Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер
Заколдованный замок

Выслушав этот рассказ, я почти возненавидел Беранже. Действительно, этот презренный человек был проклят! Он не только убивает свою невинную жену, но еще оскверняет ее тело колдовством. И это он совершает в то время, когда слуги ищут по всем дорогам его несчастных детей, которым грозит самая ужасная участь, если их не удастся вырвать из рук этой ведьмы Мариам, которая, конечно, не задумается выместить на них всю ненависть, какую питала к их матери.

Мое волнение было так сильно, что я не мог даже молиться. Только после нескольких часов отдыха и уединения, я настолько успокоился, что мог исполнить свою обязанность и отправился в капеллу. Но в дверях капеллы я остановился, точно окаменелый, и взгляд мой прирос к гробу Анжелы, ярко освещенному восковыми свечами. Служанки одели несчастную женщину как невесту, но ее нежное личико и маленькие руки, державшие распятие, потеряли свою ослепительную белизну и приняли какой-то темный оттенок. У гроба, зарывшись головой в складки платья покойницы, стоял на коленях Беранже. В своем черном костюме он был похож на духа тьмы.

При виде этого злодея мое сердце наполнилось негодованием и ужасом, и глухой стон вырвался из моей груди: Вероятно, Беранже подумал, что этот стон слетел с губ покойницы, так как он смертельно побледнел и встал, дрожа всем телом.

Заметив меня, он тотчас же успокоился и смерил меня зловещим взглядом.

– Что тебе нужно здесь, убийца? – спросил я, всходя на ступени алтаря. – Не боишься ты, что усопшая встанет и обвинит тебя в осквернении своего тела? Твое присутствие здесь – святотатство!

Беранже выпрямился, и в глазах его вспыхнуло выражение гордыни и злобы. Возмущенный такой дерзостью, я вскричал:

– На колени, нечестивый! Преклонись перед Предвечным Судьей и отрекись от дьявола, увлекшего тебя на путь преступлений! Если на земле для тебя нет прощения, то тебе остается милосердие Божие. Но с таким дерзким видом тебе нет места в церкви!

Барон скрестил руки, глаза у него горели, как у демона.

– Безумный монах! Нет ни Бога, ни правосудия. Уходи ты сам: здесь я хозяин. Я сам судья своих поступков, я сам себе Бог!

Дрожь ужаса потрясла меня. Сам сатана говорил этими дерзкими устами! Но на мне, как на служителе алтаря, лежал долг изгнать проклятого из святого места.

Я взял с алтаря массивный серебряный крест и, потрясая им, подошел к Беранже.

– Уходи отсюда, отверженный! Вечное Правосудие, которое ты отрицаешь, рано или поздно покарает тебя. А я – я проклинаю тебя и изгоняю не только из этой церкви, но и из всякой другой, куда бы ты вздумал явиться искать облегчения своим мучениям совести! Уходи, отверженный, извергнутый из числа христиан! Ступай к дьяволу, усыновившему тебя! Да будет над тобой мое проклятие.

Барон побледнел, как смерть, и отступил назад, но в дверях снова остановился. Но я уже не владел собой. Мне казалось, что из каждого угла, из каждого углубления несся хриплый вздох.

– Уходи, или я поражу тебя крестом! – вскричал я, не владея собой. – Смотри! Даже покойница возмущена, что нарушают ее покой.

Барон исчез, но испытанное мною волнение было так велико, что я на какое-то время потерял сознание.

С этого часа я чувствовал себя очень нехорошо и едва был в силах проводить тело Анжелы в аббатство. Я смутно помню, что во время печального шествия к нашему кортежу присоединился какой-то неизвестный рыцарь, в полном вооружении и с опущенным забралом.

Отпевания я уже не мог совершить. Когда же закрывали гроб, я вторично лишился чувств.

Прошло много недель прежде, чем я пришел в себя и был в состоянии говорить о прошлом. Тогда я узнал, что детей нигде и не смогли найти, а рыцарь, присоединившийся к погребальному шествию, был Рене де Клорифон. Он возвращался из какой-то поездки, и судьба привела его сюда в последний раз проститься с любимой женщиной.

