Василий Ворон
Угроза для жизни

– Что им всем нужно? Для чего это все?

– Это котел, Николай Иванович. Растущая протоплазма буянит, требует нагрузок, острых переживаний, действия. У них чешутся растущие зубы, и они грызут чужие ботинки. Ребенок писает в кроватку и, делая первые шаги, получает синяки.

– Куда такие шаги их приведут?

Дым Белянович развел руками:

– Кого-то в следственный изолятор, кого-то в обсерваторию и Большой театр. Последних, конечно, будет гораздо меньше.

– Вот именно.

– Но вы знаете, люди, сами много читающие и ценящие классическую музыку, тоже нередко доходят до такого вот мордобоя, только масштабы этого мордобоя гораздо обширнее. Вам знакомо такое понятие как омницид?

– Э-э… Уничтожение человечества?

– Всеобщее уничтожение. Выходит, культура – это еще не панацея от дури. И одной красотой мир не спасти.

– Но что тогда люди делают не так? Почему происходит вот это все?

– Человек ищет свое место в этом мире, – развел руками Дым Белянович.

– Может, он не так это делает? И, кстати, что ему еще делать?

– Искать себя в этом мире.

– Не вижу разницы.

Дым Белянович закинул ногу на ногу и перехватил свою трость посередине, элегантно и непринужденно помахивая ею в воздухе:

– А вы посмотрите внимательнее. Место – где бы оно ни находилось – принято обустраивать. Для начала, скажем, поставить туда стул. Лучше, конечно, кресло. А еще лучше диван. Понимаете? Место расширяется. Вот уже необходимо что-то еще – телевизор. Шкаф. Гараж. И люди вокруг – если, конечно, они не залезают на ваше место своими локтями – нужны для того, чтобы на их фоне вы выглядели более выигрышно. А человеку, ищущему себя, много не нужно. Ему необходима только возможность двигаться, чтобы смотреть на мир и слушать, как его внутренняя сущность отзывается на увиденное им.

Зароков усмехнулся:

– Тогда получается, что цыгане – самый мудрый народ.

Дым Белянович хитро посмотрел на него поверх очков:

– Отчасти да. В конце концов, что вы о них знаете? В вашем распоряжении лишь горсть штампов – гадание, мошенничество, конокрадство. Цыганский барон. Песни под гитару. Табор, костер и цветастые юбки. Так? Но даже среди этого стандартного набора можно сразу заинтересоваться некоторыми вещами. Что такое гадание цыганки? А вдруг она действительно может видеть чужую судьбу? Случаи бывали. А песни? Людей своего общества, поющих под гитару, вы называете бардами. Почему же у цыган песни не могут быть такими же глубокими?

Зароков пожал плечами и промолчал.

– Вот видите. А вы говорите – цыгане. На Земле существует множество течений, неких сообществ, незаметных и закрытых, куда могут попасть очень немногие. Они мордобоем не занимаются.

– Религии? Секты?

Дым Белянович неопределенно качнул головой:

– Не совсем. Хотя близко.

– А что же тогда делать обычным людям?

– Вариться в котле, – улыбнулся Дым Белянович.

– Но это же отвратительно! – у Зарокова в голове снова пронеслись жуткие глухие удары и он отчетливо вспомнил свежие багровые пятна на асфальте.

– Да, отвратительно, – спокойно согласился Дым Белянович. Зароков чуть не плюнул с досады:

– Но неужели нельзя по-другому?

– Можно. Дело в том, что у этих обормотов нет хороших примеров, таких, чтобы им захотелось подражать другому образу жизни. Ведь они в основном видят папу, который пьет водку и бьет маму, которая изо всех сил терпит все это. Среди взрослых у них нет настоящих друзей. В этом все дело. Взять хотя бы вас.

Зароков, до этого слушавший рассеянно, повернул голову и уставился в профессорские очки Дыма Беляновича.

