Василий Павлович Щепетнев
Седьмая часть Тьмы

1911 г.

– Сидит, будто специально на тебя шит, – Николя обошёл его со всех сторон. – Ни складки, не морщинки, блеск!

Ладонью Николя огладил ему спину, видно, морщинки всё-таки были.

– Ты, Митенька, прямо жених. Ладно, ладно, не сердись, – Николя нервничал и потому был особенно развязен, болтлив, позволяя себе пошлости, немыслимые в иное время.

Дмитрий не ответил. Сегодня собственная внешность интересовала его менее всего. Через силу он рассматривал отражение, лицо казалось длинным и унылым, но бледности не было, или она не бросалась в глаза, а это главное.

– Совершенно, совершенно незаметно, – Николя просунул руку под фрак и на мгновение задержал её:

– Стучит сердечко как часы! Ты моё проверь, кажется, выскочит и побежит по Крещатику!

Дмитрий дёрнулся:

– Потом, Николя, не время.

– Да это я так, просто, – Николя извлёк браунинг из кармана фрака, нарочно для этого пришитого с внутренней стороны – Никто и не догадается. Игрушка, а не пистолет. Ты сам попробуй, вдруг цепляет.

Дмитрий взял протянутый пистолет, вернул в карман фрака, потом быстро выхватил.

– Всё в порядке.

– Ты пробуй, пробуй.

Дмитрий, криво улыбаясь, повторил процедуру несколько раз. Нигде не цепляло, портной своё дело знал.

– Теперь прицелься, ну, вот хотя бы в меня – Николя отошёл к дальней стене комнаты.

– Зачем?

– Всё должно быть натурально, за нами… за тобой будут следить, понимаешь? – Николя встал в позу, скрестил на груди руки:

– Целься!

Дмитрий поднял пистолет. Браунинг он увидел только сегодня, но до этого две недели посещал тир Рахманова, стрелял из «Монтекристо», и под конец получалось совсем недурственно, тому свидетельство безделушки на этажерке, призы. Хозяин тира даже уверял, что у него несомненные способности. Наверное, хотел подольститься к выгодному посетителю, сделать завсегдатаем, а приятно было.

Браунинг сухо щелкнул.

– Ты убит.

– Наповал, – согласился Николя. – Теперь давай заряжать.

Они подсели к столу.

– Вот этот патрон отделит наших приятелей от остальных, грубых и нехороших. Он от другого пистолета, и потому непременно заклинит механизм.

– Зачем?

– На всякий случая. Я тебя знаю, Митенька, войдешь в раж, так и не остановишься. Про пистолет потом напишут, и всем станет ясно, железка немного подвела.

– А первые выстрелы?

– Мы же обо всем договорились. Панцирь, помнишь?

– Какой панцирь? – Дмитрий действительно забыл, последние дни прошли в лихорадочном бреду, всё путалось, сны и явь.

– Чемерзинский, его нынче все носят, кто боится.

– Ах, защитный… А он точно его носит?

– Какая разница?

– Да, действительно… – Дмитрий поставил пистолет на предохранитель, вернул в карман. Теперь браунинг ощущался иначе, ледяной спящей змеей, готовой в любой миг отогреться и ужалить.

– Я… Я очень бы хотел быть рядом с тобой, но… Ты понимаешь… – начал опять оправдываться Николя.

– Понимаю, – хотя не понимал и расстраивался, возникало странное чувство, словно Николя – нет, не обманывает, но ищет выгоду, свой интерес.

– Ради меня, – Николя посмотрел ему в глаза. – Ради нас, нашего будущего.

– Конечно. Ради нашего будущего. Я, пожалуй, пойду, – Дмитрий посмотрел на часы.

– Да, скоро доступ закроют, – Николя выглянул в окно. – Извозчик ждёт.

Они не стали обниматься, потом, если всё сойдет хорошо, достанет времени. Да и неловко было, Николя смотрел куда-то вбок, напряжённый, испуганный, Дмитрию стало его жаль.

– Ты не переживай. Обойдется, – утешил он Николя.

Извозчик подогнал пролетку к подъезду. Сейчас извозчики были дороги необычайно – визит императора создал бешеный спрос, было досадно отдавать столько денег, но положение обязывало. Явиться в театр пешком значило неминуемо навлечь подозрения, сегодня любой богатей считал за великую честь получить билет хотя бы на галерею, и потому приходилось стараться быть как все богатеи. Не выделяться.

Было тепло, как всегда в сентябре. Киев, непривычно чистый и чинный, напоминал вдовушку, ждущую смотрин, принарядившуюся и взволнованную, хочется опять замуж, да не за абы кого, новый муж – новая жизнь, какой она станет, решится нынче.

