для спасения Рауля и отношения ваши к детям – выше всяких похвал.

Тот только улыбнулся в ответ и покачал головой.

Положение Рауля, напротив, ухудшалось с каждым днем, и консилиум докторов решил, что он должен уехать на зиму в Ниццу.

– Послушайте, господа, откройте мне правду о моем положении, – просил настойчиво Рауль. – Я мужчина, солдат и не боюсь смерти, но я должен привести в порядок дела, сделать различные распоряжения и т. д. Так скажите мне, не скрывая, находите ли вы мое выздоровление возможным?

– Князь, – ответил не без колебаний старый доктор, – я должен вам сказать, так как вы этого требуете, что болезнь ваша очень серьезна, и мы не можем гарантировать ваше выздоровление. Впрочем, в природе человека таятся дивные силы, а молодые годы, мягкий климат и заботливый уход не раз делали чудеса.

При этом ответе Рауль грустно улыбнулся. Оставшись с глазу на глаз с Рудольфом, он сказал:

– Пора мне, мой друг, приготовиться к более дальнему пути, чем поездка в Ниццу, и я надеюсь, что ты поможешь мне все устроить, не возбуждая внимания Валерии. Бедная! Нет надобности торопиться лишать ее надежды. Передай тоже Мейеру, что я прошу его приехать ко мне с детьми. Я хочу поблагодарить его и обнять Эгона.

Со слезами на глазах Рудольф обещал исполнить его желание, отказавшись, впрочем, верить его предчувствиям.

Настал день отъезда. Князь печальный и задумчивый, сидел на террасе, ожидая Гуго и детей. Рауль очень похудел и изменился; болезненная бледность покрывала его черты, и большие черные глаза его горели лихорадочным блеском. Валерия была занята еще последними приготовлениями, когда коляска Вельдена остановилась у подъезда.

Антуанетта приняла его и попросила пройти на террасу, а детей удержала при себе, чтобы дать молодым людям возможность переговорить без свидетелей.

Рауль встал навстречу и протянул гостю руку.

– Благодарю вас за ваше великодушное самопожертвование, я рад, что вы поправились и что ваш благородный поступок не имел несчастных последствий.

– Я не заслуживаю признательности, князь, – с чувством сказал Гуго, – так как уплатил лишь частицу благодарности великодушному спасителю моей чести. Но, увы! Я вижу, к сожалению, что я не мог избавить вас от тяжкой болезни.

– Скажите лучше, о смерти, – возразил Рауль. – Но от этого ваш бескорыстный поступок не теряет достоинства; человек может только предполагать, а Бог располагает нашей судьбой!

– Зачем такие мрачные мысли, князь, вы поправитесь, я уверен.

– Нет, я обречен на смерть, и достаточно взглянуть на меня, чтобы в этом убедиться. Но какой я был бы спирит, если бы боялся неизбежного перехода, который соединит меня с моими друзьями в потустороннем мире? Благодарю Бога и вас, что вы дали мне возможность постепенно подойти к этому великому моменту и к нему приготовиться. Уверяю вас, что когда обозреваешь жизнь с точки зрения умирающего, ее понимаешь совсем иначе. Все интересы бледнеют или кажутся мелкими, и удивляешься непростительному легкомыслию людей, которые считают себя вечными и зажмуриваются, когда отходит в другой мир кто-либо из близких, вместо того, чтобы поразмыслить над этим предупреждением судьбы, указывающим на их собственную недолговечность. Но напрасно я навожу на грустные мысли выздоравливающего. Скажите лучше, барон, привезли ли вы Эгона?

– Да, и Виолу тоже. Я их сейчас приведу.

– Благодарю! Но не будет ли слишком тяжелым обязательством любить, воспитывать этих двух чужих вам детей и всю жизнь быть им отцом?

– Никогда! – энергично ответил Гуго. – Эти дети для меня путь спасения, открытый мне Провидением, чтобы загладить и искупить мои поступки; а мое избавление от смерти еще больше укрепило во мне это убеждение. Если же, чего не дай Бог, ваши печальные предчувствия исполнятся, то пусть освобожденный дух все видит и судит мои дела, а если я не исполню своего обещания, потребуйте от меня отчета перед Верховным Судьей. Вся моя любовь, все мое состояние принадлежат им.