После погребения мессир Рене вызвал Беранже на поединок, но, очевидно, проклятый барон дрался заколдованной шпагой, как так, несмотря на свое неумение владеть оружием, он не только остался невредим, но опасно ранил такого опытного солдата, как Клорифон. Раненый рыцарь больше месяца пролежал у нас в аббатстве. Я же навсегда поселился в своей прежней келье. Ни за что на свете я не согласился бы вернуться в замок.

Прошло более восьми лет, не принеся с собой ничего достойного внимания.

В тиши нашей святой обители ко мне снова вернулись спокойствие и душевный мир. С Беранже я не видался, но через Готье, его слугу, всегда говевшего в нашем аббатстве, я получал о нем точные известия, так что мог шаг за шагом следить за ужасным наказанием, положенным на него тем Небесным Правосудием, от которого он отрекся. В ту эпоху в нашей прекрасной Франции царили смута и война и поэтому человеческое правосудие не обратило внимания на преступления барона де Верделе, но Господь и собственная совесть осудили преступного синьора.

Сначала Беранже еще более отдался своим сатанинским занятиям, ища в них, может быть, забвения. Затем Феррари умер, и барон остался один в обширном замке, пустом по его собственной вине. Тогда им овладела скупость, и он стал наполнять свои железные сундуки золотом, вымогая его у бедного народа. Он сам никогда никуда не выходил, и никто из посторонних не переступал порог замка. Путники, пилигримы, вассалы – все, осеняя себя крестным знамением, избегали замка и того, кого уже называли в народе ужасным безумцем Башни Дьявола. Барон сам говорил Готье, что его преследуют призраки. Он заставлял вооруженных людей ночевать в своей спальне и страшно боялся темноты, которая казалась ему населенной его жертвами.

Однажды вечером в аббатство прибежала служанка и просила нашу общину помолиться за преступную душу несчастного синьора.

– Уже три дня он лежит в агонии и не может ни жить, ни умереть. Все видят, что он оспаривает у дьявола свою душу, за которой тот явился.

Я сразу решился и попросил позволения отправиться в замок.

– Иди! – сказал мне почтенный старец. – Он был твоим духовным сыном, а мы представители милосердия на земле.

Я взял крест, святую воду и ушел.

Стояла темная зимняя ночь. Холодный ветер пронизывал меня, но я плотнее закутывался в плащ и ускорял шаги. Наконец, я подошел к замку, но он был заперт со всех сторон.

– В замок нельзя входить! Барон умирает, – сурово крикнул мне часовой.

– Я смиренный служитель алтаря и пришел попытаться вырвать душу у дьявола, – отвечал я.

Мост тотчас же опустился, и я вошел в замок. В одном из коридоров я встретил Готье, который проводил меня в комнату умирающего. Еще издали я услышал жалобные крики, перемешанные с проклятиями, но в страшно исхудавшем призраке, извивавшемся на кровати, я с трудом узнал Беранже.

Эта нравственная нищета производила тягостное впечатление в сравнении с роскошной постелью и гордым гербом, украшавшим смертное ложе. Два воина с трудом сдерживали беспорядочные метания умирающего, который, казалось, боролся с какими-то невидимыми существами и с ужасом и яростью отталкивал их. Холодный пот выступил на лбу суровых солдат, толпившихся в ногах кровати.

Я поднял крест и подошел к Беранже.

– Умирающий! Хочешь ли ты моей молитвы? Желаешь ли ты раскаяться? – спросил я.

Барон приподнялся и устремил на меня пылающий взгляд.

– Убирайся вон, проклятый поп! Твои глупости не спасут меня! – прорычал он неожиданно. – Прощения нет, как нет самого Бога. Уходи! Твое присутствие только усиливает мои страдания. Ах! Я весь горю… ад овладевает мною…

Кропя святой водой направо и налево, я смело взошел на возвышение, на котором стояла кровать.

