Василий Авенариус
Поветрие

XVI

 
В обратный пускается путь.
 

М. Лермонтов

 
Но, увы! нет дорог
К невозвратному!
 

А. Кольцов

В уютном кабинете, с гаванскою сигарой в зубах, с чашкою мокко перед собою, покоился старый знакомец наш Серж Куницын, после сытного обеда, в мягком вольтеровском кресле и просматривал, самодовольно зевая, маленькое письмецо на розовой, надушенной бумаге, – когда поднялась портьера и в комнату заглянул лакей. Видя, что барин занят делом, он сделал на цыпочках шаг вперед и скромно кашлянул.

– Что там еще? Вечно помешают! – не оглядываясь, с неудовольствием заметил наш комильфо.

– Барыня приехали-с.

Куницын повернул к слуге вполоборота голову и строго снял с него мерку.

– Какая барыня?

– Да Саломонида Алексевна-с.

– Что ты сочиняешь?

– Так точно-с. Нешто я их не знаю?

– А! Ну, так меня нет дома. Слышишь?

Тот молча поклонился и отступил назад, чтобы исполнить барское приказание, когда с силою был отброшен в сторону молодою дамой, которая вихрем влетела в комнату и повисла на шее барина.

– Serge, mon Serge!

Не приготовленный к такому внезапному нападению, Куницын стряхнул ее с себя, как навязчивую шавку, и с сердцем отодвинулся в кресле:

– Que cela veut dire, madame^[56]?

Потом, приметив, что лакей, любопытствуя, вероятно, узнать окончание интересной встречи, остановился под портьерой, притопнул на него:

– А ты что глазеешь, болван? Пошел к черту!

– Слушаюсь, – отвечал тот, торопясь исчезнуть.

– De grace, madame, – начал Куницын, – вы, сколько помнится, обещались навсегда освободить меня от вашей милой персоны?

Как провинившийся школьник, переминалась она перед ним с опущенными глазками, с разгоревшимися щечками.

– Обещалась… Mais j'ai changee d'idee^[57]. Я рассудила, что не годится покидать мужа, покидать сына… Я воротилась.

– Вижу, вижу-с, что воротились. Да поздно спохватились, сударыня. Вы вообразили, что можно так вот, здорово живешь, убежать от мужа, ведаться Бог весть с кем, да потом, не находя себе более у других пристанища, вернуться опять к законному супругу? Да чем я, позвольте узнать, хуже других? С чего вы взяли, что я должен довольствоваться тем, чем гнушаются другие?

– Вы, Серж, говорите все о каких-то других, а между тем был ведь всего один другой – Диоскуров.

– Да кто вас знает!

– Клянусь вам Богом.

И в кратких словах, прикладывая поминутно платок к глазам, она передала мужу повесть своей бивачной жизни. Наш денди почти совершенно успокоился. С видом зрителя в комедии слушал он жену, откинувшись на спинку кресла и вставив в глаз болтавшееся у него в петле, на эластическом шнурке, стеклышко.

– Все это очень трогательно, – согласился он, – но вы женщина рассудительная, скажите: что вы сами сделали бы на моем месте, если б существо, клявшееся вам перед алтарем в вечной верности, самовольно отдалось другому, а потом, когда чувство ее износилось, истрепалось, принесло обратно вам эти отрепья? Неужели вы удовольствовались бы ими? Неужели вы надеялись, что такое существо может еще занять около супруга прежнее место честной законной жены? Я очень ценю, сударыня, щедрость и великодушие, с которыми вы преподносите мне все, что осталось после вашего кораблекрушения, но я не смею принять вашего подарка. Недостоин, сударыня, недостоин! Слишком много чести.

Молодая дама непритворно расплакалась.