Рауль молча пожал ему руку, а затем Гуго сходил за Эгоном и Виолой, игравшими с детьми Антуанетты, и привел их на террасу.

– Ты знаешь этого господина, Эгон? – сказал он мальчику, указывая на Рауля. – Это мой друг, ты должен любить и уважать его. Подойди и поцелуй ему руку, не дичись!

Мальчик подошел с некоторым замешательством, и большие бархатные глаза его с любопытством и удивлением взглянули на князя. Затем, вспомнив вдруг приказание отца, он взял руку князя и поцеловал ее. Рауль, обняв ребенка, поцеловал его в лоб и розовый ротик. Да, это был его сын, его живое изображение! Глубоко растроганный и взволнованный, он провел рукой по русым кудрям мальчика и смотрел на него полными слез глазами. Ребенок, не отрывавший глаз от князя, заметил эти слезы и, охваченный жалостью обнял ручонками его шею.

– Отчего вы такой грустный и о чем вы плачете?

В эту минуту вошла на террасу Валерия в дорожном туалете: в простом синем шелковом платье и большой шляпе а-ля Рубенс, подбитой бархатов, оттенявшим ее перламутровый цвет лица. Она была обаятельно прекрасна. Тревожный взгляд, полный любви, брошенный ею на мужа, тяжело подействовал на Гуго, и он отошел в сторону.

– Это наш Эгон! – сказал ей князь.

Валерия забыла все. Она бросилась к ребенку и покрыла его поцелуями, а потом стала перед ним на колени, отодвинула его несколько от себя и с жадностью глядела на него.

Эгон чувствовал себя неловко, эти порывистые ласки и пристальный взгляд тревожили его. Вырвавшись из рук княгини, он подбежал к Вельдену и прижался к нему.

При виде этой детской нежности и доверия сердце Валерии сжалось материнской ревностью, но подавив это неприязненное чувство, она встала и подошла к Гуго, протягивая ему обе руки.

– Как мне благодарить вас за то, что вы спасли мне Рауля!

Она остановилась, краснея, ей было странно и тяжело говорить на глазах мужа с человеком, которого она прежде любила.

Вельден низко поклонился, и словно не замечая протянутых рук, сделал шаг назад. Вид этой красивой молодой женщины и мысль, что она станет вдовой, пробудили в нем чувство, близкое к ненависти, которое жестоко звучало в его голосе, когда он ответил:

– Стараясь сохранить ваше счастье, с таким трудом вами приобретенное, княгиня, я исполнил лишь мой долг, и ваш супруг уже выразил мне благодарность превыше моих заслуг.

Валерия с удивлением подняла глаза, но встретив ледяной враждебный взгляд, быстро повернулась и молча ушла с террасы. Внимательно следивший за этой сценой Рауль встал и прервал это тяжелое молчание:

– Итак, прощайте в этой жизни, Вельден, – сказал он, пожимая ему руку. – Прощайте и забудем все, в чем мы виноваты друг перед другом.

– Нет, нет, князь, не прощайте, а до свидания. Я надеюсь, что вы возвратитесь к нам здоровым, – ответил Гуго с лихорадочным волнением.

– Отчего вы были так сухи с Валерией? Она ничего не знает и не могла понять, что злопамятство относилось уже к будущей вдове князя Орохая… А я думал, что она найдет в вас друга.

При последних словах легкая улыбка скользнула по губам Рауля, и он пристально взглянул в глаза Гуго.

– Князь, – ответил тот, теряя всякое самообладание, – поправляйтесь, возвращайтесь сюда и будьте счастливы. Я могу быть вашим другом и другом вашей жены, если вы окажете мне эту честь, но перед вдовой князя Орохая я буду помнить лишь, что рисковал своей жизнью, спасая ее обожаемого мужа и ее счастье, как она дала мне это сейчас понять. А полное счастье, как бы оно не было коротко, в друзьях не нуждается.

Не дождавшись ответа, он поклонился и поспешно вышел.