– Vade retro, Satanas^[13]!.. Отступи перед Св. Крестом и оставь в покое душу, которая еще не принадлежит тебе, – сказал я. – А ты – кайся и молись!

В эту минуту Беранже протянул вперед руки, а взгляд его точно прирос к распятию, которое я держал над ним. Вдруг он пробормотал дрожащим голосом:

– Анжела, ты?!.. Ты приказываешь мне молиться?.. О! не уходи; я повинуюсь… Всемогущий Господи! Сжалься надо мной и спаси мою преступную душу!..

– Сын мой! Бог простил тебя! – радостно вскричал я, подавая ему символ искупления. Беранже прижался к нему губами и почти тотчас же скончался.

После этой великой победы я вернулся в аббатство. Давно уже не был я так счастлив. Я долго молился у гроба Анжелы, невинная душа которой помогла мне победить сатану.

Снова мирно протекли года. Баронство перешло к другим владельцам, истинным и благочестивым синьорам. Как и прежде, один из братьев нашей общины занимал место капеллана в замке.

Мало-помалу время изгладило воспоминание о зловещих событиях, очевидцем которых я был, как вдруг один неожиданный случай снова раскрыл мои душевные раны.

Однажды я узнал, что какой-то неизвестный бродяга непонятным образом пробрался ночью в замок и убил одного солдата и старика-отца владетеля замка. Он чуть было не убил и последнего, крича, что он его сын и что он пришел отомстить ему. Безумца, конечно, схватили, но ему удалось каким-то образом бежать.

Никто не мог понять этой истории, но у меня, с быстротой молнии, мелькнула мысль, что этот странный бродяга мог быть Амори. Узнав каким-нибудь образом о своем происхождении и о своих правах, он пробрался в замок, чтобы отомстить убийце своей матери. Я никому ничего не сказал о своих предположениях и молча плакал. Но с этого дня я решил ежедневно утром произносить особенную молитву Пресвятой Деве Марии, чтобы она спасла и поддержала несчастного сына Анжелы.

Спустя два года после этого печального случая, к нам в аббатство приехал некий рыцарь. Он долго молился в церкви, опустив голову на руки. По окончании божественной службы, рыцарь простерся перед аббатом и, облобызав его колени, просил принять его в число братьев, так как он утомлен жизнью и желает посвятить Богу остаток своих дней.

Приор поцеловал его и позволил ему остаться в нашей общине. Но каково же было мое удивление, когда в новом брате я узнал мессира Рене де Клорифона. Прошлое сблизило нас и сделало друзьями. Во время наших долгих бесед брат Анж – такое имя принял мессир Рене при пострижении – рассказал мне всю свою жизнь и странные события, составляющие как бы заключение к моему рассказу. По моей просьбе он записал свои воспоминания, так как мои года делали для меня эту работу очень тягостной. Зрение мое сильно ослабло и перо уже начало дрожать в моих руках.

Я, Рене де Клорифон, в пострижении брат Анж ордена св. Бенедикта, написал эти воспоминания по просьбе отца Амбруаза, который говорит, что рука его дрожит и отказывается держать перо. Моя же рука не искусна в писании, так как всю жизнь имела дело только со шпагой и копьем, а не с мирным орудием писца. Но что за беда. По всей вероятности, никто никогда не прочтет этих страниц. Описываемые здесь события имеют интерес только для нас – двух стариков. Длинные зимние вечера я хочу посвятить воспоминаниям о единственной женщине, которую я любил и у гроба которой хочу жить и молиться до конца моих дней. Печальный рассказ свой я начну с той минуты, когда я, вернувшись в свою палатку, нашел ее пустой и прочел прощальные слова Анжелы. Погоня за беглецами не привела ни к чему. В страшном отчаянии я похоронил барона Жильберта в капелле, уцелевшей от грабежа, и затем присоединился к армии. Я бросался во все самые опасные места, но смерть, видимо, щадила меня и я был только ранен.

