Василий Сахаров
Сын атамана

9

Россия. Окрестности Пскова. 24.07.1707.

В конце июля 1707-го года большинство донских полков находились под Псковом. Жаркая и душная летняя ночь, а пуще всего тучами налетавшие с болот злые комары, не давали казакам житья. И дабы защититься от безжалостных кровопийц они разводили дымные костерки, а потом, сидя рядом с ними, вспоминали родину и свои семьи.

Однако не комары и духота мешали уснуть походному атаману Максиму Кумшацкому. Неясные шевеления среди рядовых казаков, сотников и полковников, и непонятные гонцы от одного полка к другому – именно это беспокоило атамана до такой степени, что трудно было глаза сомкнуть. Что-то затевалось среди казаков, назревало, и самое плохое, он об этом ничего не знал.

Словно вторя невеселым думам Кумшацкого, возле одного костра затянули песню, а еще за несколькими подхватили:

 
«Гой ты, батюшка славный Тихий Дон,
Ты, кормилец наш Дон Иванович!
Про тебя лежит слава добрая,
Слава добрая, речь хорошая.
Как бывало, Дон, ты быстер бежишь,
Колыхаешься волной светлою,
Подмываешь ты, бережки круты,
Высыпаешь там, косы мелкия,
А теперь ты, наш родной батюшка,
Помутился весь сверху донизу,
Струей быстрою уж не хвалишься,
Волной светлою не ласкаешь взор.
Аль надумали твои детушки,
Погонять свои струги легкие?
Засиделись ли твои соколы,
И расправили крылья быстрыя?
Не отняли ли у них волюшки,
Не задали ли чести рыцарской?
Да, отняли всю мою волюшку,
И поругана честь казацкая!
Я созвал своих лихих соколов,
И послал разить злых насильников,
Добывать себе славу громкую,
А мне почестей, волю прежнюю»…
 

«Хорошо поют, гладко и от души, – подумал Кумшацкий, – но песня запрещенная, разинская. Не ровен час, услышит кто-то из пехотных офицеров, греха не оберешься. Ладно, если немчура приезжая – эти ничего не поймут. А если кто из поместных дворян? Они сразу к царю и его ближним людям жаловаться побегут».

Выглянув из палатки, атаман позвал певунов:

– Прекратить запретные песни! Отставить печаль! Давай что-нибудь развеселое.

– А чего веселиться? – отозвались от ближайшего костра. – К нашим хатам каратели царские подступают, а мы здесь, интерес чужой защищаем.

– Кто таков!? – озлился Кумшацкий. – Ко мне! Живо!

Походный атаман вышел из палатки и к нему подбежал молодой казак.

– Кто таков? – повторил походный атаман.

Казак вытянулся во фрунт, пребывание в царском войске начинало сказываться на донской вольнице, и ответил:

– Третьей сотни, Черкасского полка, Зимовейской станицы, казак Степан Пугач, – представился он.

– Откуда сведения, что к Дону царевы войска идут?

Пугач замялся, но ответил:

– Люди с родных краев прибыли, вести принесли, по полкам ходят и говорят такое.

Кумшацкий прижал голову казака к своей и прошептал:

– Ты тех людей найди и скажи, что я с ними сегодня говорить хочу, ждать буду.

Казак кивнул головой:

– Сделаю, атаман…

Уже после полуночи, когда лагерь забылся тревожным и душным сном, к палатке походного атамана подошли двое. Один остался стоять в тени деревьев, а второй направился к атаману, который, покуривая трубку, сидел на широком пеньке.

– Поздорову ли дневал, атаман? – поприветствовал пришелец Кумшацкого.

– Слава Богу! – ответил тот. – Ты кто?

– Ты меня знаешь, Максим. Я Некрасов Игнат, мы с тобой вместе у Шереметева служили.

– Вспомнил тебя, – атаман хлопнул по пеньку ладонью. – Ты офицера-немца убил, когда он солдатам зубы палкой вышибал.

– Было такое, – подтвердил Игнат.

– Зачем по полкам ходишь и людей разговорами смущаешь? Или ты подсыл царский, чтобы казаков на верность проверить?

– Нет, я не подсыл. Прямиком с Дона к вам. Сейчас, пока мы с тобой разговоры ведем, может статься, в твою станицу царские солдаты входят, беглых ищут, а у тебя зять как раз из таких. Осиротеют твои внуки, когда батьку ихнего на цепи в Воронеж потянут.

Атаман весело усмехнулся:

– Сховают зятька дорогого до поры, и никто не отыщет.

– Не в этот раз, Максим. Царь князя Долгорукого послал, и когда мы сюда ехали в Воронеже солдат из его команды видели. И ты хочешь – верь, а хочешь – нет, но только этот отряд уже к Дону подходит.

