Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер
Фараон Мернефта

При моем входе Пинехас с изумлением поднял голову, потом иронически улыбнулся:

– Нехо, кажется, ты решился во что бы то ни стало сделать меня твоим спасителем.

– На этот раз я прихожу к тебе не один: меня сопровождает одна из прекраснейших дам Таниса. Ее нежный голос, может статься, больше подействует на твое сердце.

Пинехас сердито поднял голову и отвечал с презрительной холодностью:

– Женщина?.. Я не знаю ни одной, которая могла бы похвастаться, что звук ее голоса заставит меня нарушить клятву. Но где же эта очаровательница? Я вижу только тебя одного.

– Я оставил ее внизу, не зная, захочешь ли ты принять ее.

– И прекрасно сделал, потому что я этого не хочу.

– Я предвидел твой отказ и бегу сказать Смарагде, что…

– Смарагда? – прервал меня Пинехас, внезапно бледнея. – Зачем же ты сразу не назвал мне ее?

И, не дожидаясь ответа, он выбежал вон.

Я последовал за ним и увидел, как он помогает Смарагде выйти из паланкина.

– Для нас великая честь принимать под своей скромной кровлей благородную сестру Мены. Матери моей нет дома, но она должна вернуться с минуты на минуту, – сказал Пинехас.

Проводив нас в залу, Пинехас подал Смарагде кресло и предложил также сесть мне. Смарагда откинула свое покрывало.

Пинехас, порабощенный чарующим взором красавицы, утратил свой обычный суровый вид и в смущении опустил глаза. Молния торжества сверкнула в глазах Смарагды, и глухим голосом она сказала:

– Я пришла сюда умолять мудрого Пинехаса дать мне совет, как спасти стада.

Египтянин побледнел. Он тяжело задышал, а в глазах поочередно вспыхивали то искры любви, то ненависти.

– Нет, – сказал он наконец глухим голосом, – для тебя и твоего мужа я не нарушу своей клятвы. Ты слишком многого хочешь от меня, требуя спасения имущества для счастья Радамеса.

Сперва Смарагда встала, как бы оскорбившись, но, раздумав, подошла к Пинехасу и, положив руку на его плечо, склонилась лицом к молодому человеку.

– Ты ошибаешься, – тихо произнесла она, глядя на него странным взором. – Радамес любит только мои богатства. Я могу унижать его и держать в зависимости только до тех пор, пока буду состоятельна. Неужели ты думаешь, что если б он любил меня, то послал бы к тебе?

Взволнованное лицо Пинехаса вспыхнуло как огонь.

– О, если так, то я сохраню узду, на которой ты его держишь, но… на одном условии, – сказал он дрожащим голосом. – Нехо, передай Радамесу, что супруга его в награду за спасение стад должна позволить мне три раза поцеловать ее.

Смарагда побледнела и отступила назад.

– Этою ценою? Никогда! – воскликнула она, поспешно направляясь к выходу, но я удержал ее на дороге.

– Вспомни Омифера, – шепнул я ей на ухо.

Она остановилась и сказала, скрестив на груди руки:

– Я согласна… Но поклянись мне, что твое средство будет действенно.

– Клянусь тебе в этом, – ответил Пинехас, привлекая Смарагду в свои объятия и запечатлев на ее побелевших губах три условленных поцелуя.

Поочередно бледнея и краснея, она прислонилась к стене, не способная вымолвить ни слова. Я поспешил сказать вместо нее:

– Ну, теперь давай свое средство.

Пинехас провел рукою по своему пылавшему лицу и, отведя меня к окну, сказал:

– Достань записную книжку. Я продиктую все, что нужно.

Я поспешно вынул таблички, и Пинехас продиктовал рецепт. Смарагда накинула на себя покрывало и увлекла меня из комнаты так быстро, что я едва успел поблагодарить Пинехаса.

Усевшись в носилки, она просила меня проводить ее к Омиферу. Я не смел возражать, так как только для него решилась она на такие тяжелые жертвы.

Прибыв к его жилищу, мы поспешно вышли из паланкина. Смарагда не шла, а летела, едва касаясь земли своими маленькими ножками. Омифер – конечно, уже предупрежденный – встретил нас у входа в одну из зал. Смарагда бросилась в его объятия.