– Какая железная натура! – подумал Рауль. – Но эта ненависть, конечно, не свидетельствует о равнодушии.

Под предлогом спешных дел Гуго тотчас простился и, вернувшись в Рюденгорф, заперся у себя в кабинете.

Невыразимое смятение волновало его душу. Он видел Рауля и убедился, что смерть уже наложила неизгладимую печать на эту молодую жизнь, которая, угасая, оставляла Валерию вдовой, то есть свободной. При этой мысли кровь закипела в нем, и лицо вспыхнуло. Облокотясь на бюро, он закрыл глаза, и в его памяти возник обаятельный образ княгини, какой он только что ее видел. Эта светлокудрая фея, завораживая его душу, тоже любила его в былое время, но теперь сердце Валерии принадлежало ее мужу, и он прочел эту любовь во взгляде, который, скользнув по нем, остановился на Рауле. При этом воспоминании сердце Мейера болезненно сжалось. «Безумец, – прошептал он вдруг, – я завидую последней радости умирающего, и после восьми лет мучений сердце мое бьется любовью к женщине, изменившей мне и позабывшей меня? Я много виноват перед ней, но она нашла, наконец, покой и счастье, она любит и любима, меж тем как моя жизнь разбита, одинокий, влачу мое бесцельное существование! Нет, нет, прочь призрак прошлого! Вдова князя Орохая должна быть мертва для меня, как была мертва его жена».

По приезде в Ниццу здоровье Рауля, казалось, несколько поправилось, но это мнимое улучшение было недолгим.

Если когда-либо князь мог сомневаться в любви жены, то теперь убедился, что владел ее сердцем. Все мысли, все чувства Валерии сосредоточивались на нем одном. Она ходила за ним, проводила бессонные ночи с такой самоотверженностью и пламенной нежностью, которые может внушить только любовь.

Однажды на прогулке Рауль был обрадован встречей с полковником Буассе, посвятившим его в спиритизм. Пригласив князя и княгиню пожаловать к ним на чашку чая, старик сообщил, что болезнь жены привела его в Ниццу и что дочь его тоже с ним. С тех пор чистые, дружеские отношения установились между обеими семьями. Рауль с полным рвением занялся спиритизмом, и по его просьбе мадемуазель Бартон снова поставила его в сношение с духом его матери. Она любезно предоставила свои медиумические способности в распоряжение больного и с радостью замечала, что такая беседа физически и духовно укрепляла князя.

Раз вечером, когда Валерия, заменяя мадемуазель Бартон, играла с полковником в пикет, дух княгини Одилии был снова вызван. Рауль мысленно спросил мать, справедливы ли его предчувствия и должен ли он готовиться к великой минуте развоплощения. После большого промежутка дух написал:

– «Да, дитя мое, минута твоего перехода в наш мир близка. Отрешась от уз телесных, ты будешь здесь со мной наслаждаться сокровенным успокоением, сознавая, что земное твое испытание прошло».

С минуту князь молчал, погруженный в свои думы, а затем, склонясь к карандашу, сказал вполголоса:

– Благодарю тебя, дорогая мама, за откровенный ответ. А не можешь ли ты мне объяснить некоторые события моей жизни, которые мне кажутся не только испытанием, но и искуплением. Так странно связаны судьбы Валерии и моя с судьбой личности, отделенной от нас по происхождению и общественному положению. Ты читаешь в моем сердце, мама, и видишь, что меня побуждает к этому вопросу отнюдь не любопытство, а желание просветиться и лучше понять пути Господни.