Чем ближе к театру, тем реже попадалась полиция, всё больше жандармы. Дмитрий старался выглядеть счастливым и уверенным, как и должно быть всякому, едущему в театр сегодня. У подъезда он соскочил с пролетки, расплатился и прошёл среди гуляющей публики, половина которой тоже, вероятно, были жандармы, одетые в штатское. Билет осмотрели внимательно, но на самого Дмитрия посмотрели вскользь.

Времени впереди много. Он поднялся в буфетную третьего яруса, несмотря на ранний час, заполненную людьми, устроился в уголке со стаканом крюшона. О многих, находящихся здесь, он был наслышан, некоторых знал в лицо, но ни с кем не был знаком даже шапочно. Эмпиреи! Он едко рассмеялся, разумеется, про себя, представив, как завтра все будут рассказывать, что «видели его вот как вас, на расстоянии руки», но быстро перешёл на другое – представил венские кафе, где люди также незнакомы, но все милы и приветливы, сам воздух другой, вольный, пьянящий. Он был в Вене в позапрошлом году, и с тех пор сердцем стремился туда вновь. Средства у них с Николя тогда были самые скудные, и прожили они не полгода, как рассчитывали, а всего четыре месяца, но какие зато были месяцы! Если у кого и возникали догадки насчет них, то держали при себе. Частная жизнь. Такие парочки Вене были не в диковинку, некоторые кафе существовали исключительно для них, но Дмитрий с Николя предпочитали ходить в обычные: покойнее и уютней. И к чему дразнить гусей?

Всё же их заметили. Свои, наши. В Вене на них было наплевать, но здесь, в Киеве… Дмитрий помнил, как Николя плакал и заламывал руки, когда к нему пришли наши и пригрозили разоблачением. Для Николя огласка означала полный крах, да и Дмитрию тоже ничего хорошего не сулила. Наши не требовали денег, да и смешно, откуда деньги у Николя, отец держал его строго, ограждая от соблазнов или просто из скупости, не было денег и у Дмитрия. Будут, будут деньги, сказали наши и, надо отдать должное, слово сдержали. А в ответ – окажите услугу, убейте одного негодного человечка, да не человечка, хуже – сатрапа. Повторите одесский подвиг, и все передовые люди отдадут вам жар своих сердец (выспренность фраз была присуща нашим, словно цеховое знамя). Первой мыслью было бежать, но куда? Тут нужны были совсем другие деньги. И потом, разве бегство предотвращало скандал? Затем у Николя возникла идея, поначалу показавшаяся авантюрной, неисполняемой, но с каждым днём идея становилась реальнее, ощутимей. Наши терпеливо ждали, что им оставалось, ведь посещение Киева нельзя было ускорить, А Николя и он тем временем пошли на сговор. Помогло то, что сатрап явно терял милость, проучить его хотели не только наши. Тем не менее, всё было зыбко, ненадежно, страшно.

Звонок заставил Дмитрия вздрогнуть. Он допил крюшон, прошёл в зал и занял своё место. Место оказалось неважное, в третьем ряду, он томился; пудра и духи, которыми без меры пользовались киевские гранд-дамы, душили его, он едва сдержал кашель.

Занавес поднялся. Происходящее на сцене не осознавалось, он пытался уловить смысл, и не мог. Другие тоже не обращали на действие внимания, больше тянулись увидеть государя, что отсюда, с балкона, было просто невозможным; потом утешились перебором виденных отсюда.

Он пригляделся. В первом ряду партера? Слева от прохода? Всё равно, отсюда все затылки казались одинаковыми. Выстрелить сейчас невозможно. То есть выстрелить-то просто, невозможно попасть в цель.

Он постоянно возвращался взглядом к тому месту в первом ряду, малодушно надеясь, что вдруг оно окажется пустым, что болезнь или внезапные дела отзовут сатрапа в Санкт-Петербург, а лучше бы в Берлин или Париж, вполне понимая, что такой поворот событий только бы ухудшил положение, но так хотелось отсрочки.

Антракт наступил внезапно. Дмитрий невежливо пробился к выходу, не чувствуя в себе уверенности, пошёл к лестнице, но на середине пролета живот скрутило, и он едва успел добежать до ватерклозета, такой сильной оказалась нужда. Как ни странно, страх ушёл. Он стал смешон и противен самому себе, но что ж с того?

Приводя в порядок одежду, он успокаивался. Никогда не считал себя человеком особенным, сверхволевым, и вот – подтверждение. Ничего, ничего.