– Да ведь вы же любили меня? Вы такой добрый…

– Treve de compliments^[58]! Мало ли кого я любил! И вы ведь меня когда-то любили, да разлюбили же? А когда вы променяли меня на какого-то Диоскурова, то я, очень естественно, не мог сохранить к вам прежней привязанности, и с вашей стороны было бы plus que ridicule^[59] требовать ее. Нет, я не принадлежу к взыхателям, я тут же старался развлечь себя – ну, и развлекся. Вот в руке у меня, как видите, записка: это – billet-doux^[60], вот на туалете целая пачка их – все от премиленьких особ. Сызнова втянулся я в вольную жизнь холостяка, как птица, выпущенная из клетки, и вы думали, что так вот и поймаете меня, старого воробья, на мякине, что я по доброй воле вернусь в западню? Как бы ни так! Зачем выпустили? Разводная наша выйдет на днях, а до тех пор, с божьей помощью, проживем, может, и врозь друг от друга. Так-то-с! Что имеем, не храним, потерявши – плачем.

Слезы, действительно, текли обильно из глаз Монички. Она не утирала их. Не находя слов, покорно понурила она хорошенькую головку перед своим неумолимым судьею.

– Перестаньте! – промолвил он желчно. – Слезами не разжалобите: старая штука.

 
Все клятвы женские – обманы,
Поверить женщине беда,
Их красота – одни румяны,
Их слезы – мутная вода.
 

Слышите? Мутная, соленая вода-с.

– Vous etes cruels^[61]… – пролепетала она. – Ничего я не хочу от вас; покажите мне только Аркашу.

– Показать? Отчего не показать. Но не воображайте, что вы сохранили на него какие-либо права. Идите за мною.

С горделивой осанкой направился он через анфиладу комнат к детской. Послушно, как овца на веревке, последовала за ним отверженная супруга. С невыразимой грустью окидывали ее взоры эти комнаты: когда-то она была полновластною в них царицей… Эта мебель… А! Да ведь мебель – ее собственность?

– Monsieur!

Муж остановился.

– Plait-il, madame^[62]?

– Ведь мебель эта – моя?

– Вы забыли, что оставили ее сыну.

– Правда! – печально потупилась она.

Кормилицы не оказалось в детской. Сынок разрозненной четы покоился в колясочке. Положив на уста, в знак молчания, палец, Куницын пригласил жену глазами заглянуть в коляску. Во взорах юной матери вспыхнула яркая искра: на кружевной подушке почивал перед нею, со сложенными на груди ручками, полненький, свежий младенец.

– Как он вырос, да и какой беленький! Совсем не такой пунцовый, как прежде, – восхищалась Моничка, бессознательно опускаясь на колени перед коляской и крепко целуя малютку.

Тот проснулся и запищал.

– Бедненький! Разбудила! Голюбцик, синоцек мой! Она бережно подняла его с подушки.

– Засни, мой ангельчик, засни!

Но ангельчик, взглянув прямо на мать, забарахтался на ее руках и завопил благим матом.

– Он вас не узнаёт, – заметил с важностью отец и заманил маленького крикуна пальцами. – Поди ко мне, пузан, к папаше поди.

Мальчишка замолк и потянулся к папаше.

– Пай, Аркаша, паинька-заинька. Вы видите, сударыня, что и сын-то вас знать не хочет. Мама – бяка, папа не отдаст тебя маме, мама – бяка, – убаюкивал достойный родитель своего наследника.

Молодая мать, не удерживая уже рыданий, прислонилась в изнеможении к комоду.

– Будет, сударыня, будет комедь-то ломать! – сухо заметил муж, на отвердевшее сердце которого смертельная горесть бедной женщины начинала оказывать размягчающее действие. – Вы видели своего сына, более вы ничего не требовали. Можете идти своей дорогой.

Пошатываясь, она с умоляющим взором сделала шаг в направлении к жестокосердому, потом вдруг дико захохотала и ринулась вон из детской. Озабоченно посмотрел ей вслед Куницын и принялся опять укачивать малютку:

 
– Баю, баюшки-баю,
Колотушек надаю…
 

Когда убаюканный таким образом сынок задремал, он уложил его обратно в коляску и завернул в кухню распушить мамку: зачем оставила своего питомца одного? Затем он воротился в кабинет.