– При чем тут я? – вставил он и Дым Белянович усмехнулся:

– А кто при чем? Чье это дело? Вы некоторое время работали в школе. И дети вас любили. Вы им были интересны. Не тот предмет, который вы преподавали, а то, как вы это делали. Учитель – если это хороший учитель – никогда не остается в рамках предмета, который он ведет. Для него излагаемый предмет – лишь повод для встречи с учениками. Учитель может преподавать математику, литературу, биологию или физкультуру – это не суть. Ученик имеет дело с личностью учителя и чем эта личность глубже и многограннее, тем скорее обычный урок из школьной программы превратится в нечто большее. Учитель обязан приводить примеры, преподавая. Ведь мало просто заучить правила грамматики, необходимо научится пользоваться ими в жизни. И учитель как бы мимоходом вполне может рассказать ученикам что-то из жизни ученого, совершившего замечательное открытие – как именно он пришел к разгадке. И тогда ученик гораздо лучше все это усвоит. Элементарная механика, вы не находите?

Зароков тупо кивнул, а Дым Белянович продолжал:

– А что мешает учителю поведать что-то из своей личной истории? Если, разумеется, там есть что-то интересное и поучительное, кроме унылых походов в магазин. Хотя, случается, и здесь можно отыскать нечто занимательное, – Дым Белянович неожиданно подмигнул Зарокову. – А вы дезертировали, Николай Иванович. Вы оставили своих учеников, хотя могли бы – преподавая именно начальную военную подготовку – дать им понять, что война – это мерзость и кровь. И напомнить – не сухо и протокольно, а на живых примерах – как тяжко далась победа над фашистами. И как однажды всего несколько лет спустя мир подошел к самому краю.

Зароков вздрогнул. Дым Белянович твердо на него смотрел. Казалось, он раздумывает, сказать ли что-то еще, но будто передумал, отвел глаза и взглянул на красную верхушку молодого клена, росшего неподалеку. Зароков принялся угрюмо перебирать плетеные ручки авоськи. Говорить ему не расхотелось. И тогда Дым Белянович заговорил сам:

– Вы знаете, как непросто быть настоящим учителем. Ибо он не отделяет себя от учеников. И личный пример учителя – от того, насколько хорошо он знает свой предмет до манеры общаться с завучем или первоклашкой – может многое дать его ученикам. Учитель учит думать. Учит быть человеком. Учит быть ответственным за свои поступки – любые поступки. Учит быть самим собой – и это самое непростое.

Он легко, не по годам, поднялся со скамейки.

– Всего доброго, Николай Иванович, – произнес он, шикарным жестом приподнял над благородными сединами шляпу и пошел куда-то по дорожке, обдав Зарокова смесью удивительных запахов, из которых ему удалось выделить лишь некий абсолютно незнакомый одеколон.

Зароков задумался, продолжая сидеть на скамейке. Однако глухо звучавший где-то баян подозрительно смолк, затем в доме кто-то зычно рявкнул: «Э, нет, свидетели нам не нужны!», стал нарастать непонятный шум, и не успел Зароков опомниться, как дверь подъезда распахнулась и на дорожку, возле которой он сидел, вывалилась целая толпа – мужчины в костюмах и галстуках и женщины в платьях и туфлях на шпильках. Прямо напротив скамейки с Зароковым остановились двое, обмотанные лентами с надписью «свидетель»: девица в неудержимо коротком платье и угловатый мужчина с черными усами. Они задрали головы и принялись орать в две глотки:

– Ди-ма! Жан-на! Ди-ма! Жан-на!

Толпа подхватила эту речевку и Зарокову на мгновение показалось, что он на стадионе, где болельщики ревут то ли «ди-на-мо», то ли «шай-бу». Спустя минуту яростных криков дверь подъезда отлетела в сторону, вынося наружу маленького потного толстяка в распахнутом пиджаке, пискнувшего: «Пр-рошу любить и…»

И тут сбоку неразборчиво грянул туш баян, а из подъезда вывалился тощий жених, похожий на сложенную гладильную доску, волочащий на руках дородную невесту, закутанную в меха поверх чего-то белого вперемежку с полупрозрачным. Жених коварно оступился, невеста завизжала, кто-то из толпы рванул на помощь. Молодуху подхватили, выбив из-под нее хрупкую конструкцию мужа, и торжественно водрузили на асфальт.