– Кто из Долгоруких? – спросил Кумшацкий.

– Юрий Владимирович, полковник.

– Да… – задумчиво протянул атаман. – Тот шутить не станет, знаю его, будет зверствовать в полной мере. От кого вы прибыли и чего хотите?

– Нас послал Кондратий Булавин из Бахмута. Он собрал на круг атаманов, и они порешили, что надо дать царю отпор. Кондрат станет новым войсковым атаманом – это точно. Все казачьи полки верхами, с тороками на заводных лошадях, по пути сжигая все военные магазины и грабя обозы, должны вернуться на Дон. В серьезный бой не вступать. От Булавина к тебе письмо имеется. Если бы ты меня не позвал, завтра я сам бы к тебе пришел.

Некрасов протянул походному атаману лист бумаги. Кумшацкий откинул полог палатки и при свете горевшей внутри свечи принялся читать послание, временами шевеля губами и про себя проговаривая слова. Наконец, он закончил и спросил:

– Полковники читали?

– Да, все, кроме тех, кто на финляндской границе службу несет. Но и к ним уже гонцы отправлены.

– Почему сразу ко мне не пришли?

Игнат усмехнулся и хмыкнул:

– Хм! А то я не понимаю, что ты бы нас сразу в колодки забил. Теперь-то казаки все знают, волнений все одно не избежать. И хоть как оно повернись, а половина полков все равно домой уйдет.

– А если я откажусь в вашем бунте участие принять?

– Неволить тебя не станем, – ответил Игнат. – Уведем казаков, сколько сможем. А когда Булавин с сечевиками на Дон придет, то помни, у тебя там дом и семья, а здесь только ложь и враги. Выбирай, с кем ты будешь в одном строю стоять.

– Ладно, – сдался походный атаман – я с вами. Поутру соберем полковников и решим, как быть.

– Клянись! – потребовал Некрасов.

Кумшацкий вынул нательный крест и, поцеловав его, произнес:

– Клянусь быть заодно с атаманом Булавиным и стоять за вольный Тихий Дон до конца!

Чуть свет в палатке Кумшацкого собрались командиры казачьих полков и решили сегодня же в ночь, вернув разъезды, уходить из расположения армии генерала Боура на Дон, для начала двинувшись на Старую Руссу. Дальнейший их путь лежал на Тверь, а затем, обходя Москву, взять которую наличными силами возможности не было, идти на Тулу, где разграбить и пожечь оружейные заводы. Потом Козлов, Липецкие заводы и Воронеж, а после него уже домой.

По дороге необходимо распространять среди крестьян и рабочих воззвания атамана Булавина и забирать с собой всех желающих вступить в войско, молодых и крепких мужиков. Легкая казачья конница в количестве немалом, да еще и в центре России, многое натворить могла. Большая часть царских войск в это время находилась на границе и кроме дворянского ополчения, запасных и необученных солдатских полков, противостоять им было некому.

За кого действительно переживал походный атаман, так это за три стоящие на финляндской границе полка. Ждать их времени не было, а бросать братов жалко. Однако старшим командиром там был отличившийся в битве под Калишем Данила Ефремов, старый опытный казак, так что шансы на прорыв у них имелись. Кумшацкий написал Ефремову письмо и посоветовал прорываться через Олонец и Лодейное поле на Белоозеро, а оттуда идти за ними вслед или уходить через Вологду и Ярославль на Нижний Новгород, по пути поднимая крестьян и рассылая «прелестные» письма.

К вечеру, стянувшись в кулак, армия Максима Кумшацкого, перебив приставленных для наблюдения за казаками царских людей, подожгла имущество, какое не смогла забрать с собой, без боя миновала охранные солдатские пикеты и покинула армию генерала Боура.

10

Войско Донское. Бахмут. 28.07.1707.

– Мы красные кавалеристы, трам пам-пам…

Сегодня лоскутовцы всем составом умчались в степь, а сестра Галина у подруги, которая через пару дней выходит замуж, помогает с приготовлениями. Казаки чуют, что грядут некие события, которые в корне изменят их жизнь, и свадьбы будут играть не осенью и зимой, как обычно, а летом. Поэтому, напевая песенку из юности Богданова, и пользуясь тем, что сегодня дома никого и у меня своего рода выходной день, я сидел за столом и размышлял о том, о чем и каждый день, то есть о будущем. Если конкретней, проводил ревизию собственных знаний и умений.

Чем я могу помочь Войску Донскому, если мы все же победим? Как выяснилось, не многим. Богданов в жизни видел немало. Вот только он гуманитарий, а не технарь. Его знания о древних культурах пока не востребованы, и любой старик из казаков про те далекие времена, когда в Великой Степи правили князья-волки, знает никак не меньше чем он. Ну а то, что ему известно из истории России и Европы, не столь уж и важно.