– Мне дозволено, сын мой, ответить тебе на твой вопрос. То, что тебе кажется странным, является ничем иным, как естественным следствием поступков в течение твоих прежних существовании. В каждую из новых жизней мы платим какой-нибудь старый долг, и люди, внушающие нам вражду и любовь, отнюдь не случайно встреченные, а друзья или недруги, с которыми нас соединяет прошлое. Лишь гармония, сын мой, дает спокойствие и счастье; гармония порождает совершенствование, а отсюда проистекает Богопознание. Когда мы достигнем этой степени, то все в нас будет светом, и все таящиеся в нас силы добра станут работать беспрепятственно, по вдохновению Творца. Но чтобы достигнуть той высокой цели, надо много бороться, научиться владеть собой, понимать сердце ближнего и прощать ему его заблуждения. Ты, Гуго Мейер и Валерия, вы старые знакомые. Вас связывает прошлое, теряющееся во мраке веков. Вы оба сильно ненавидели друг друга и много сделали друг другу зла; много преступлений и пролитой крови сковали узы, связывающие вас. Почти во всех этих преступлениях Валерия играла свою роль. Дух не твердый, изменчивый, она никогда не могла решительно высказаться за одного из вас двоих, разжигая постоянно вашу вражду своей слабостью, пока не достигла некоторого возобладания над пылкими страстями, еще укрощенными в те времена добром и нравственным чувством.

Несколько жизней послужили вам ареной для вашей дикой борьбы. В одну из них вы жили в Риме, во время Лискатиана, и возникшее тогда страшное гонение на христиан дало случай Мейеру – бывшему тогда протором и язычником фанатиков – уничтожить тебя и жену, покинувшую его для тебя, но которую он любил с той дикой, упорной страстью, какая и в настоящее время им владеет. Но существование, более всего повлиявшее на настоящую жизнь Мейера, протекло четыре века тому назад в Швабии. Это было время, когда преследование евреев достигло полного расцвета, и в нем самое деятельное и горячее участие принимали граф Зигфрид фон-Шерфенштейн и кузен его Вальтер. Ты, сын мой, был Вальтер, а Мейер был Зигфрид. В твоем сердце пробуждалось иногда милосердие, но пылкому Зигфриду чувство это было незнакомо. Убить еврея, обесчестить или утопить еврейку, смять под копытами коней старика или ребенка, принадлежавших к отверженному племени, было любимым препровождением времени гордого и фанатичного феодала. Однажды Гетто подверглось набегу и разорению по какому-то пустому поводу. Зигфрид увидел молодую еврейку Юдифь, красота которой ослепила его. Былая страсть вспыхнула настолько, что он увел Юдифь к себе в замок, собираясь окрестить ее и жениться, но все его намерения были разрушены тобой. Ты увидел Юдифь, внушил ей любовь к себе и похитил. После долгой ожесточенной борьбы, в которой похищение ребенку тоже играло роль, Зигфриду удалось тебя убить. Он взял к себе обратно Юдифь, хотя был женат, но однажды, застав ее в слезах, заколол из ревности, предположив, что она оплакивает тебя.

Ты понимаешь теперь, почему ваша настоящая жизнь является в одно и то же время и искуплением и испытанием. Зигфрид должен был родиться евреем, чтобы на самом себе испытать несправедливость огульного презрения и слепой ненависти, против которых бессильны иногда личные достоинства. Вы снова встретились соперниками, но, благодаря Создателю, оба мужественно вынесли испытание, несмотря на некоторые увлечения и заблуждения. Оба вы честно боролись и победили ваши страсти. Ты нашел в себе силы простить причиненное тебе зло. Он жертвовал своей жизнью, чтобы спасти твою, он же простил Руфь и стал преданным отцом чужих для него детей. Итак, вы оба можете предстать перед Судьей с убеждением, что совершенствовались и прожили недаром».

Это сообщение произвело на Рауля глубокое впечатление. Он долго обдумывал его, и мало-помалу отрадная ясность и спокойствие, покорность судьбе озарили его душу. В то же время состояние его здоровья внезапно ухудшилось, возобновилось кровохарканье, а страшная слабость лишила его возможности двигаться. Для всех было очевидно, что наступает роковая развязка. Одна лишь Валерия отказывалась видеть действительность, упорно хватаясь за несбыточные надежды.

Однажды вечером, когда она сидела около больного, стараясь развлечь его разными планами на будущее, основанными на его выздоровлении, слушавший с грустной улыбкой Рауль привлек ее к себе и, целуя в лоб, сказал:

– Дорогая моя, зачем говорить о выздоровлении, когда твои бледность и скорбь противоречат тебе? Не лучше ли нам, христианам и спиритуалистам, приготовиться к разлуке, которую мы оба предчувствуем.

Валерия с подавленным криком бросилась ему на шею.