«Надо же! – с досадой подумал Зароков. – Всего только четверг, а у этих уже свадьба!» Он почувствовал себя очень неуютно и в тоске окинул взглядом путь к отступлению, нашаривая сбоку свои авоськи, но тут кто-то взвизгнул: «Плясовую!», баян хрюкнул, поперхнувшись тушью, и стал гнать из своих астматических недр нечто ядреное и быстрое. Толпа немедленно пришла в броуновское движение, по асфальту остервенело затопали каблуки и шпильки.

Зароков оказался в ловушке. Прямо напротив него ходила ходуном необъятная тетка с ярко накрашенным ртом. От нее, как от русской печи, пыхало жаром, вся она колыхалась как тесто и из глубокого декольте, небрежно зашторенного по бокам обшлагами легкого плаща, как из печных же глубин, норовили выскочить две огромные сдобные булки. Тетка игриво смотрела сверху вниз на Зарокова, отчаянно и дробно топая по асфальту, словно ей нестерпимо жгло подошвы. Зароков нервно сглотнул, разобрал, наконец, тесемки авосек и снялся со скамейки, стараясь вонзиться в открывшийся на секунду просвет между скачущим черным женихом и ногастой свидетельницей в зовущих вверх колготках, бившей чечетку, но неожиданно оказался прямо напротив жаркой тетки. Она схватила его за руки, легко вздернув обе авоськи на уровень плеч, и повлекла его куда-то вбок. Зароков дергал руками, не чувствуя тяжести авосек, стараясь вырваться, но игривая дама цепко держала его за запястья своим ядовитым маникюром и дышала в лицо салатом и водкой. Зароков собрался с силами, неистово рванул в сторону и вывалился из беснующейся толпы на волю, свернув на дорожку, тянущуюся вдоль дома. Тетка испустила какой-то хищный разочарованный рык, но Зароков, не оборачиваясь, уже торопливо шел прочь, выбирая нужное направление между теснившимися домами.

Засунув продукты в голодный холодильник, Зароков тяжело опустился на кухонный табурет и только сейчас вспомнил, что забыл зайти в «культтовары», чтобы купить батареек. Он обозвал себя вслух старым ослом, полез в карман и, вытащив оттуда маленький фонарик, посветил себе на ладонь. Ладно, пока можно обойтись… В магазин, находившийся возле интерната, где только и можно было раздобыть нужные батарейки, идти не хотелось категорически.

На душе было гадко, в ушах, как назойливая мелодия, завывал давешний баян, и топотала каблуками по затылку игривая тетка. Куда же от этого спрятаться, думал Зароков, куда деваться от них от всех с их порядком, с их бессмысленными драками, бездарными свадьбами и никудышными браками, пустыми головами и холодными душами с запахом салата и водки? Где то место, где солнце светит не только на небе, где если кто-то и нужен кому-то, то только не в качестве зеркала для самолюбования? И есть ли такое место вообще? А если нет, то должен же быть какой-то способ, чтобы превратить этот мир из пустого холодильника, где ярко горит лампочка во что-то живое и теплое, где происходит что-нибудь интересное и нужное всем и каждому, и не придется платить за это непомерную и страшную цену. А если этого способа нет, значит, все становится бессмысленным…

Зароков машинально посмотрел в окно, чтобы солнечный свет смыл с души вязкую муть и увидел Купол. И понял, куда он сейчас пойдет.

Выйдя на лестницу, он подумал, что батарейки можно попросить купить Василису.

В парке было тихо и только дойдя до стелы с взмывающим в небо штурмовиком «Ил-2», он вспомнил о городских обормотах, которые сегодня отступали именно сюда от теснивших их «кирпичей». Он стал настороженно озираться, но все было тихо. В парке никого не было, даже бабушек с внучатами и молодых мам с колясками. Наверное, лоботрясы все-таки побывали тут уже и рассеялись, подгоняемые противником, а заодно распугали мирных граждан.