– Я спасла тебя, но какой ценой!.. – воскликнула она вне себя и лишилась сознания от ярости.

Молодой человек отнес ее на диван и спросил меня, что значили эти слова. Я рассказал ему всю историю и сообщил рецепт для скота.

Омифер выслушал меня с негодованием и объявил, что предпочел бы гибель всех своих стад, но тотчас велел позвать управляющего, чтоб передать ему полученные наставления.

Так как Смарагда не приходила в себя, то я попрощался с Омифером.

– Мне нужно спешить домой, – сказал я, – нам тоже грозит разорение. Пожалуйста, потрудись сам проводить жену Радамеса и передать ему полученный рецепт.

Радостный, вернулся я домой, все тут же принялись за дело.

С быстротою молнии добрая весть распространилась по городу. Все ухватились за этот якорь спасения, и вскоре на улицах только и видны были люди с лекарственными припасами. Действие лекарств было поразительно даже на скот уже заболевший. С той минуты, как мы приняли эти меры, и до вечера ни одно животное не захворало и не издохло.

Поздно ночью приехал Хам и с торжеством привез тот же самый рецепт. На следующий день все лица значительно просветлели. Живая деятельность царствовала в городе; и один из наших невольников, возвратившись с пастбищ, привез также самые утешительные известия. Зараза была, очевидно, побеждена, так как случаи заболевания стали редки и больной скот быстро выздоравливал.

После полудня я поехал во дворец поговорить с одним товарищем. Отыскивая его в зале телохранителей, я увидел Радамеса и подошел с ним поздороваться. Но возничий фараона презрительно смерил меня взглядом и хриплым от бешенства голосом сказал:

– Я считал тебя честным человеком, Нехо. Поручил тебе мою жену, благодаря мне вы не остались нищими… А ты что же делаешь? Рецепт спасения мне пришлось узнавать на улице у прохожих, а жену мою ты оставил неизвестно где, и она вернулась домой лишь сегодня утром.

Говоря это, он сжимал кулаки. Смущенный и пристыженный, я опустил голову.

– Но она непременно хотела отправиться к Омиферу, и там ей сделалось дурно, – ответил я, – мне нельзя было терять времени, а Омифер обещал сам проводить ее.

– И ты оставил доверенную тебе женщину у того, кто в нее влюблен и кого она сама любит! – вскричал Радамес. – О, вы все мне заплатите за эту выходку. – И он большими шагами вышел из зала.

– Разве Радамес уезжает куда-нибудь? – спросил я у своего товарища.

– Конечно. Его потребовали во дворец для сопровождения фараона, который на несколько дней едет в пустыню на охоту за львами, чтоб немного развеяться после всех неприятных происшествий.

Я понял, почему Радамес отлагал свои планы мщения.

Последующие дни были временем спокойствия. Мезу по-прежнему не показывался, горожане усердно старались уничтожить следы прошлых несчастий.

Батюшка решил воспользоваться этим общественным спокойствием и отпраздновать свадьбу Ильзирис через неделю. Мы разослали приглашения всем почетным лицам в городе, к Пинехасу я лично явился с просьбой, чтоб он и его мать приняли участие в празднике. Они обещали приехать, а затем Пинехас отвел меня в свою комнату, где дал выпить какого-то питья от дурного глаза в благодарность за то, что я привел к нему Смарагду.

Накануне торжественного дня Ильзирис с самого утра жаловалась на сильную головную боль. Мы приписали это волнению и усталости от хлопот предыдущих дней, и мать моя уговаривала ее взять себя в руки, чтобы хорошо выглядеть в день свадьбы. Ильзирис улыбнулась и ответила:

– Я постараюсь.

Но к вечеру ей стало хуже: щеки ее пылали, по телу пробегала ледяная дрожь. Когда на следующее утро я сошел в общую залу, то увидел, что отец сильно встревожен.

– Ильзирис совсем больна, – сказал он. – Через несколько часов начнут съезжаться приглашенные, а невеста не может встать с постели…

– Можно ли мне ее видеть?

– Конечно… Зайди к ней, и я также скоро приду туда.