В связи с тем, что восстание Кондрата Булавина пойдет в ином русле и по другому сценарию, скорее всего, изменится весь ход истории. Люди, которые совершили определенные поступки, могут умереть раньше срока, или наоборот, не погибнут геройской смертью в битве, а проживут долгую и счастливую жизнь. Соответственно, появятся указы, которых никогда не было. Бездарный полководец, герой Северной войны, вместо того, чтобы воевать с Карлом Двенадцатым, будет находиться на юге. А иностранец, который спешит в Россию за длинным рублем, до пункта назначения может и не добраться.

Итак, я один. Достал бумагу и чернила, заготовил очиненные гусиные перья и давай писать все, что помню и знаю.

История Государства Российского. Тоже мне, блин, Карамзин с Татищевым. Вспомнил несколько дат на ближайшие годы и, в общем-то, все. Остальное пока не актуально.

География. Могу нарисовать примерную контурную карту Сибири, Средней Азии и всего мира. Обязательно этим займусь, когда времени будет больше.

Полезные ресурсы. Вот это важно. Где в Восточной Украине, на Дону, Кубани и Кавказе чего есть, я представление имел. Богданов этим вопросом интересовался, и как простой работяга, и как исследователь, так что минимум сорок-пятьдесят месторождений полезных ископаемых указать смогу. Нефть, газ, уголь, металлы, соль… В будущем все сгодится.

Сельское хозяйство и новые методы агрономии. Как и большинство советских людей, про огородничество Иван Михайлович знал не понаслышке, кое-что можно двинуть в жизнь. И самое главное – он понимал значение картошки, которую вроде бы уже завезли в Россию, вот только выращивать не научились. Пометка – в обязательном порядке уточнить этот вопрос и попробовать достать семенной фонд.

Банковское дело и экономика. Полнейшее фиаско. Ничего, кроме как купи дешевле и продай дороже, ссуди в долг и слупи проценты, я не знал.

Искусство. В голове сотни песен и немалое количество стихов. В общем-то, негусто, но не так уж и мало. Хоть и нехорошо воровать произведения классиков, того же Саши Пушкина, например, но если его предка Ганнибала после изменения истории, как царева холопа и арапское чудо-юдо прихлопнут, великий человек может никогда не родиться. И если рассуждать здраво, можно не сомневаться и использовать накопленный культурно-просветительский багаж без зазрения совести.

Еще одно направление, скорее всего, самое важное. Наука. Но что я помню из знаний Богданова? Столько же, сколько он сам, то есть чрезвычайно мало. Таблицу умножения? Так ее еще Пифагор придумал. Менделеевскую систему элементов? Разрозненные отрывки и формула спирта. Паровой движок? Нет. Двигатель внутреннего сгорания? Тоже нет. Электричество? Где ток живет, понятие имею, но постольку поскольку. Схемы грозного стрелкового оружия, вроде автомата Калашникова или винтовок? Опять же полный мрак. Да и если бы я смог нарисовать схемы, что с того? Ничего. Ведь при современном уровне технического развития, отлить калиброванный до миллиметра патрон очень сложно, а может быть и невозможно. А помимо него нужны новые пороха, лаки и металлы. Хотя, вот про оружие задумался и осознал, что устройство простейшего гладкоствольного ружья-дробовика и патрона к нему могу расписать. Но сейчас все ружья и так гладкоствольные, и если вносить инновацию, только в мелочах. Плюс к этому, со временем, можно обдумать создание простейшей игольчатой винтовки, вроде той, что Богданов некогда реставрировал в краеведческом музее, а так же ручных гранат и миномета. Но это все потом, а пока для этого ничего нет: ни влияния, ни денег, ни специалистов, которые по моим корявым рисункам и косноязычным описаниям могли бы сделать новый образец оружия.

Что еще можно вспомнить? Составить список умных и полезных людей, которые резко выделяются из общей массы современников. Историк Татищев. Механик Нартов. Математик Эйлер и академик Ломоносов, который сейчас еще даже и не родился. Вот, наверное, и все. Для первого раза немного, но и немало. Пятнадцать страниц исчеркал своими заметками, которые в любом случае еще будут неоднократно дополняться.

За таким занятием прошло полдня. Я собрал свои записки и задумался о том, куда бы мне их спрятать. Ведь то, что я написал, уже само по себе ценная информация, и если она попадет в руки не тому человеку, могут быть проблемы. Далекие предки отнюдь не глупцы, и когда надо соображают хорошо, иногда даже лучше выходцев из двадцать первого века, потому что они практики, а не теоретики.