Чтобы рассеяться, он взялся опять за розовую записку. Но она не могла уже вызвать на губах его прежнюю улыбку; моргая, морщась, он погрузился в думу и бессознательно уронил на пол письмецо. Внезапно он встрепенулся и большими шагами пошел к выходу.

– Человек! Предстал человек.

– Беги, что есть духу, и вороти барыню.

– Сейчас, я только за шапкой…

– Не до шапки! Беги как есть. Да двигайся же, тюлень!

Но бесполезны были тревоги разжалобившегося мужа: вернулся человек, но не вернулась с ним барыня.

– Ну, что ж, не нагнал?

– Никак нет-с. Взял извозчика, покатил в одну сторону – не видать, повернул в другую – и там след простыл.

– Так, видно, суждено было! – пробормотал Куницын и поднял с полу записку.

И Наденька у себя тщетно ожидала возврата кузины. Когда же, несколько дней спустя, она переходила Невский, то мимо нее пронесся на рысаке щегольской фаэтон; в фаэтоне сидела, с разрумянившимися от первого осеннего мороза щечками, в роскошной бедуинке Моничка; рядом с нею – сизоносый, в морщинах, старикашка в собольей шапке, оглядывавший спутницу с тривиальной улыбкой. Но юная львица, казалось, не замечала его: с радостным беспокойством засматривалась она в противоположную сторону, где нагонял их на заводском вороном удалой конногвардеец.

XVII

 
Что за комиссия, Создатель,
Быть взрослой дочери отцом!
 

А. Грибоедов

А туча все грознее надвигалась над бедной Наденькой…

Вскоре после вышеописанного эпизода, в полдень пасмурного ноябрьского дня студентка была вызвана в кабинет отца пред трибунал обоих родителей. Более всего поражало в молоденькой, еще так недавно молодцевато-энергической девушке клеймо безграничной скорби, почти безнадежности, наложенное на личико, на всю фигуру ее.

– Voila, – ткнула на нее указательным перстом мать, – jugez vous meme^[63]. Прежняя ли это наша Наденька, свеженькая, осанистая, которою мы имели полное право гордиться перед светом?

– Вы посылали за мной, папа, – отнеслась к отцу бесстрастным, беззвучным голосом девушка. – Чего вам от меня?

– Mon amie, – обратился он к супруге, – объясни ты: ты мать.

На категорически поставленный вопрос бледное лицо Наденьки мгновенно вспыхнуло ярким румянцем; потом опять побелело, побелело более прежнего.

– Так неужели правда?

– Правда… – чуть внятно прошептали ее посиневшие губы, и в глазах у нее загорелся зловещий огонь решимости смерти.

– Наденька! – в ужасе вскрикнули в один голос родители. – Но как это случилось?

– Случилось?.. Я состою в натуральном браке.

– В натуральном браке? – протяжно повторил отец. – Это еще что за выдумки? И, верно, с этим оборвышем-студентишкой?

– Да, с Чекмаревым.

– Ну, так и знал! Дай им на мизинец воли, они взлезут тебе на голову. Да как ты, однако, смела без позволения родительского?

– Для натурального брака, папа, не требуется согласия родителей; все – дело природы.

– Затвердила сорока Якова! Какой это такой натуральный брак?

– Натуральный, то есть естественный, в противоположность вашему – искусственному. Физиология человека уже так устроена, что в известном возрасте лица разных полов невольно влекутся друг к другу; природа венчает их – вот и все формальности. Преимущества натурального брака перед неестественным заключаются еще и в том, что нет свадебных расходов.

Студентка старалась придать своему голосу уверенность и твердость, но не совсем успешно: казалось, что она отвечает хорошо затверженный урок.

– Обманутое, бестолковое дитя! Да обдумала ли ты последствия? Что скажет свет? Ты, дочь Николая Николаевича Липецкого (он делал ударение на каждом слове), не будучи замужем, вдруг… Ведь он ничем не обязался? Может тебя оставить, когда вздумается?

– Может, но не оставит. Он, папа, из людей новых, для которых честь – первое условие земного счастья.