Зароков пересек парк по знакомой дорожке, затем свернул в кусты, найдя нужную тропинку, и подошел к ограде, представлявшей собой в этой части парка обыкновенный щелястый забор. Нырнув в заветную дыру, Зароков миновал замусоренный тупик с железными облупившимися гаражами, где стоял вечный запах мочи и выбрался, наконец, на шоссе.

Это была окраина, здесь пахло лесом, который вплотную подступал к Куполу, и где стояли, будто разглядывая этакую небывальщину, заброшенная приземистая церковь со своей сестрой – долговязой колокольней. Зароков пропустил проехавший мимо него контейнеровоз, перешел шоссе и направился к колокольне.

Несколько лет назад, когда он еще служил в этой части, церковь с колокольней были видны над забором, к которому был прибит вечный транспарант «На защите Отечества», символизируя совсем не то, что хотел выразить с помощью него замполит. Теперь территория части изрядно расширилась, давая место Куполу, а забор стал выглядеть несерьезно, теряясь у его подножия.

…Отсюда, под толстыми рельсами вместо балок, на которых когда-то висели колокола, Купол был виден как на ладони. Был он похож на полуспущенный мяч, приникший смятым боком к земле и в остальном выглядевший по-прежнему круглым и тугим. Иногда Зароков мысленно приставлял к его макушке сообразную ему по величине ручку и тогда Купол напоминал ему гигантскую крышку для блюда под жаркое, каковой можно было с легкостью накрыть пару стадионов. С той стороны Купола, невидные отсюда, располагались выстроенные одновременно с ним два четырехэтажных корпуса, а здесь, среди едва начинающегося леса, ничто не подчеркивало его размеров, кроме того же забора и нескольких одиноких сосен. Строительные краны, долгое время торчащие то изнутри, то по бокам, убрали и увезли позавчера, и теперь нечему было подчеркнуть всю чудовищность его размеров. На синем фоне неба он равнодушно подставлял солнцу свои стальные бока, выкрашенные в глубокий коричневый цвет. Отсюда, с колокольни, отчетливо были видны стыки огромных ромбов, из которых Купол и был собран, как неведомая игрушка какого-то великана.

Зароков окинул взглядом ненавистное циклопическое сооружение, опоясанное ближе к верхушке рядом еле видных сейчас, но загоравшихся ближе к вечеру тревожным красным светом ламп, потом подошел к одной из стен, поддерживающий свод колокольни и нащупал веревку. Кряхтя, он стал подниматься вверх, перебирая веревку руками и шагая по стене. Забравшись в тесную нишу над звонницей, Зароков отдышался. Здесь было сумрачно, но нестрашно – тени залегли по углам, тогда как в центре было светло – сквозь щель в стене был хорошо виден Купол, а вот Зарокова увидеть снаружи было никак нельзя. Зацепившись за выбоины в стене, он подтянулся, помог себе ногами, упершись еще в пару незаметных выступов, и оказался под самой крышей. Поднатужившись, он принял устойчивое положение, приподнял доски над головой и ему открылся тайник, расположенный под самым куполом колокольни. Убедившись, что спрятанное на месте, он, все же, решил его достать. Перехватив поудобнее брезентовый сверток, он спрыгнул вниз и сел на заранее приготовленную крошечную скамеечку. Положив сверток на колени, Зароков развернул грубую ткань.

На сером брезенте лежал ручной гранатомет, новенький, выкрашенный светло-зеленой краской и готовый к применению. Ветер донес до его слуха голоса с территории стройки: кто-то с кем-то вел ленивую беседу, из которой можно было вычленить лишь матерные словеса, часто и нелепо повторяемые. Еще – чуть дальше – раздавались глухие и тяжкие удары, будто били кувалдой по рельсе, глубоко загнанной в землю. Еще Зароков различил надсадный звук мотора контейнеровоза – он маневрировал где-то с правого бока Купола, дальше всего от церкви. Зароков вздохнул, поерзал на своей скамеечке, устраиваясь поудобнее, отодвинул чуть дальше патрубок гранатомета, касавшийся его ноги, и окунулся в думы.