В награду за мои подвиги король пожаловал мне замок Вотур с баронским титулом. После нескольких новых и тщетных поисков Анжелы я окончательно поселился в замке Вотур, этой могиле моих надежд на счастье, хотя и владел землями в Аквитании. Я поместился в той же комнате, где жил в качестве пленника и куда Анжела приходила советоваться со мной относительно защиты замка.

Несколько лет спустя семейные дела вынудили меня ехать в Оверн. Однажды, чувствуя себя очень утомленным, я попросил гостеприимства в одном богатом замке. На мой вопрос, чей это замок, мне сказали, что он принадлежит барону де Верделе. Это имя пробудило во мне тяжелые воспоминания, но тем не менее я ничего не подозревал. Когда же меня ввели в почетную залу, я с удивлением узнал в принимавшей меня владелице замка свою потерянную невесту. Мой вид тоже сильно взволновал Анжелу, но она скоро овладела собой. В ответ на мои упреки, она с достоинством попросила меня не забывать, что она замужем.

Пока мы разговаривали, около нас играли двое маленьких детей, прелестных, как херувимы. Но что-то скорбное в выражении глаз Анжелы и в складке ее губ дало мне убеждение, что она несчастлива и что душа ее полна горечи.

За обедом я увидел барона. Бледное лицо и холодное высокомерие произвели на меня отталкивающее впечатление. Но что особенно удивило и возмутило меня, это появление в столовой грязной и растрепанной женщины. Грубость этой женщины с Анжелой и ее отвратительная фамильярность с бароном были для меня совершенно непонятны. Она без всякого стеснения ударила по плечу барона и сказала, что ему нечего терять здесь время, когда в башне работа стоит без него. Верделе тотчас же встал, извинился, что оставляет меня, и ушел вместе со своей грязной подругой.

Когда мы остались одни, я стал расспрашивать Анжелу. Под влиянием гнева и оскорбленной гордости она сделалась откровеннее обыкновенного, и я понял роль, какую играла цыганка в замке.

Любовь, жалость и негодование наполняли мое сердце. Быстро решившись, я предложил молодой женщине бежать со мной в Вотур, где я сумею защитить ее или умереть вместе с нею.

– Вы не подумали о том, что говорите, – недовольным тоном ответила она. – Неужели вы считаете меня способной бросить детей и вступить в качестве вашей любовницы в замок моих предков?

Я пробормотал что-то о разводе, о правах всякого человека защищаться, но Анжела нетерпеливо покачала головой.

– Бросьте эти глупости, мессир Рене! Я не покину своего поста, как прежде не сдала Вотура. Пусть исполняется моя мрачная судьба! Если же вы услышите о моей внезапной смерти, то знайте, что я пала жертвой этой отвратительной женщины, которая жаждет моей смерти. Но я хочу обратиться к вам с одной просьбой. Вы сейчас предлагали мне убежище. Умоляю вас, не откажите в нем моим детям, так как цыганка уничтожит их, как только меня не станет на свете. Посмотрите! Я до такой степени боюсь, что их у меня похитят, что наложила им на руки метки.

Подозвав мальчика, она откинула ему рукав и показала мне вытатуированный герб у него на руке.

– Итак, Рене, если вы по-прежнему любите меня, постарайтесь быть покровителем этих детей. Я завещаю их вам. Капеллан поможет вам похитить их из замка, когда цыганка займет мое место. Эта женщина сумеет утешить отца в исчезновении детей. Когда же Амори вырастет или когда умрет Беранже, вы предъявите права сирот.

Со слезами на глазах я поклялся заботиться о завещанных мне детях, как о своих собственных, но выразил при этом надежду, что она еще долго проживет. Анжела ничего мне не ответила и только печально покачала головой. Затем я простился с ней, так как не хотел ночевать в замке. Перед отъездом я зашел к отцу Амбруазу и мы долго обсуждали с ним все подробности похищения детей в случае смерти Анжелы. Сначала этот план испугал доброго капеллана, но, в конце концов, он опустил голову и сказал:

– Пусть будет по-вашему. Что участь детей будет ужасна, если здесь не будет ни Анжелы, ни меня – это, увы, грустная истина.