Я пошел в комнату сестры.

Ильзирис лежала на кушетке. Глаза ее были закрыты, щеки горели, руки судорожно сжимались. Старая Акка прикладывала ей к голове холодные компрессы.

– Милая Ильзирис, – сказал я, тронув ее за руку, – что с тобой, ты нездорова? Вспомни, какой день сегодня, и ободрись.

Она раскрыла глаза, мутные и померкшие, и хотела поднять голову, но тотчас же со стоном опять опустила ее на подушку. Покрывавшая больную легкая ткань сползла при этом движении, и я заметил на шее сестры черноватое пятно, словно от укуса змеи. Затем увидел второе подобное же пятно на руке.

Вне себя от ужаса, я бросился к матери:

– Мама! Не пугайся и собери все свое мужество: у Ильзирис чума. Следи, чтоб никто из прислуги не выходил из ее комнат, а я предупрежу отца и поеду за врачом.

– О чем ты хочешь предупредить меня, Нехо? – спросил отец, входя на террасу. – Что здесь происходит?.. – воскликнул он, увидев, что мать моя, бледная как полотно, упала в кресло, а старая Акка рухнула на колени и с глухим стоном ударилась лбом о землю.

– О Ментухотеп! Боги совсем отвратили от нас очи свои! – воскликнула мать, с отчаянием простирая к нему руки. – Они поражают то, что нам всего дороже: у Ильзирис чума!..

Отец пошатнулся и прислонился к стене, бледный как мертвец.

– Успокойся, батюшка, – сказал я, взяв его за руку, – боги еще могут спасти ее. Я сейчас поеду за врачом, а ты распорядись послать нарочных ко всем приглашенным, чтоб они не приезжали сюда и не подверглись опасности.

Не ожидая ответа, я выбежал из дома и приказал запрячь лошадей в колесницу.

Весть о новом несчастье разнеслась по дому, и слуги с трепетом повторяли:

– Чума, чума!

Погоняя изо всей силы лошадей, я помчался к одному старому жрецу, знаменитому своим искусством врачевания, но на повороте в одну из улиц чуть не столкнулся с колесницей, летевшей во весь опор. К своему изумлению, я узнал в возничем Омифера, очень расстроенного, воскликнувшего при виде меня:

– Слава Амону, что мы встретились, Нехо! Я тебя и искал.

– Говори же скорее, в чем дело: я спешу за врачом.

– Я тоже, – отвечал Омифер, – и хочу узнать от тебя, где живет Пинехас, который так чудодейственно спас наши стада. Скажи скорее, где дом этого великого ученого мага: Смарагда больна чумой!

– Ах, как это я сам не вспомнил о нем! – вскричал я, хлопнув себя по лбу.

– Не будем же терять времени, каждая минута дорога. Садись в мою колесницу, а свою отошли домой.

Я пересел в колесницу Омифера, и он передал мне вожжи, говоря:

– Ты знаешь дорогу.

В то время как пара горячих коней уносила вихрем легкий экипаж, Омифер рассказал мне следующее:

– Ты удивляешься, что я ищу врача для Смарагды, но дело в том, что она теперь в моем доме. Этот подлый Радамес, вернувшись вчера с царской охоты, устроил ей сцену за то, что по нездоровью она должна была переночевать у меня. Совершенно расстроенная всеми этими неприятностями, Смарагда всю ночь чувствовала себя очень дурно. Сегодня утром, надеясь, что на свежем воздухе ей станет легче, она отправилась в носилках на прогулку. Но дорогой ей стало совсем худо, и кормилица, сопровождавшая ее, с ужасом увидев на груди черное пятно, приказала носильщикам вернуться домой. У ворот они встретили Радамеса, который опять принялся осыпать жену бранью; когда же Сахепреса стала умолять его не тревожить больную, он закричал:

– Какая там болезнь? Чего ей еще нужно? Одни капризы!

– О господин, – отвечала ему старуха, – можно ли называть чуму капризами? Позволь же нам пройти, чтобы поскорее уложить в постель госпожу.

Радамес отскочил как ужаленный.