В запас (за четыре года до происшествия)

Через год после того, как Зароков, наконец, перебрался из вечного своего общежития в отдельную, хоть и однокомнатную квартиру, появилась возможность выйти на долгожданную пенсию. Столько радости, да еще сразу, бывало у него не часто. Сначала он наслаждался покоем: блаженно сидел дома, читал и дышал воздухом на балкончике. И отвыкал от казармы, построений, караулов и общежития с пчелиным гулом голосов в коридоре. Универсама тогда в Невединске еще не было, поэтому за продуктами Зароков ходил в небольшой магазин неподалеку. Когда он наведывался туда по вечерам (чего терпеть не мог), то еще издали его уныло приветствовали аж две светящиеся вывески «продукты», укрепленные с обеих сторон от угла, причем в одной из них, висящей слева, традиционно не горели буквы «про», а в другой, той, что справа, «ду». Поэтому светящееся чудо «дукты-прокты», просуществовавшее без изменений целых полгода, стало главным и единственным названием магазина.

В доме из всех соседей он был знаком с капитаном Копейкиным, жившим этажом ниже, с которым служил в одной части и еще здоровался с девушкой, обладающей диковинным именем Василиса, обитавшей на одной с ним площадке. С Копейкиным, младше его на десять лет, они частенько собирались у Зарокова культурно «дерябнуть», поскольку жена капитана, Зинка, смотрела на это более чем отрицательно.

Дни и до его выхода на пенсию были одинаковы и серы, но если раньше вдали брезжила похожая на свет в конце тоннеля эта самая пенсия, то теперь, выйдя в отставку, Зароков не видел вдали ничего, ради чего стоило бы жить. И время, словно только и ждало этого его настроения, немедленно замедлило свой шаг, перейдя на усталое шарканье тапочек по полу, а иногда и вовсе останавливалось, и топталось вокруг него по паркету, и переминалось с ноги на ногу, и все никак не хотело двигаться дальше. И тогда, чтобы хоть как-то обмануть время, он стал выпивать. До этого он, впрочем, не числился трезвенником: иногда пил в охотку пиво, иногда вино (игнорируя дешевую бурду, бывшую в продмагах, ибо от нее у него случалась омерзительная и изматывающая изжога). Вино ему нравилось молдавское, но не то, что можно было найти в тех же магазинах, а другое – домашнее. Был у него в свое время сослуживец, молдаванин, он-то и баловал его настоящим домашним вином, получаемым с оказией время от времени из солнечной и бесшабашной советской республики. Еще Зароков уважал коньяк, но последнее время его в магазины Невединска что-то перестали завозить, а водку он не любил. Однако жизнь с выходом на пенсию началась настолько серая и унылая, что Зароков, желая хоть как-то унять тоску, по вечерам выпивал стопку-другую. Делал он это в одиночку, потому что выпить по-человечески было не с кем: Копейкин изредка вырывался из-под опеки своей Зинки, а больше у него более-менее хороших знакомых мужеского пола не имелось. Стыдился он своего одинокого выпивания недолго, начиная к этому привыкать. Но к счастью, продлилось это не долго.

Как-то раз Зароков возвращался по своей любимой деревенской улочке из «дуктов-проктов» с авоськой, где, помимо прочего, уже позвякивала купленная в винном на углу «Московская». Это было через неделю после того злосчастного случая, когда он был помят при очередном столкновении местных с «кирпичами» и теперь здесь можно было ходить спокойно, по меньшей мере, еще неделю. Настроение у него тогда было особенно мрачное, усугубляемое еще и наступившей необычайно рано осенью, которую он не выносил из-за неизбежной слякоти и мерзкого дождя. Немного подумав, он перешел через дорогу на ту сторону улицы, где стояли панельные коробки, и присел на скамеечку возле одного из подъездов. Окинув усталым взглядом верхушки яблонь и наличники в домах через дорогу, Зароков посмотрел в свою авоську, тяжело вздохнул и вынул «Московскую». Откупорив ее, он торопливо глотнул из горлышка, прикрыл крышкой и стал вдыхать сладковатый запах сжигаемых у кого-то на огороде листьев.