Возвращаясь восемь месяцев спустя из своей поездки, я снова проехал мимо замка. Не желая видеть барона, я попросил гостеприимства в этой самой обители, где Господь определил мне в мире доживать свои дни.

Смущение и волнение царили в святом убежище. С ужасом и горем я узнал, что Анжела умерла и что ее завтра же похоронят в склепе монастыря. Я тотчас же решил остаться не только для того, чтобы навеки проститься с любимой женщиной, но чтобы исполнить ее волю и взять с собой завещанных мне детей. С этой целью я стал расспрашивать одного старика-монаха, как мне лучше всего повидаться с капелланом, отцом Амбруазом, а также о смерти Анжелы де Верделе. Невозможно передать, что я почувствовал, когда узнал о целом ряде преступлений, совершенных бароном под влиянием его дикой и жестокой ревности, имевшей последствием бегство цыганки и похищение детей.

Только теперь я узнал все подробности грустного прошлого от брата Амбруаза; тогда же мне только боязливо намекали на убийство матери и новорожденного ребенка, о котором проговорилась сошедшая с ума нянька. По официальной же версии Анжела умерла от родов, произведя на свет мертвого ребенка.

Я почувствовал такую страшную ненависть к барону, что решил после похорон вызвать его на поединок и убить, как собаку.

На следующее утро я надел полное вооружение и опоясался траурным шарфом. Затем, опустив забрало, я вмешался в гущу народа, толпившуюся по обеим сторонам дороги, в ожидании печального кортежа.

Ожидание показалось мне целой вечностью. Сердце мое обливалось кровью. Омраченным взглядом смотрел я на гордо высившийся на скале мрачный замок, над которым развевался черный флаг. Но вот подъемный мост опустился со скрипом, послышалось пение монахов и кортеж начал выходить на дорогу. Впереди всех шли воины, а за ними целый ряд конюших и пажей, с зажженными свечами в руках. Далее несли баронское знамя и герб покойной. Перед самым гробом медленно двигались монахи. Среди них шел также капеллан замка, которого поддерживали два монаха. Бедный отец Амбруаз едва волочил ноги, и целые ручьи слез текли по его щекам. За покрытым золотым покровом гробом, который несли конюшие, шел одетый во все черное барон с обнаженной головой. Губы его были сжаты, и он был бледен, как смерть. С холодным и высокомерным видом провожал он свою жертву, очевидно скрывая от посторонних состояние своей преступной души.

Я пробился сквозь толпу и пошел рядом с бароном.

Барон поднял голову и с удивлением посмотрел на меня. Но это длилось не более минуты. Затем он снова опустил голову. Если бы я послушался тогда голоса ненависти, я тут же заколол бы его кинжалом.

Во время богослужения он сохранял тот же бесстрастный вид. Когда же гроб Анжелы опустили в склеп, и мы вышли из церкви, я стал упрекать барона в бесчестных поступках и вызвал его на поединок.

– С сумасшедшим я не дерусь! – дерзко ответил он. – Над моей женой и детьми я единственный судья на земле.

Тогда я бросил ему в лицо свою железную перчатку, и, побледнев от ярости, он вынужден был принять мой вызов.

Даже и теперь я ни минуты не сомневаюсь, что дрался тогда с самим дьяволом, так как алхимик, никогда не бывавший на войне, не мог с таким адским искусством владеть оружием. Моя шпага скользила по нему, точно он был закрыт каким-то невидимым щитом. Поединок наш кончился тем, что он остался цел и невредим, а я был опасно ранен. Оправившись от болезни, я около года посвятил поискам детей Анжелы, но все было напрасно: презренная воровка точно сквозь землю провалилась со своей шайкой.

Обескураженный я вернулся в замок Вотур и окончательно поселился в нем. Немного спустя я женился на одной из моих кузин. Брак этот был следствием семейных соображений, и любовь не играла здесь никакой роли. Через год жена моя умерла, оставив мне вместо ожидаемого наследника, дочку. Я назвал ее Анжелой, в память той, которая одна царила в моем сердце.