– Так-то так… Но я теперь уже ничему не верю. Так ты думаешь, он согласится жениться на тебе?

– Не могу сказать положительно. Я уже говорила ему об этом, но он находит, что это излишне.

– Ну да, излишне! Он просто-таки не хочет быть связанным и при первом случае готов отделаться от тебя. Но вы горько ошибаетесь, государь мой, не на тех напали-с. Ты, разумеется, знаешь жительство этого негодяя?

– Прошу вас, папа, не отзываться о нем так неуважительно.

– Еще отстаивает! Ну, да говори: где живет он? Наденька сказала адрес Чекмарева.

– Теперь изволь отправляться к себе и не показываться, пока не позовут! Понимаешь?

Не отвечая, дочь удалилась.

Г-н Липецкий уселся за письменный стол, взял большой почтовый лист, обмакнул глубокомысленно перо и набросал следующие строки:

«Милостивый Государь.

Считаю долгом покорнейше просить Вас, по самонужнейшему делу, почтить Вашим посещением в наискорейшем времени, если возможно – немедленно по получении сей записки.

Примите уверение в совершенном почтении и преданности.

Н. Липецкий».

Чекмарев не дал ждать себя и вечером того же дня явился по приглашению. Несколько времени заставили его простоять в приемной, затем ввели в хозяйский кабинет.

Родители юной грешницы восседали на диване. Сама она, склонившись устало на руку, сидела поодаль, в углу. Г-н Липецкий не только не подал студенту своей левой руки или двух пальцев правой (в кодексе наших мандаринов есть в этом отношении градации с мельчайшими оттенками), но, не вставая с места, едва заметно кивнул ему лишь издали головой. Дочь, со своей стороны, пошла навстречу товарищу.

– Это еще что за фамильярности! – повелительно заметил ей родитель. – Твое место вон там.

Не прекословя, девушка удалилась в свой угол.

– Не угодно ли вам присесть? – сухо указал он гостю на ближний стул.

– Чувствительно благодарен! – отвечал тот, презрительно косясь на товарку и занимая предложенное место. – Вы что-то очень уж торопили. Верно, у вас кто-нибудь серьезно болен?

– Н-да, серьезно болен – нравственно! Позвольте узнать прежде всего того-с…

– Чего-с?

– Сколько вам лет от роду?

– Оригинальный вопрос! Но я не барышня и не держу своих лет в секрете: мне 23, с хвостиком; хвостик не длинный: месяца в два.

– Так-с, милостивый государь, так-с. Следовательно, вы совершеннолетни и признаётесь законом компетентными к обсуждению своих действий, равно и ответственными за сии действия.

Шутливое выражение на лице Чекмарева уступило место выражению сосредоточенного внимания. Но, принудив себя к улыбке, он с небрежностью вынул часы.

– А! Как время-то летит! Что значит хорошее общество. Но слова ваши касательно нравственно больного надо, как я вижу, понимать фигурально; вопрос в чем-нибудь другом. Так не угодно ли будет вам обратиться прямо к делу; у нас, детей Эскулапа, должен я вам сказать, время – деньги!

Хладнокровие студента начинало бесить хозяина, и без того далеко нерасположенного к шуткам.

– Если время вам так ценно, – едко заметил он, доставая бумажник, – то позвольте и настоящее посещение ваше счесть докторским визитом и заплатить вам по таксе.

Порывшись в пачке ассигнаций, он вручил медику новенькую, зеленую. Тот преспокойно принял ее, как нечто должное и, смяв в комок, засунул в карман жилета.

– Всякое даяние – благо. Теперь я к вашим услугам. На чем мы, бишь, остановились?

– Дочь моя Надежда Николаевна не раз посещала ваши студенческие сходбища, – начал с расстановкою, видимо, сдерживая себя, г-н Липецкий. – Правда?

– Не отрицаю.

– И между нею и вами, г-ном Чекмаревым, состоялось некоторое предосудительного свойства сближение?