На улице появился старичок. Он поравнялся с Зароковым, свернул на дорожку подъезда и присел на другом конце скамейки. Был он одет в потертый старый костюмчик, висевший на нем мешком. Из-под пиджака, изрядно помятого, выглядывал теплый вязаный джемпер коричневого цвета и ворот клетчатой байковой рубашки. Возле правого лацкана пиджака топорщились тусклой мозаикой несколько орденских планок. Старичок был сед, но выглядел все еще крепким. «Принес его черт», – подумал про него Зароков, нерешительно вертя в руках бутылку. Пить при старичке, да еще из горлышка для него не представлялось возможным. Зарокову стало стыдно, но вместо того, чтобы убрать бутылку в авоську, он повернулся к старику и, протягивая ее, спросил:

– Будете?

Старичок хитро на него посмотрел, молча пересел ближе, достал из оттопыренного кармана красный складной стаканчик, ловким движением привел его в боевую готовность и протянул к бутылке Зарокова. Зароков понимающе хмыкнул, отвинтил крышку и набулькал в стаканчик. Старичок выпил, глубоко вдохнул дым от горевших листьев и протянул стаканчик Зарокову. Тот повторил процедуру, вернул стаканчик старичку и с сомнением посмотрел на продукты в своей авоське. Помедлив, он достал оттуда плавленый сырок «Дружба» и протянул старичку. Тот мельком взглянул и отрицательно помотал головой. Тогда Зароков убрал его обратно в авоську и зачем-то представился:

– Николай Иванович.

Старичок странно на него посмотрел, словно раздумывая, стоит ли начинать разговор, и ответил:

– Дым.

– Что? – не понял Зароков и оглянулся на белесый след, поднимавшийся с чьего-то огорода.

– Меня зовут Дымом, – пояснил старичок. – Вообще-то, полное имя – Дымовей. Но Дым мне нравится больше.

Зароков с любопытством на него посмотрел.

– Эк вас. То есть… – он смутился и буркнул: – Извините. Никогда не слышал такого имени.

Старичок пожал плечами:

– Есть еще более странные имена. Например, Домна или Даздраперма.

– Как-как?

– Да-здравствует-первое-мая, сокращенно – Даздраперма.

– А-а… Кажется, слышал, – кивнул Зароков. – Жуть какая… – он спохватился: – Но у вас, по крайней мере, имя красивое. А отчество?

– Белянович. Дым Белянович, – и старичок мягко улыбнулся.

– Э-э… – Зароков снова смутился. – И как же, простите, звали вашего отца? Не пойму…

– Не трудитесь, – сказал старичок. – Это не по отцу. А вот мою матушку звали Беляна.

– Вот это да… – пробормотал Зароков, ошарашенно глядя на старичка. – Это что же… матчество, что ли, получается?

– Получается, – кивнул Дым Белянович.

– У вас в семье был матриархат?

Дым Белянович снова улыбнулся, но ничего не ответил.

– А я вот мать совсем не помню. Да и отца тоже, – сказал Зароков.

– Теперь для вас важно не забыть самого себя, – произнес Дымовей. Зароков посмотрел на него внимательно. Его новый знакомый открыто встретил его взгляд и вдруг предложил:

– Хотите, я расскажу вам сказку?

– Вы сказочник? – Зарокову стало смешно.

– Нет. Но сказки знаю. Правда, это не совсем сказка. Скорее, легенда.

– Валяйте, – махнул рукой Зароков, и Дым Белянович начал рассказывать.

Легенда о слезах дракона

Давным-давно в одной стране, где тень падает на землю чаще, чем дождь, а горы такие высокие, что никогда нельзя было сказать наверняка, облака они примеряют на свои головы или снег, объявился Дракон. И начали происходить с людьми в этой стране разные несчастья и неприятности (хотя, по правде говоря, и без того они были этими неприятностями богаты) – одни неприятности были большие и тяжелые, как обломки скал после обвала, а другие колкие и холодные как град с голубиное яйцо. То дом спалит Дракон, то корову себе на обед утащит, а то и убьет кого-нибудь недостаточно осторожного. Люди терпели, потому что боялись Дракона и никогда не осмеливались даже громко кричать в сторону его пещеры, где тот жил.