– Как? – завопил он, трясясь всем телом. – Чуму?.. У нее чума? И ты, проклятая ведьма, смеешь еще приносить ее сюда?! Вон отсюда, вон сию минуту! Я не позволю ей заразить мой дом… Пусть она остается на улице или где угодно.

И, побелев как мел от страха, он приказал под носом у больной запереть двери ее собственного дома. Кормилица приказала отнести Смарагду ко мне. Таким-то образом я буду иметь великое счастье самому заботиться о любимой женщине, и если она выздоровеет, то, конечно, не позволю ей вернуться к этому мерзавцу.

Между тем мы подъехали к дому Кермозы. Я остановил колесницу, Омифер сошел с нее и взял привезенную им тяжелую шкатулку. Мальчик-негр, занимавший должность привратника, сказал нам, что госпожа в приемной зале.

Кермоза встретила нас очень любезно, но объявила, что Пинехас очень занят и никого не принимает. Однако, когда Омифер поднес ей шкатулку, наполненную золотом и драгоценностями, а я обещал пятьдесят коров на выбор из наших стад, если Ильзирис и Смарагда останутся в живых, лицо почтенной Кермозы просветлело, и она отвечала с нежным участьем:

– Меня тронула ваша печаль, великодушный Омифер и благородный Нехо, и я крайне сожалею, что злой рок поразил такой ужасной болезнью этих двух милых особ. Поэтому я попробую нарушить запрещение сына. Идите же к нему, идите, потому что если кто и может спасти ваших больных, так это только мой ученый Пинехас.

Мы нашли последнего в небольшой комнатке, примыкавшей к той зале, где он обыкновенно занимался. Сперва Пинехас отнюдь не казался расположенным помочь нам и, нахмурив брови, проговорил:

– Бьюсь об заклад, что вы подкупили золотом мою мать, чтобы она допустила вас ко мне. Я довольствуюсь тем, что имею, и не хочу, чтоб можно было сказать, будто я торгую своими знаниями.

Однако же имя Смарагды произвело свое действие, и Пинехас дал мне необходимые наставления и продиктовал рецепт для исцеления от чумы.

Затем отворил шкаф, вынул из него небольшую коробочку и алебастровую банку, которые и подал мне.

– Вот, – сказал он, – это мазь, которой нужно смазывать черные пятна на теле больной, а также возьми эту коробочку с готовым порошком.

Видя, что я торопил Омифера, Пинехас сказал:

– Садись на мою верховую лошадь и поезжай, а мне нужно еще переговорить с Омифером.

Я поблагодарил его и поспешил домой. По возвращении домой я тотчас распорядился исполнить все полученные от Пинехаса предписания.

Передав все необходимые наставления матери, которая, обливаясь слезами, не смела приблизиться к больной, я пошел к отцу, чтоб сообщить ему мои похождения в этот печальный день.

Когда я рассказал ему о поступке Радамеса, он с отвращением плюнул и сказал:

– Этот человек хуже всякой гадины.

Наконец, истомленный душой и телом, я ушел в свою комнату и уснул мертвым сном.

Солнце вставало, когда меня разбудил отец. Он был так бледен и расстроен, что я подумал, не умерла ли Ильзирис.

– Что случилось, отец? – спросил я с беспокойством.

– Плохие новости, дитя мое. Ночью заболело человек десять наших невольников, мужчин и женщин.

– Но их следует лечить тем же способом, как и сестру, – сказал я, вставая с постели. – А что она?

– Мать твоя говорит, что черные пятна стали бледнее и дыхание свободнее… Бедная женщина! Она в ужасном страхе. Я дурно себя чувствую: голова кружится, а члены словно налиты свинцом… О, это рука Мезу тяготеет над нами, и, может быть, мы напрасно не отпускаем евреев.

Я тревожно смотрел на отца, лицо которого странно изменилось.

– Распорядись же насчет лечения невольников, дитя мое, – сказал он, – а я пойду прилягу.

Я проводил отца в его комнату и, сделав все необходимые распоряжения, с тяжелым сердцем поехал во дворец, так как в тот день был дежурным.

Проезжая по городу, я убедился, что зараза проникла уже и в бедные и в богатые дома.