Эскулап быстро обернулся к сидевшей в отдалении товарке и вопросительно-строго посмотрел на нее.

– Ты можешь говорить без обиняков, – отвечала она тихо, но так, что всем было слышно, – родителям моим уже все известно.

Как затравленный гончими в тесное ущелье кабан, желающий предварительно удостовериться, какой тактики держаться ему с многочисленным неприятелем, Чекмарев молча и зорко обвел глазами поочередно всех присутствующих. Потом, прищурясь, заговорил холодным, деловым тоном:

– Гм, так вот она ваша нравственно-то больная. Что ж, допустим, пожалуй, что между нею и вашим покорным слугою произошло известного рода сближение; заметьте, что я не признаю положительно факта сближения, а допускаю только возможность его; что ж бы следовало из того?

– А то, – отвечал, несколько поторопившись, раздраженный старик-отец, – что вы, как человек порядочный, были бы обязаны жениться на ней.

– А! Ну, что ж, de gustibus non est disputandum^[64].

– Прошу, однако, не забывать, сударь мой, – продолжал, более и более волнуясь, г-н Липецкий, – что к сему принуждает меня одна крайняя неотложность дела: слишком явные признаки вашего сближения, которые могли бы, чего доброго, броситься в глаза и лицам посторонним. То бы я, можете быть уверены, остерегся выдавать свою дочь за вашего брата, лекаришку и нигилиста. Вы, стало быть, можете благословлять судьбу свою, что я так сговорчив и за ваш гнусный образ действий уступаю вам еще высшее свое сокровище. Но дабы удостоиться полной моей милости, дабы я обращался с вами, как с подлинным зятем, вы обязаны выказать чистосердечное раскаяние с должным смирением и покорностью. В таком лишь случае вы можете рассчитывать и на приданое – в 15 тысяч. Поняли вы меня?

Неприятная улыбка исказила и без того непривлекательные черты студента.

– Понял-с, ваше превосходительство, как не понять. Вам желательно иметь в зяте послушную машину, и, приняв меня почему-то за подходящий сырой материал для такой машины, вы так увлеклись своим планом, что говорите о моем браке с вашей дочерью как о чем-то давно решенном, ожидающем только вашей родительской печати да рукоприкладства. На беду вашу, матушка-природа набила и мою башку достаточной порцией мозговой кашицы, а наука и обстоятельства развили в ней рассудок – или упрямство, если это слово вам более по нутру. Вы же не могли представить себе, что и у других людей обретается в верхней камере сказанная кашица, и не потрудились навесть наперед справку: намерен ли я вообще лезть в подставленное мне супружеское ярмо?

– Как? – вскрикнул, грозно приподнимаясь с места, г-н Липецкий. – Вы смеете того… мечтать о разрыве?

– Мечтать, ваше превосходительство, изволите вы. Я гляжу на дело с практической стороны. Но при вашей полноте волноваться вредно: может и кондрашка хватить. Успокойтесь и сядьте.

– Ну, ну… – проворчал г-н Липецкий, усаживаясь, однако, по совету медика.

– Вот и прекрасно, – продолжал Чекмарев, – теперь поговорим, как толковые люди. Войдите, Николай Николаевич, в мое положение. Я ведь перехожу в четвертый курс, до выхода остается мне, следовательно, целых два года. Дочь ваша мне нравится, и если, по истечении этих двух лет, она сумеет не потерять моего расположения, то я, по всей вероятности, буду не прочь жениться на ней и формальным образом. До того же всякая официальная связь была бы с моей стороны глупостью.

– Но, милый мой, – осмелилась тут подать голос Наденька, – ведь и Лопухов выпустил Верочку из «подвала», не окончив курса, а между тем они устроились отлично: тут же добыли переводов, а вскоре Лопухову предложили и место управляющего на заводе.

Чекмарев с сожалением покачал головою.