Но как-то раз пришел в ту страну знаменитый Воин, который способен был одной рукой приподнять землю, а другой опустить небо. И поклонились люди Воину, и сказали ему о своей беде, и посулили в обмен за жизнь Дракона целую реку, что спускается с самой высокой горы и впадает в самое глубокое озеро. И согласился Воин, и собрался в путь, на битву с Драконом.

Тяжек и долог был его поход к логову Дракона, как труд пахаря, сеющего свой хлеб, но которому еще предстоит жатва. И на седьмой день пути достиг он пещеры и воззвал к Дракону:

– Я призываю тебя, разоритель городов, похититель добра и душегуб, выходи со мной на честный бой!

И вышел из своей пещеры Дракон, и еще до того, как Воин обнажил свой всесокрушающий меч, начал говорить:

– Выслушай меня, храбрый Воин! То, что люди приписывают моим когтям, зубам и огненному дыханию, так же далеко от истины, как моя пещера и самый глубокий омут в реке, которую тебе посулили в награду.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что бываешь сыт только горным эхом да густыми туманами? – рассмеявшись, спросил Воин.

– О нет, – отвечал Дракон. – Я рожден землей и водой, и небесными молниями, но питаюсь я не плотью, что ходит и дышит, но лишь людскими словами, что бросают они щедро на ветер, и ветры бережно приносят их мне; тем я и питаюсь, и большего не прошу.

– Поклянись в том, что это правда, своей Смертью! – воскликнул Воин.

– Клянусь, – сказал Дракон и коснулся своего носа кончиком хвоста – ибо всем известно, что Смерть всегда следует за нами, а у драконов сидит она на кончике хвоста.

Задумался Воин, и думал так долго, что тень успела обойти его вокруг. Вложил он свой меч в ножны и сказал Дракону:

– Ты прав. Люди бросают слова на ветер и сами никогда не принимают за правду то, чем она является, поэтому никогда они не поверят тому, что узнал я от тебя, и не оставят в покое твою жизнь. Я принесу им на кончике своего меча ложь о том, что убил тебя, но еще мне нужно что-то, что подкрепило бы мои слова.

– Я могу дать тебе единственное, что у меня есть – мои слезы, – ответил Дракон. – Стоит человеку выпить моих слез, как его радость оборачивается печалью, а печаль – радостью. Помнить нужно только одно: нельзя выпивать их слишком много, иначе они теряют это свое качество и могут превратиться в яд.

Так Воин и Дракон заключили соглашение, и Воин принес людям весть о смерти Дракона и его слезы.

И стали люди жить так же, как и прежде, но не на кого им теперь было перекладывать собственную вину, ибо поверили они лжи Воина о смерти Дракона. И стали они пить драконовы слезы, и радовались, если приходила печаль, и грустили, если наступала радость. Но лишь немногие из людей следовали напутствию, о котором сказал Дракон, остальные же не знали меры, и пили изрядно.

И пришла беда: все то, что до тех пор считали они грехом, стало казаться им благостью. И вину, что прежде приписывали Дракону, с радостью носили с собой, обращая ее в доблесть. Так вырубали древний бор, говоря, что он мешает пашне, а на самом деле продавали иноземцам, дающим за лес звонкие монеты. И старший брат шел войной на младшего, бедней и слабей себя, говоря, что теперь вотчина брата будет в надежных руках и не пропадет втуне, потому что принадлежит сильному. И убивали беззащитных и голодных, говоря, что эти люди не достойны жизни, раз не умеют противостоять нужде и смерти.

И увидел Воин все это, и ужаснулся деянию рук своих, и вновь отправился к пещере Дракона. И подойдя к логову, громко позвал своего сговорщика. И вышел на его зов Дракон. И сказал ему Воин:

– Ты, верно, и сам слышал, что творится там, внизу, где течет река, доставшаяся мне за страшную ложь, и где люди пьют твои слезы.

И ответил Дракон:

– Ветры исправно приносят мне мою пищу: я знаю, какие времена настали для людей. И теперь еды у меня стало во много крат больше прежнего, ибо люди говорить стали чаще и охотнее, чем делать дело.