По приезде во дворец я увидел, что там царило угрюмое уныние, и узнал, что царевич Сети также заболел чумой.

Фараон хотел уже собрать к больному ученейших врачей города, но посланные возвратились с роковым известием, что в большинстве случаев именно врачи и маги подверглись заразе и были неспособны встать с постели. В настоящую минуту был созван чрезвычайный совет для обсуждения надлежащих мер.

Мне пришла в голову мысль, что предписанные для Ильзирис средства могли помочь спасению наследника, и я направился к зале, где заседал совет. Тут мне пришлось просить начальника стражи пропустить меня.

Церемониймейстер подвел меня к фараону, пред которым я пал ниц.

Мернефта, бледный и как бы сразу постаревший, устремил на меня усталый и мутный взгляд.

– Это ты, Нехо? Если ты принесешь своему государю совет или лекарство, то получишь истинно царскую награду.

– Великий сын Ра! Позволь, чтобы слова мои коснулись только твоего слуха.

– Встань и подойди. Я слушаю.

Я поднялся на ступени трона и, склонившись к уху царя, в немногих словах передал ему наставления, которые могли бы помочь и наследнику; что было бы полезно посоветоваться с Пинехасом, но с величайшими предосторожностями, чтоб не подвергнуть его гневу Мезу, тот не преминул бы уничтожить столь полезного человека.

Луч надежды осветил лицо Мернефты и вызвал легкую краску на его щеки.

– Благодарю тебя, мой верный Нехо, и никогда не забуду твоей услуги. Но прежде всего я поведу тебя к царевичу, а потом ты съездишь к Пинехасу за мазью и порошком. Передай, что я даю ему три меры колец из золота.

Он поднялся с места и громко сказал:

– Пусть совет не расходится до нового повеления. Теперь же я иду к моему сыну.

В сопровождении меня и ближайших лиц царь прошел к павильону наследника.

Пройдя несколько богато убранных покоев, мы оказались в спальне наследника.

В одном из углов, на возвышении, устланном тигровыми шкурами, стояла кровать массивного золота с пурпуровыми подушками, на которых лежал Сети с пылающими щеками и судорожно вздрагивающим телом. Из его полуоткрытого рта вылетало тяжелое, хриплое дыхание. Вокруг постели толпились товарищи и слуги царевича и два врача, один готовил лекарство, а другой, очевидно убежденный в бесполезности всех средств, отвернулся в сторону, закрыв лицо руками.

Царевича немедленно стали лечить согласно назначениям Пинехаса. Мернефта сел на противоположной стороне комнаты, наблюдая за всем, что происходит.

Через несколько минут больной открыл воспаленные глаза, мутным взором окинул окружающих и попросил пить. Я бросился к служителям, которые в эту минуту вносили в комнату сосуды с тростниковым соком, налил его в чашу и, приподняв больного, поднес питье к его воспаленным губам. Он жадно осушил все до последней капли, и спокойствие распространилось по его чертам.

Мернефта встал и, потрепав меня по плечу, промолвил:

– Ты заслуживаешь моей милости, Нехо. Теперь поезжай за мазью и порошком и передай магу эту вещь, – продолжал он, снимая великолепный изумрудный аграф, которым был застегнут его плащ, – а потом немедленно возвращайся сюда. Я спокойнее в твоем присутствии, потому что наши ученые врачи просто болваны, не сумевшие ни предвидеть чумы, ни предохранить нас от нее.

Он подал мне руку для поцелуя, и я поспешно уехал.

Прибыв к дому Кермозы, я без доклада ворвался в залу, где хозяйка дремала в кресле. Сначала она была недовольна нарушением ее отдыха, но когда я объявил, что меня прислал фараон, который обещает ее сыну три меры золотых колец, лицо ее просияло восторгом. Пожимая мою руку, она назвала меня своим благодетелем и бегом отправилась за Пинехасом. Последний вскоре пришел, мрачный и встревоженный, и воскликнул:

– Что ты наделал, Нехо? Из-за твоей болтовни я рискую своей головой.

Я передал Пинехасу изумрудный аграф фараона и попросил дать мне порошку и мази. Он, обрадованный, принес из своей комнаты большую банку мази и ящик, наполненный порошком.