– Рауль, не говори этого, я не хочу этому верить. Ты молод, силен и будешь жить. Судьба не может быть так жестока. Только что вернулось к нам счастье… – И слезы заглушили ее голос.

– Надо покориться Божьей воле, – прошептал князь, – Впрочем, милая моя, смерть тела не есть вечная разлука. Ты знаешь, что быть невидимым – не значит отсутствовать.

Валерия молчала, прижав руку к груди мужа, судорожные рыдания рвали ей грудь. Рауль дал пройти приступу горя, и слезы блеснули на его пушистых ресницах, но, преодолевая слабость, он наклонился к жене, стараясь словами любви успокоить ее.

– Не огорчай меня раздирающим душу отчаянием. Я оставляю тебе сына, и для него ты обязана беречь свое здоровье.

– Если надо мной разразится такое горе, то, клянусь тебе, последую примеру твоей матери и посвящу нашему ребенку остаток дней моих.

Князь покачал головой.

– Избави меня Бог принять подобный обет и осудить тебя на вечный траур. Я всегда считал кощунственной и противоестественной клятву, связывающую живого человека с умершим. Предоставляю тебе, милая Валерия, устраивать свою жизнь по внушению сердца. Но раз мы коснулись этого грустного события, то позволь мне теперь же обратиться к тебе с просьбой. В левом ящике моего письменного стола ты найдешь письмо, запечатанное моей печатью и адресованное тебе. Возьми его теперь же и храни не вскрывая. А если бог призовет меня к себе, то ровно через два года после того ты откроешь это письмо. Если желание и советы, которые ты в нем найдешь, не будут тебе противны, то ты, надеюсь, их выполнишь. Эти строки докажут тебе, что тогда, как и теперь, моя любовь охраняет тебя.

Глубоко огорченная и взволнованная Валерия взяла письмо, поцеловала его и заперла в шкатулку, которую всегда возила с собой.

– Клянусь исполнить твое завещание, для меня свято все, что исходит от тебя. Но я все еще надеюсь, что ты выздоровеешь, и я буду иметь возможность вернуть тебе письмо не читая.

Прошло несколько недель. Чувствуя себя все слабее, Рауль выразил желание увидеть Антуанетту и Рудольфа, и Валерия тотчас телеграфировала им. Утром, в день приезда графа и его жены, Рауль велел отнести себя на стеклянную террасу.

– Как ты себя чувствуешь, дорогой? – спросила Валерия, оправляя ему подушки и закрывая ноги шелковым одеялом.

– Я давно не чувствовал себя так хорошо, как сегодня, только меня клонит ко сну. Опусти занавеси и сядь рядом, я думаю, что усну немного до приезда наших гостей.

Княгиня поспешно исполнила желание мужа, придвинула кресло, взяла его руку и прислонилась к подушкам. Улыбка счастья и благодарности скользнула на губах Рауля, а затем он закрыл глаза, и водворилась глубокая тишина.

Изнуренная постоянной тревогой и заботами, Валерия тоже слегка задремала. Она не слышала как глухой вздох вырвался из груди князя, и судорожно дернулось его тело; не слышала она и шума подъехавшей кареты, и только шаги, раздавшиеся на террасе, разбудили ее. Она встала, тихонько освободила свою руку из холодной руки Рауля и обняла брата с невесткой.

– Он спит, – прошептала она.

Рудольф подошел на цыпочках к дивану, но едва взглянул на спящего, как вздрогнул и сделал знак Антуанетте, чтобы она увела Валерию. Как только они ушли, Рудольф позвал лакея и велел ему ехать за доктором, который не замедлил явиться. Он только взглянул и объявил, что все кончено. Рауль Орохай скончался.

Антуанетта употребила все старания, чтобы удержать княгиню как можно дольше, но Валерия беспокоилась о муже.

– Быть может он проснулся, – говорила она, направляясь к террасе, но при виде доктора предчувствие сжало ее сердце.

– Рауль! – воскликнула она, бросаясь к дивану, но Рудольф удержал ее.

– Мужайся, моя бедная сестра, Рауль перестал страдать.

С глухим стоном Валерия упала без чувств на руки брата.