Прошло восемнадцать лет со времени смерти Анжелы де Верделе, и моей маленькой Анжеле было уже пятнадцать лет, когда случилось странное и тягостное событие, которое и побудило меня, по просьбе брата Амбруаза, написать эти страницы.

Я имел привычку каждый вечер гулять в некотором расстоянии от замка по дороге, обрамленной деревьями и изгородью. Однажды, когда я совершал свою обычную прогулку, из-за изгороди на меня набросился какой-то бродяга и хотел убить. Насколько я мог разглядеть при наступавших сумерках, это был высокий молодой человек. Но он до такой степени был слаб, что я без всякого труда свалил его, а нанесенный им удар едва оцарапал меня.

Бросив его на землю, я свистнул. Тотчас же прибежало несколько крестьян. Не взглянув даже на негодяя, я приказал связать его и отвести в замок. Вернувшись домой, я велел на следующее же утро повесить бродягу.

Анжела выбежала мне навстречу и с любопытством рассматривала пленника. Когда же мы вошли в замок, она сказала мне умоляющим голосом:

– Папа! Не приказывай вешать этого несчастного! Мне жаль его: он так красив.

– Дитя мое, – ответил я, – если позволять всяким бродягам убивать нас на большой дороге, в двух шагах от замка, то много невинных заплатят своей жизнью за такую преступную снисходительность, так как этот негодяй, без всякого сомнения, снова примется за свое ремесло.

После ужина я ушел в свою комнату. Невыразимая грусть овладела мною. Воспоминания о прошлом толпой осаждали меня, и я лег спать с тяжелым сердцем. Но даже во сне какое-то беспокойство не покидало меня. Я видел Анжелу. Она держала на руках маленького Амори и со слезами повторяла: «Спаси его, Рене! Ведь ты обещал мне».

Утром я проснулся с тяжелой головой и подумал, что Анжела упрекает меня за то, что я слишком мало искал ее детей. Но где же искать их, особенно когда прошло столько лет со времени их похищения? Печальный, со сдавленным сердцем, решил я прогуляться, чтобы немного освежиться.

Спустившись с горы, на которой стоял мой замок, я увидел толпу людей, собравшуюся вокруг дуба. Не думая ни о чем, я направился туда. Толпа расступилась, давая мне дорогу, и я увидел бледное лицо бродяги. Черты лица несчастного выражали отчаяние и страшную усталость. Петля уже была накинута ему на шею.

Вдруг я вздрогнул. Большие, сине-стального цвета, глаза, смотревшие на меня, положительно были глазами Анжелы.

– Остановитесь! – крикнул я и бросился к несчастному. Когда я сорвал с него покрывавшие его лохмотья, я увидел на плече герб де Верделе. Хотя он и сильно побледнел, но все-таки был еще ясно виден.

К глубокому удивлению моих людей, я прижал юношу к своей груди.

– Амори! Несчастное дитя мое! Наконец-то я нашел тебя, – повторял я.

Я увел его в замок.

– Смотри! – сказал я, когда мы вошли на двор. – Это – замок твоего деда Вотур, который так мужественно защищала твоя покойная мать.

Затем я провел его в капеллу, где мы оба помолились, и я горячо благодарил Господа, что он в своем милосердии избавил меня от преступления и не допустил повесить последнего Верделе на земле его предков.

Накормив Амори и одев его сообразно его происхождению, я представил его Анжеле. Та расплакалась от волнения и приняла его как брата. Действительно, молодой человек был необыкновенно красив, несмотря на свой истощенный вид. Когда вечером мы сидели с ним вдвоем у камина, я спросил, где его сестра и почему он бросил табор и стал бродяжничать один.

В ответ на мой вопрос Амори разрыдался. Волнение молодого человека было так велико, что я отказался выслушать его, и только несколько дней спустя мы возобновили этот разговор. Рассказ Амори произвел на меня такое сильное впечатление, что мне кажется, я могу передать его слово в слово.