– Какое же вы еще дитятко! Женись после этого на вас; греха да беды наживешься. Ведь Лопухов – произведение бойкой фантазии романиста, которому ничего не стоило наделить своего героя всевозможными благодатями; назначь он ему хоть миллион годовой ренты – у него, у автора, от того ни гроша бы из кармана не убыло; было бы только эффектней. Попробуй же наш брат, несочиненный, существующий в действительности смертный, не окончив курса да «без кормила и весла» в виде диплома на лекаря или доктора, пуститься в «океан жизни», – не только бы ему не дали больных лечить, но, с тем возьмите-с, не дали б и заводом управлять; да, и совершенно резонно, ибо кто же поручится за познания такого господина? Остаются, значит, одни переводы; но, Боже, что это за черствый кусок хлеба! Не говоря уже о том, что достать переводы довольно трудно: переводчиков нынче – что нерезаных собак; но и доставши их, хоть ложись да с голоду помирай, цена на всякие переводы (исключая разве с английского, но в английском языке я пас), цена, говорю я, на них по случаю конкуренции до того понизилась, что скоро, кажется, придется самому деньги платить, чтоб только приняли перевод твой. Очевидно, значит, что без вышереченного кормила и весла и мысли допустить нельзя о церковном браке.

Г-н Липецкий дал высказаться Чекмареву; но долго сдержанный гнев бурно вырвался теперь наружу.

– М-да-с, да-с… Очень хороший расчет имели вы, милостивый государь мой, отличнейший, за исключением одной, самой пустяшной малости: вы забыли, с кем имеете дело, забыли, что я того-с… человек с весом!

– Никто этого и не оспаривал: пудов шесть, даже семь, наверное, весите.

– Дерзкий молодой человек! Худо вам будет! Я могу вам напакостить, на всю жизнь напакостить!

Дерзкий молодой человек сжал только плотнее губы, побледнел немножко; другого признака волнения не обнаружилось в неподвижно-холодных чертах его.

– Пакостите, если вас хватит на это, – отвечал он, приподнимаясь и берясь за кепи, – в чем я, впрочем, нимало и не сомневаюсь. Каши, во всяком случае, нам с вами, видно, не сварить, а три рубля своих я высидел сполна, так можно и отретироваться. Одно лишь считаю неизлишним заметить вам на прощанье: вы, может быть, воображаете, что я левой ногой сморкаюсь? Разуверьтесь. Я не из тех, что добровольно подставляют спину, а и сам наделен от природы кулачищами, предобрыми, я вам скажу, и в дело пускать их умею. Если вы поэтому судебным путем вздумали бы преследовать меня, то я отрекусь от всего: знать, мол, не знаю, ведать не ведаю. Не признался же я до сих пор ни в чем и вам? А то и того чище: попрошу кое-кого из друзей закадычных показать, что дочка ваша навещала и их: я выйду из воды, выражаясь с поэтами, сух и чист, как голубица; дочка же ваша – сомневаюсь. За вами выбор.

– Мальчишка! – вырвалось из груди задыхавшегося от бешенства отца.

– Ругайтесь, ваше превосходительство, не стесняйтесь, пожалуйста: ведь я не более как вами же приглашенный гость, а вы не менее как хозяин. Что до вас, Липецкая, – повернулся он к дочери, – то после того, что вы побежали жаловаться папашеньке, в надежде принудить меня nolens-volens^[65] взвалить вас на мою шею, вы, конечно, не станете ожидать с моей стороны какого-либо послабленья и снисхожденья: отныне я не признаю в вас даже и натуральной жены своей. Желаю здравствовать честной компании.

И, заломив набекрень кепи, студент наш ловко повернулся на каблуках и мерно вышел.

– Это-, это… это… – пыхтел вслед ему г-н Липецкий, тщетно приискивая подходящее слово для оклеймения всей гнусности выходки дерзкого молодого человека.

– C'est terrible, infame, impertinent, abominable^[66]! – разразилась супруга его, со своей стороны не затрудняясь в выборе достойных эпитетов.

– О, вы у меня еще запляшете! – заголосил разъяренный отец. – На весь город, на всю Русь протрублю свой позор, а вы у меня не улизнете: так ли, сяк ли, а заставлю жениться!