– Мы не будем больше поить людей твоими слезами! – воскликнул Воин, на что Дракон печально ответил:

– Если бы причина постигших людей несчастий крылась в моих слезах, тогда мы могли бы им помочь. Вот только слезы здесь уже ни при чем. Все дело в людях. Они редко говорят то, что думают, но и своим словам не часто бывают хозяевами.

– Что это значит? – спросил Воин.

– Мои слезы подобно воде выносят на поверхность их сущность, спрятанную глубоко внутри. Они развязывают языки и освобождают от пут мысли, и человек становится тем, кем он всегда был, но даже не догадывался об этом. Но это происходит лишь с теми, кто знает свою меру. Тот же, кто выпьет больше, перестает быть и самим собой, и тем, кем он был раньше, и становится третьим – тем, кто лишь изредка подавал свой голос, а теперь заговорил в полную силу.

– Кто же этот третий? – спросил Воин.

– Тот, кто и есть настоящий дракон, но не брат мне, а враг – он-то и привел тебя когда-то сюда впервые. Ведь мои слезы вначале лекарство, затем эликсир, и уже потом – смертельный яд.

– Но почему же ты сразу мне об этом не сказал? – спросил Воин.

– Ты-истинный не услышал бы меня. Меня услышал бы лишь тот, первый, а вместе с ним и твой дракон, и уж он-то не пощадил бы тебя.

И упал на землю в ужасе Воин, ибо понял, что победить этого дракона не дано одному поединщику за всех – пусть даже и самому лучшему. Одолеть этого дракона, подающего свой лживый голос, способен лишь тот, в ком этот дракон живет – одолеть, выйдя с ним один на один.

Дым Белянович замолчал, а Зароков недобро усмехнулся и сказал:

– Вы не сказочник. Вы чтец морали. Дескать, пить не хорошо. А сами что же? Отчего не отказались от предложения? – и Зароков поболтал водкой в бутылке. Дымовей не отвечал, лишь скользнул взглядом по прозрачному зелью, заворачивающемуся смерчем в стекле. Зароков издевательски подмигнул и протянул старику бутыль:

– Может, еще дерябнуть желаете? И избавите меня от злой участи?

Неожиданно для Зарокова Дым Белянович ухватил предложенную бутылку, где еще плескалось две трети «московской», мгновенно свинтил крышку и припал губами к горлышку. Водка, булькая и пузырясь, неудержимо полилась в глотку старика. Зароков ошалело смотрел на это: старик пил так, будто не водка была внутри, а обыкновенная вода. Когда бутыль опустела, Дым Белянович поставил ее на землю прямо себе под ноги и хитро посмотрел на Зарокова. Тот хмуро протянул ему сырок, выловив его из авоськи:

– Заешьте, что ли…

Он уже понимал, что перед ним алкоголик и ему было не до смеха. Дым отрицательно помотал головой, отказываясь от закуски, и вдруг пристально уставился на Зарокова. Он прямо-таки вперился в него, словно пытаясь заглянуть в самую его душу. Зароков судорожно сглотнул, не в силах отвести взгляд и…

…Вынырнув из привычного ночного кошмара, Зароков выпростал ноги из-под спутанной простыни и спустил с кровати. Нестерпимо громко загремели, раскатываясь по полу, задетые бутылки. Зароков провел дрожащей ладонью по мятому, колючему лицу и глянул за окно. Светло, режет глаза. Он попытался сосредоточиться, и, наконец, встал на ноги. Искать тапки было невозможно и он босиком двинулся в ванную комнату, по пути даже не гася горевшего по всей квартире света. Стены качались, в голове гудело. Размытое пятно в зеркале пыталось его рассмотреть. Осознавая трезвую мерзость действительности, Зароков хрипло и зло выругался.

…Он перебрал все стекляшки, что не были снесены в пункт приема стеклотары – в итоге в мутный, захватанный стакан удалось слить несколько жалких капель. Стакан лязгнул по зубам, и Зароков жадно всосал в себя то, что там было.