Антракт был коротким, пришлось возвращаться на балкон. Место в партере было по-прежнему занято, соседки обсуждали виденное в перерыве, и Дмитрий опять подумал о Вене, даже начал мысленно устраивать быт: кое-какие деньги дали наши, и Николя отец назначит содержание, ведь теперь Николя будет революционером, а не перевертом, позором семьи. Образуется.

Второй антракт он принял, как принимают неизбежное; стараясь не растерять решимости, он направился вниз, теперь уже не спеша и не суетясь. Театр, подновлённый, прихорошившийся, стал и его театром, он был актёром, отыграет – и домой.

Партер опустел, но тот, кто был ему нужен, остался. Дмитрий даже не удивился, что всё так отлично складывается. Тот стоял у оркестра, спиной опершись о барьер, рядом с ним был кто-то неважный, Дмитрий даже не видел лица, сосредоточась на цели. Вздохнул глубоко и пошёл вперёд, как заходил в прохладную в эту пору воду Днепра, он любил купаться и всегда начинал купание раньше всех, в мае, а кончал последним.

Стоявшие обратили на него внимание лишь тогда, когда Дмитрий подошёл совсем рядом. Дмитрий выхватил пистолет, подумал, что, наверное, нужно что-то сказать, не нашёлся и просто нажал на спусковой курок. Выстрела не получилось, забыл снять с предохранителя. Досадуя, он исправился, тот уже качнулся навстречу, как неловко, неудобно, он опять вскинул браунинг…

1933 г.

1

Лошадей он не любил, как не любил всё, способное причинить неприятности, и именно поэтому старался ездить верхом ежедневно. Неприятностями матушка называла ушибы, ссадины, царапины, неизбежные в любом возрасте, особенно детском, без которых и не бывает детства, во всяком случае, весёлого детства. Что ж, значит, его и не было. Сейчас навёрстывать поздно. Да и царапины хоть и не грозили прежними кровотечениями, по крайней мере, лёгкие, здоровья всё равно не прибавляли. Медики добились и многого, и малого. Одно то, что он живёт почти полноценной жизнью (подумалось – полнокровной, но отдавало скверным каламбуром, такого он себе не позволял) – куда как много, но оставалось это самое «почти». Доказывая неизвестно кому неизвестно что, он занимался и фехтованием, и гимнастикой, иногда играл в поло, чаще – в лаун-теннис, но удовольствие получал единственно от плавания. Может быть, потому, что плавание напоминало о Ливадии, месте, которое он ценил больше всего. Нет, пожалуй, у него было всё-таки неплохое детство. Только маленькое.

Алексей соскочил с лошади, правый голеностоп слегка побаливал после вчерашней пробежки, хорошо, если обойдется этим, и, передав поводья подбежавшему казачку, пошёл аллеей. Рано ещё. Здесь, в летней резиденции, жили неспешно, со вкусом, предпочитая утру вечер.

Боковым, непарадным ходом, он поднялся в свои покои. Утренний туалет. В душевой он осмотрел ногу. Над щиколоткой появилась припухлость, тёмная, пока небольшая. Пальцами он осторожно нанес мазь, чувствуя, как холодит и успокаивает она стопу, потом позвал камердинера. Сегодня был малый приём, он с удовольствием надел форму. Капитан первого ранга. Последнее время чины Романовым не очень-то даются, подумал он, смотрясь в зеркало. Завтра нужно будет поправить бороду, слишком уж своенравной стала, просто их сиятельство граф Толстой. Лев Николаевич не хотел бриться, а он не может, всё из опасений порезов. Вот вам и свобода воли.

Пора было начинать – едва слышный шум за дверьми предвещал начало рабочего дня. Начнём, начнём…

Посол Тринидада вручал верительные грамоты (где этот Тринидад? Сколько лет прожил и не тужил, не зная) – рады, рады; полный Георгиевский кавалер, воздушный бомбардир – монаршая улыбка, вопрос, похвала, благоволение; представление нового командующего Германским корпусом – Вы не будете обойдены нашим вниманием, и вздохнём о бедном фон Бюлове, впрочем, пасть за свободу Отчизны – лучшая смерть для солдата, не так ли?

Алексей вел приём, словно велосипед, инстинктивно выбирая угол уклона, меняя направление и прибавляя или убавляя темп. Действительно, царское ремесло такое – выучась однажды, сохраняешь навыки на всю жизнь. При желании можно было бы – о, можно было бы многое: усложнить этикет, придать двору блеск и утонченность, по сравнению с которой двор короля-солнца показался бы сборищем заурядных провинциалов. Правительство неоднократно намекало на желанность такого варианта, обещая субсидировать практически любые расходы, открыть новые придворные должности, находящиеся, естественно, в полном распоряжение Государя, а цивильный лист увеличить вдвое, втрое. Искушение. Стать главою самого грандиозного театра. Три четверти двора ожидали и надеялись – должности! Мишура и деньги, деньги и мишура, забывая, что заказывает музыку тот, кто платит. Или не забывая, а примиряясь с этим. Ждите. Дети чечевицы.