– Скажи фараону, – прибавил он, – чтоб в эту ночь он удалил всех лишних людей из комнат царевича. Я сам приду лечить его, а потому позаботься, чтобы часовые беспрепятственно меня пропустили.

Я поспешно вернулся в царские палаты и нашел Сети спящим тревожным сном.

Но дыхание его стало свободнее, и окружающие передали мне, что он несколько раз просыпался и жадно пил тростниковый сок. Смешав собственноручно привезенный порошок с вином, я предписал давать больному каждый час по полчашки этого лекарства, показал, как следовало намазывать мазью чумные пятна, и пошел уведомить фараона об обещанном приходе Пинехаса.

Мернефта очень обрадовался привезенным мною известиям. Он приказал мне идти на половину царевича, куда и сам прибудет, как только отдаст необходимые распоряжения.

Наступала ночь, и Пинехас должен был скоро прийти. Немного погодя в спальню Сети пришел фараон и выслал оттуда всех, кроме меня и нескольких благородных египтян, воспитанных вместе с царевичем с детства и преданных ему душой и телом. Наследник все еще был в беспамятстве, но состояние не ухудшалось. Мернефта сел у стола, выпил чашу вина и грустно заметил:

– В городе число больных растет с каждым часом, но меня чума не хочет коснуться. Может быть, это любезность со стороны Мезу, вероятно, он боится, что не останется никого, кто имел бы право отпустить евреев?

– О государь, тебя хранит Ра, могущественный бог, от которого ты происходишь. Что сталось бы с твоим несчастным народом, если бы ты не заботился о нем и не поддерживал его мужество?

Доклад, что человек, призванный фараоном, ждет его приказаний, прервал наконец это тягостное ожидание. Царь приказал ввести его, и вскоре появился старик с белой бородой, закутанный в темный плащ, но по глазам и движениям я тотчас узнал Пинехаса. Отдав фараону земной поклон, он снял свой плащ, осмотрел царевича и объявил, что немедленно приступит к лечению, только просит государя и всех присутствующих не пугаться и не удивляться, что бы ни пришлось им увидеть.

– Будь покоен, врач. Никто не тронется с места и не подойдет к тебе, пока ты не объявишь, что мой сын вне опасности, – сказал Мернефта.

Тогда Пинехас приказал принести жаровню с раскаленными угольями и большой сосуд с водой и поставить их у постели царевича. Погасив все лампы, кроме одной, он вынул из-за пазухи мешочек с сушеной травой, горсть которой бросил на горячие уголья. Едкий, но благовонный дым распространился по комнате.

Тогда Пинехас нагнулся над огнем и несколько минут усиленно вдыхал дым, затем сел на пол возле сосуда с водой, скрестив ноги, и протянул руки к больному.

Мертвое молчание воцарилось в комнате. Мы все стали за креслом царя, едва осмеливаясь дышать.

Мало-помалу лицо Пинехаса покрылось мертвенной бледностью. Широко раскрытые глаза его не мигали и утратили всякое выражение. С безжизненным взором и вытянутыми вперед руками он имел вид каменной статуи. По прошествии некоторого времени по всему телу Пинехаса появились светлые, мерцающие искорки, которые то бледнели, то снова вспыхивали, а из кончиков его пальцев заструился дрожащий свет, исчезающий в сосуде с водою.

Вдруг, не изменяя позы и без всякого видимого содействия, Пинехас тихо поднялся на воздух, до уровня кровати, где лежал Сети, неподвижный и обнаженный. Вскоре мы увидели, что из конечностей больного, из темени и из подложечной области начали выделяться какие-то черные крупинки, похожие на мошек. Все они превращались в темноватый дым и улетучивались в воздухе, а светлые искры непрерывным каскадом сыпались из пальцев Пинехаса.

Изумленные, мы, едва переводя дух, глядели на это необычайное зрелище. Наконец все прекратилось. Пинехас опустился на пол, и через несколько минут глубокий вздох вылетел из его груди.