Своего детства Амори не помнил. В его памяти смутно сохранился образ молодой, красивой белокурой женщины, часто ласкавшей его. Так же помнил он утомительный путь по темному коридору, из которого они вышли в лес и очутились среди палаток и толпы бронзовых людей с суровыми лицами, нагих детей и женщин в лохмотьях.

– Мы с Беранжерой были ужасно несчастны, – продолжал он. – Мы жили с Гарольдом и Мариам. Не было такой жестокости, которой бы эта отвратительная женщина не заставляла нас перенести. Она била нас, не давала нам есть и выбрасывала ночью из палатки, так что мы должны были дрожать от холода и спать на сырой траве. Одним словом, она обратила на нас всю свою ненависть и мщение. Без сомнения, мы оба умерли бы еще в первые месяцы нашего пребывания в таборе, если бы Гарольд не защищал нас от ярости своей сожительницы.

Так прошли три года. Мне было уже семь лет. Несмотря на наше ужасное существование, я был не по летам высок и силен и отличался таким суровым и вспыльчивым характером, что цыгане прозвали меня «Сатанос» и говорили, что я воплощенный демон. Бедная же сестра моя была болезненная и слабая девочка. Зверская жестокость Мариам лишила ее обычной детской веселости и живости. Лучшими нашими минутами были те, когда мы оставались одни, и прижавшись друг к другу, чувствовали себя хоть на время избавленными от побоев.

Однажды ночью, когда Гарольд куда-то отлучился, Беранжера, уже давно прихварывавшая, сразу почувствовала себя очень худо. Она глухо стонала и металась по соломе. Мариам несколько раз приказывала ей замолчать, но так как та продолжала стонать, мегера схватила ее за волосы и выбросила из палатки. Беранжера громко вскрикнула. Я бросился к сестре и нашел ее всю в крови. Падая на землю, бедняжка ударилась головой о камень и лишилась чувств. Несмотря на мою молодость, несчастье дало мне известную опытность: я тотчас же сбегал за водой и смочил голову сестры. Затем я собрал кучу травы и сухих листьев, положил Беранжеру на эту импровизированную постель и покрыл ее старым, дырявым плащом, который дал мне Гарольд. Немного спустя она открыла глаза и пробормотала:

– Ах, как мне хочется пить!

Я проскользнул в палатку. Так как Мариам громко храпела, я отлил немного молока из ее кружки и отнес сестре. Та жадно выпила. Затем, сжав своими похолодевшими пальчиками мою руку, она сказала:

– Посиди со мной, Амори! Вокруг меня все так темно!

Я присел около нее, и несмотря на то, что дрожал от холода, скоро заснул от усталости.

Гарольд нашел нас утром, возвращаясь домой. Я спал, а Беранжера была уже мертва.

Далее Амори рассказал, что смерть сестры, единственного близкого ему существа, до такой степени возмутила его, что когда пришла Мариам, он схватил нож и с такой яростью бросился на нее, что даже мегера была на минуту испугана.

Когда Амори подрос, его стали учить воровать, опустошать на рынках чужие карманы и грабить конюшни тех деревень, мимо которых проходили. Так как такие экспедиции приносили выгоду и развлекали его, он вошел во вкус и скоро сделался самым дерзким разбойником табора.

Мариам больше не смела бить его. Когда же ему исполнилось восемнадцать лет, она даже стала относиться к нему с материнской нежностью. Лучшие кусочки всегда отдавались ему. Теперь она стала заботиться о его костюме, сделала ему из своей юбки плащ и подарила аграф.^[14]

Амори, или Сатанос, как называли его в таборе, подозрительно смотрел на эту перемену, и чем мегера становилась нежнее и сговорчивее, тем с большим презрением относился он к ней.

– Оставь меня в покое, старая ведьма! Не нашептывай мне разных глупостей в уши! – кричал он, когда Мариам отваживалась слишком горячо выражать свои чувства.