Алексей покинул зал, оставив на завтра треть из ожидавших аудиенцию нынче. Никто не позволил себе выказать недовольство, все знали заранее, кого примут сегодня, кого позднее, а кого никогда. Этикет. Государь доступен, но не общедоступен.

Отослав министра двора согласовывать приём на будущую неделю с чиновником из правительства (тех, кого принять нужно было непременно), он позавтракал в обществе жены и кузена Николая. Мария, как обычно, извинилась за отсутствующего дядюшку Вилли, тому опять стало хуже, и когда она передала просьбу навестить, Алексей сразу же согласился, чувствуя угрызения совести, что сам не догадался проведать старика.

– Только дядюшка просил – сегодня.

– Я обязательно выберу время, – пообещал Алексей. – Наверное, сразу после полудня.

Мария посветлела – отношения с дядей Вилли вообще-то были достаточно сложные.

– Я передам ему ваше согласие, дорогой супруг.

Кузен Никки удержался от усмешки. Чопорность Марии веселила его, хотя весёлого было мало. Антигерманские настроения докатывали и сюда, во дворец. Любители из охотнорядцев посчитать процент русской крови в жилах государя открыто требовали развода и женитьбы на русской, сторонники патриотической линии во дворце упирали на кровную связь Марии с Викторией, а, следовательно, на исключительно высокий риск болезни у детей. Их первенца, Сашеньку, к счастью, кровоточивость миновала, но остальные? У государя должно быть обильное потомство – в интересах державы – и потомство здоровое. Усугубляло положение то, что консилиум двадцать пятого года, пресловутый «королевский консилиум» ошибся – его авторитетное заключение о том, что Мария не является скрытой носительницей кровавой болезни, опроверг доктор Вернер, уже после рождения Сашеньки. Хромосомный анализ. То, что Вернер был пруссаком, не помешало крикам о «жидо-германском заговоре» с целью извести и без того не слишком процветающую династию.

После завтрака, ещё раз пообещав повидаться с дядюшкой, Алексей прошёл в кабинет. Телеграфист из соседней комнаты принес ворох лент, он проглядел их – ничего исключительного. Посидел над рукописью, решительно собрал листки в папку, а папку – в стол. Позже.

– К вам адмирал, – почтительно уведомил секретарь, его личный секретарь. В этом кабинете Алексей был скорее частным лицом, чем Государем, и требовал к себе отношения иного, поменьше нафталина.

Колчак, как и договаривались, привёл с собой отца Афанасия. Молодой священник Алексею понравился – почтителен без робости, раскован без развязности. Лидер. Адмирал и на этот раз нашёл нужного человека.

– Экспедиция готова к отправке, – доложил адмирал. – Готова полностью.

– Я в этом нисколько не сомневался, дорогой Александр Васильевич.

– Все участники сегодня же отправляются в Одессу, где их ждёт «Георгий Седов».

– Я вам немного завидую, – Алексей ободряюще улыбнулся священнику. На самом деле он завидовал отчаянно, но даже не будь он коронованной особой, путь в Антарктиду был заказан. Будем изучать мир по отчётам.

– Не будь Вас, Государь, экспедиция была бы немыслима. Все мы исполнены решимости совершить посильное, а удастся – и более того, – священник говорил убежденно, не хвастая. – Стыдно было бы с такими людьми и при таком оснащении отступить.

– Я хотел бы обратить ваше внимание вот на что, – перешёл к главному Алексей. – Метеорологические исследования, физика, физиология, всё это, безусловно, важно, но меня интересуют и явления иного плана.

– Да?

– Духовный мир. Духовное зрение, чуткость. Знаете, после городской сутолоки выберешься в лес и ходишь, как глухой. Только позже, потом начинаешь различать птиц, пчёл, ветер в ивах. Или ночью – в городе неба не видно. Луну разве, или самые яркие звёзды. Свет мешает, фонари, дым и копоть. И даже за городом в лунную ночь звёзд куда меньше видно, чем в безлунную. А не будь ярких звёзд, мы, наверное, видели ещё более слабые, ещё более далекие. Так вот, не мешает ли нашему внутреннему слуху окружение людьми? Не станем ли мы зорче вдали от них? А если станем, то что услышим?