Он осмотрелся кругом усталым взглядом, встал и расправил свои онемевшие члены. Затем он отлил часть воды, в которую падали искры, в другой сосуд, остальной вымыл себе лицо и руки, намочил в ней же чистое полотенце, вытер им лицо, ноги и руки царевича и, обратясь тогда к фараону, сказал:

– Подойди и убедись, мой могущественный государь, что черные пятна исчезли, а с ними и ужасная болезнь. Наследник твоего престола будет жить, теперь уже нет никакой опасности, и осталась только одна чрезвычайная слабость. Пусть исполняют в точности все, что я назначу, и к сыну твоему вскоре вернутся прежнее здоровье и красота.

Фараон подошел и, убедившись, что царевич спит глубоким и спокойным сном, потрепал Пинехаса по плечу и сказал:

– После Мезу ты величайший маг в Египте. Возьми это в знак моей благодарности за спасение жизни наследника.

Он снял со своего пальца перстень с дивным сапфиром, на котором была вырезана голова Аписа, и передал ему.

– Кроме того, я прибавляю еще три меры золота к обещанным прежде, и дарю тебе трех оседланных коней с моей конюшни, сто коров и сто молодых овец из моих стад. Нехо, ты слышишь мои приказания? Позаботься же, чтобы все это было доставлено Пинехасу.

Пинехас сложил на груди руки, преклонился до земли пред царем и, передав ему записи с предписаниями для выздоравливающего, завернулся в свой плащ и ушел.

Через несколько минут Сети открыл глаза и попросил напиться. Все присутствующие подошли к нему.

– Как ты себя чувствуешь, дитя мое? – спросил Мернефта, наклонившись к нему и целуя его в лоб.

– Совсем хорошо… Только я еще очень слаб, – тихо отвечал царевич. – Мне снилось, будто надо мной витал в воздухе человек, из рук которого струилась на меня свежая и душистая вода. По мере того как она лилась на мои пылавшие члены, я чувствовал, что возрождаюсь к жизни.

– Да, сын мой. Боги послали тебе правдивый сон. Здесь был сейчас великий маг, он возвратил тебе здоровье. Страшная болезнь твоя прошла. Теперь лежи спокойно и не разговаривай, потому что тебе предписаны полный покой и молчание.

Царь ушел, а немного спустя и я отправился домой с замирающим от беспокойства сердцем.

Дома я узнал от старого невольника, что несколько человек из прислуги заболели чумой. Я осторожно прокрался в комнату отца: он спал тяжелым и беспокойным сном. Не желая его тревожить, я прошел к себе и крепко уснул от усталости.

Утром старый слуга разбудил меня и сказал, что отцу плохо. Я побежал к нему и, увидев его распухшее лицо, дикие мутные глаза, судорожное подергивание конечностей, понял, что он подвергся заразе.

Приняв все должные меры в отношении заболевшего отца, я пошел в комнаты матери.

Мать сидела в своей спальне, облокотившись на стол и подперев голову обеими руками. Заслышав мои шаги, она печально взглянула на меня.

– Это ты, Нехо? – произнесла она усталым голосом. – Отец твой также заболел чумой, я знаю… Бедный Ментухотеп. Но я чувствую, что скоро и меня постигнет та же участь: голова кружится, и я не в силах держаться на ногах.

При этих словах я совсем упал духом.

Ильзирис, отец, мать… Неужели я всех их потеряю?

– О матушка! Не говори так, – воскликнул я, – может быть, это только пустая слабость от огорчения и хлопот!.. А что Ильзирис?

– Она жива… Разве ты не пройдешь к ней? – сказала мать, в изнеможении падая на подушки дивана.

С тяжелым вздохом я встал и прошел в соседнюю комнату с завешенными окнами.

Там лежала моя сестра, исхудалая и измученная страшною болезнью. Щеки ее и глаза еще пылали горячечным жаром, но чумные пятна уже исчезли. Акка в эту самую минуту заворачивала больную в свежую простыню, намоченную в оливковом масле.

– Как ты себя чувствуешь, Акка? – спросил я, видя, что Ильзирис снова закрыла глаза.

– О, мне-то хорошо, – отвечала старуха, вытирая слезу, – я пью все лекарства, натираюсь оливковым маслом и ем порошок с хлебом. Я сильна, только бы спасти моих добрых господ…

– Милая Акка, – сказал я, потрепав ее по морщинистой щеке, – мы никогда не забудем твоего самоотвержения в эти несчастные дни.