Старый Гарольд, глава племени, с гневом и ревностью следил за внезапной милостью, которой дарила Мариам Сатаноса. Ужа давно он играл при ней только второстепенную роль. Деспотичная и хитрая цыганка была настоящей хозяйкой племени, держала молодых любовников и, при случае, била старика-начальника. Но и Гарольд был хитер. Дальнейший рассказ доказывает, что он следил за своей старой любовницей и не доверял ей.

Однажды вечером, когда все в таборе спали, а Гарольд был в отсутствии, Мариам подошла к Амори, чинившему колесо. Обвив руками его шею, она сказала:

– Я люблю тебя, Сатанос, и хочу выйти за тебя замуж.

– Убирайся к черту, дура! Не смей меня трогать! – ответил тот, грубо ее отталкивая.

Но Мариам не оскорбилась таким обращением и продолжала:

– Ты глупо поступаешь, пренебрегая моей любовью. Я еще красива и знаю, что нравлюсь тебе. Кроме того, если я захочу, я могу дать тебе богатство и сделать тебя большим синьором.

Амори сначала расхохотался, как безумный.

– Брось эти глупости! Повторяю тебе: не подходи ко мне, старое чучело, или я разобью тебе зубы!

– Я знаю, кто твой отец и отведу тебя в твой родовой замок. Но сделаю я это только в том случае, если ты на мне женишься, – настойчиво возразила Мариам.

Эти слова мегеры пробудили в Амори целый рой уже побледневших и почти изгладившихся воспоминаний. Он смертельно побледнел и поднялся, дрожа всем телом.

– Значит, это не сон, – сказал он, – что я жил в замке и знал другую обстановку, кроме этого проклятого табора бродяг.

– Правда, правда! Твоя мать, знатная дама, укладывала тебя спать под шелковыми одеялами, – насмехалась Мариам. – Только если ты откажешься жениться на мне, ты ничего не узнаешь.

– Хорошо, я женюсь на тебе, но только тогда, когда ты мне все скажешь и мы будем в виду моего замка, – ответил Амори.

Цыганка согласилась и объявила, что табор завтра же отправится в путь, но что брак должен совершиться раньше, чем она передаст ему все документы.

Гарольд, без сомнения, следил за ними и подслушал этот разговор, так как на следующее утро, пока собирались завтракать перед отправлением в путь, он отвел Амори в сторону и сказал ему:

– Старуха обманывает тебя. У нее нет никаких документов, доказывающих твое происхождение, а брак с цыганкой не имеет никакого значения в глазах закона. Мариам только хочет добиться своей цели. Одно правда – ты сын богатого и могущественного синьора.

И Гарольд, движимый досадой и ревностью, рассказал Амори все, что знал о его прошлом.

Можно представить себе чувства несчастного юноши! Ярость и отчаяние при воспоминании о разбитой жизни отнимали у него рассудок. Гарольд испугался за последствия своих разоблачений и старался его успокоить. Только когда ему показалось, что к Амори вернулось его хладнокровие, они вернулись в табор.

Мариам была занята укладкой кое-каких вещей. Бледный и расстроенный молодой человек вошел в палатку и сел рядом с нею.

– Что с тобой, Сатанос? Какой у тебя нехороший вид! – нежно спросила она.

– Ничего, я хочу только поцелуем поблагодарить тебя за убийство моей матери и сестры и за мою разбитую жизнь, – ответил Амори, обхватив ее и крепко прижав к себе.

Затем выхватив с быстротой молнии из-за пояса нож, он вонзил его по самую рукоятку в грудь Мариам. Та с диким криком упала на землю. Но рана была смертельна и через несколько часов ведьма умерла.

Совершив это искупительное убийство, Амори объявил, что он покидает табор. Гарольд, сохранивший под суровой оболочкой цыгана относительно доброе сердце, дал ему лошадь и рекомендательное письмо к начальнику другого племени. Но молодой человек и не думал воспользоваться им. Бродяги с их кочующей жизнью внушали ему отвращение. Его умом овладела только одна мысль: вернуться в замок Верделе – его замок – найти отца, отравившего его мать и допустившего Мариам похитить детей, показать ему бродягу-сына, а затем своими собственными руками убить его.