– Государь, опыт нашей Церкви…

– Да, да, – перебил священника Алексей, – отшельники, пустынники, я интересовался. Собственно, это и натолкнуло меня на идею. Вы окажитесь за тысячи вёрст от остальных людей, вне их влияния. Что услышите вы? Как поведёте себя? Какими будете после года, проведенного там? Вам, отец Афанасий, выпало исследовать область не менее, а, может быть, более интересную, чем новый континент, хотя и новый континент тоже, и я с особенным нетерпением буду ждать вашего возвращения.

– Я постараюсь оправдать надежды Вашего Величества, – и это обращение рассеяло иллюзию. В глазах священника он был не учёным, не исследователем, а Государем, и забывать этого не следовало. Может быть, позже, но прежде надо съесть не пуд, а хотя бы фунт соли вместе, как с Александром Васильевичем.

Адмирал тоже почувствовал неловкость и постарался исправить положение:

– Отец Афанасий не новичок – зимовал на Земле Николая, именно там он иссёк собственный аппендикс, показав пример самообладания и твердости духа.

– Вот как? – Алексей по-другому взглянул на начальника Антарктической экспедиции.

– Я учился у Бурденко, – просто объяснил священник. Невелика, мол, моя заслуга, поучитесь у Бурденко, и вы сможете то же.

– Было тяжело? – невольно полюбопытствовал Алексей и тут же укорил себя за неуместный вопрос. Но отцу Афанасию отвечать на него было не впервой.

– Тяжело было решиться. Аппендицит прихватил внезапно, а себя со стороны видно плохо. Чуть было не упустил время. Сама же операция… Жить хотелось.

– Хотелось?

– Разумеется, и сейчас хочется, Государь. Но человек порой мало ценит то, что дано ему по праву рождения, и только угроза потери заставляет осознать, как многого он может лишиться. И тогда открываешь в себе новые силы.

К чему он это, подумал Алексей, на что намекает? Очевидно, священник тоже осознал невольную двусмысленность сказанного и запнулся. А всё-таки непохоже это на случайную обмолвку. Такой молодец три раза обдумает, прежде чем скажет, тем более – самому государю.

– Мне остается только пожелать всем вам успеха, – пробормотал Алексей. Всё, поговорили. Поняв, что аудиенция закончилась, оба полярника откланялись. У двери адмирал замешкался, и Алексей понял, что Александру Васильевичу хочет поговорить наедине.

– Да, Александр Васильевич, задержитесь, пожалуйста. Адмирал благодарно взглянул на него.

– Отец Афанасий ещё молодой, но… Вы позволите говорить откровенно, Государь?

– Разумеется…

– Вы должны знать: многие, очень многие ждут от Вас действий. Ваши друзья – а у вас много друзей, поверьте, – готовы всемерно поддержать э-э… более активную позицию Вашего величества.

– Я приму это к сведению, – ну, вот. Ещё один приверженец.

– Флот – я отвечаю за свои слова, – флот не любит… нынешних.

– Не любить одних – ещё не значит любить других.

– Других – может быть, но Вас, Государь, флот любит.

– Кроме военно-морского флота есть и воздушный. А также армия. Вы хотите, чтобы я развязал гражданскую войну? Мало нам германской?

– Германская война будет окончена – может быть окончена – ещё до Рождества. Коминтерн готов заключить мирный договор, весьма выгодный России. Если этого захочет наше правительство.

– Что вы имеете в виду?

– Идут обширная подготовка к новой кампании. В любой момент, Ваше Величество, может быть отдан приказ двинуть корабли к берегам Америки.

– Америки? – Алексей недоверчиво рассмеялся. – У наших стратегов, конечно, аппетит отменный, но – Америка?

– Идеальный противник. Далекий, поэтому воевать можно бесконечно долго. А когда страна воюет, управлять ей куда проще, чем страной мирной. Даже не управлять – командовать.

– Хорошо, хорошо, адмирал, – не хотелось продолжать разговор.

– Я считал своим долгом сказать то, что сказал.

– Я ценю вашу откровенность, – всем видом Алексей показывал, что – хватит. Адмирал, наверное, разочарован. Как всем хочется действия! Заговоры, перевороты, потрясения. Сразу и вдруг.

Затея с Антарктической экспедицией после этого разговора показалась пустячной. Детская забава. А он так гордился ею – настоял, чтобы полностью, до копейки она была оплачена из его собственных средств, составлял программу исследований, подбирал – с помощью адмирала – людей.

Действовать. Только этого от него и ждут. И гипотетические друзья и несомненные – о, совершенно! – враги.