Я возвратился к матери и, видя, что лицо ее горело как огонь, предложил ей выйти на террасу подышать свежим воздухом.

Опираясь на мою руку, она с трудом дотащилась до террасы, но не успела сделать по ней и несколько шагов, как остановилась и схватила себя за бок.

– Ох, как жжет. Точно нож воткнут у меня здесь, – проговорила она, откидывая покрывало, чтобы показать мне больное место.

Но, увидев у себя на боку большое фиолетовое пятно, она пронзительно вскрикнула и без чувств упала ко мне на руки.

Я отнес ее в постель и позвал Акку. Так как матери необходимо было тотчас же оказать помощь, а у старухи не хватило бы сил ухаживать за тремя больными, то я ударил в металлический гонг, которым призывали служанок. Но на зов мой явились только две.

– О молодой господин, – со слезами сказала одна из них, – никто больше тебя не услышит. Половина невольниц в чуме, а остальные так обезумели от страха, что ничего не способны делать.

Облокотившись на стол, я принялся размышлять.

Что было делать? Скоро не хватит людей присматривать за больными. Тут я вспомнил о Кермозе. Не согласится ли она уступить мне на время какую-нибудь служанку, достаточно умную и опытную, чтобы помогать Акке ухаживать за моими родными? Я охотно заплатил бы за это какую угодно цену.

Не теряя времени, я взял маленькую шкатулку, наполнил ее драгоценностями, какие только мне попались под руку, и поехал к Кермозе.

Она встретила меня с обворожительною любезностью.

– Помоги мне, – сказал я ей, подавая шкатулку, – все мои родные слегли, и, кроме того, заболело более тридцати невольников и слуг. Прочие же до того перепуганы, что от них нет никакой пользы. Одолжи нам на время какую-нибудь дельную и расторопную служанку, чтобы присматривать за больными.

Кермоза, уже успевшая окинуть глазом содержимое шкатулки, сочувственно пожала мне руку.

– Бедный юноша! Я вполне понимаю твое положение. Все родные больны, а слуги совсем растерялись со страху… Но успокойся, благородный Нехо. Я люблю ваше семейство и охотно помогу вам в этой беде. Я дам тебе молодую девушку, вполне способную ухаживать за больными, но только должна предупредить тебя, что очень ею дорожу. Она не невольница, а родня мне, – обещай же, что у вас в доме к ней отнесутся с должным уважением.

– Конечно, клянусь тебе в этом, я верну ее в твой дом такою же, какой взял, и никто у нас и пальцем ее не тронет.

– Хэнаис, – кликнула Кермоза своим звонким и резким голосом, – Хэнаис, иди сюда скорее.

На пороге залы показалась молодая девушка поразительной красоты.

Обнаженные плечи и руки были чудной формы, а смуглая кожа так чиста и прозрачна, что сквозь нее можно было различить кровь в жилах. Черты лица отличались правильностью и прелестью, а большие черные глаза, ясные и кроткие, как у газели, выражали скромность и доброту. При виде меня она смутилась и потупила глаза.

– Хэнаис, видишь этого благородного египтянина? – начала Кермоза. – Три члена его семейства больны чумой, а слуги мрут как мухи. Поэтому он просит у меня кого-нибудь, кто мог бы помочь ему присматривать за родителями и сестрой, и я выбрала тебя. Я знаю, что ты отлично выполнишь эту обязанность. Можешь спокойно отправляться в дом благородного Ментухотепа и его достойной супруги ухаживать за бедными больными: сын их Нехо поклялся мне, что ни один мужчина в их доме, в том числе и он сам, и пальцем до тебя не дотронутся.

– Но, – возразила молодая девушка, смуглые щеки которой побледнели, – Пинехас не захочет отпустить меня.

– Пинехас обязан повиноваться мне! Не смей никогда говорить таких глупостей! Посторонние могут подумать, что сын может поступить вопреки моей воле, тогда как он с детства обожает свою мать и все ее желания для него закон. Ступай же и собирайся ехать с благородным Нехо.