После разных вариантов, я запаковал записки в плотную ткань, подорвал в своей комнате половицу и спрятал бумаги в подпол. Пусть лежат до лучших времен, которые обязательно когда-нибудь настанут.

Сделав свой первый тайник, я решил выйти в городок и прогуляться, так как от местной жизни и от друзей прежнего Никифора отстраняться не надо. И вскоре, прогуливаясь по улочкам Бахмута, общаясь с ровесниками, я отвлекся от тяжких дум и размышлений. Но ненадолго. Память Богданова, вот же гадство, подкинула очередное воспоминание, письмо казаков и калмыков, воевавших в Польше к светлейшему князю Александру Меньшикову.

«Светлейший князь и милостивый государь Александр Данилович. Бьют тебе челом сироты вашего походного донского войска казаки города Черкасска и юртовые калмыки, которые на службе великого государя в Польше. Мы вышли из города Черкасска в начале 1707-го года и служим великому государю по нынешний 1708-й год в Польше не выезжая. Стало нам ведомо, что калмыки, которые кочуют за Волгой и по Салу забрали на Дону наших жен и детей в полон, а дома наши разорили и что было пожитков, то все забрали. Мы просим вашего светлейшего и милостивейшего указа о том, чтоб нас, сирот, отпустить домой на Дон и отыскать бы нам у тех (калмыков) жен своих и детей. Хотя на окуп выкупить, чтоб они, калмыки, не запродали наших жен и детей в дальние страны. Светлейший и милостивейший князь государь, смилуйся над нами, сиротами своими, и не дай в конец разориться, а мы, сироты ваши, и впредь, великому государю, рады будем служить. Смилуйся, пожалуй!»

Вот ведь как было. Люди за царя и его интересы со шведами воевали, а царские прихлебатели и дикие степняки их семьи в рабство угоняли. Где справедливость и правда, и нужен ли такой царь, который подобное допускает? Справедливости нет, потому что она для тех, кто силу имеет, и готов за свою свободу биться. И я за нее любому глотку рвать стану, дабы не было такого, что детей малолеток об камни головами прикладывали, а пленных казаков вешали и по Дону плотами к морю спускали. Так пусть же каждая тварь, что на мою родную землю покусится, в нее же и ляжет.

В общем, погулять не удалось. Снова накатила забота и, посетовав на избирательную память Богданова, которая выдает целые куски текста, но не помнит, как производить динамит, я вернулся домой и до темноты возился с оружием, а что нового вспоминал, все записывал.

Так пролетел еще один день моей жизни, а следующим утром появились боевики Лоскута, предупредившие нас с сестрой, что к Бахмуту направляется сотня казаков из ближних людей войскового атамана Лукьяна Максимова. Встречаться с ними нельзя, могут взять в заложники. Поэтому пришлось срочно собирать вещички, седлать коней и бежать в сторону Сечи.

11

Украина. Хутор Диканька. 05.08.1707.

Лукьян Хохол поглаживал своего коня по шее и шептал ему на ухо успокаивающие слова. Нельзя выдавать себя излишним шумом, а иначе все дело может прогореть. Генеральный судья Кочубей что-то заподозрил и запер дочь Матрену на родном хуторе Диканька. А посланный к Мазепе гонец вернулся со словом гетмана, что пока ему не предоставят девушку в целости и сохранности, никаких переговоров между ним и сечевиками не будет.

Куренной атаман вспомнил сделанный для него Семерней список с любовного гетманского письма и улыбнулся.

Престарелый, но все еще бодрый гетман писал своей возлюбленной:

«Мое сердечко, мой розовый цветок. Моя любимая и наимилейшая Мотроненько. Сама знаешь, как я до безумия люблю тебя».

Да и Матрена Кочубей хороша, постоянно отвечала ему, подогревая чувства Ивана Степановича:

«Хоть сяк, хоть так будет, а любовь между нами не отменится».

Тем временем Сечь кипела и бурлила, никто не впускался и не выпускался, казаки собирали войсковые обозы, готовили и починяли оружие, перековывали лошадей и не хотели, чтобы царевы шпионы раньше времени прознали о грядущем походе. Благодаря усиленным мерам по соблюдению тайны, были пойманы лазутчики: двое московских, один турецкий, один гетманский и еще один из Речи Посполитой. Московских агентов долго пытали и вызнали про всю раскинутую по Малороссийской Украине шпионскую сеть, турка и ляха придержали, а через гетманского вышли на связь с Мазепой.

С гетманом договориться было жизненно важно, а потому, недолго думая, атаманы решили Матрену выкрасть. Дело это нелегкое, у Кочубея казаков для охраны родного дома хватало и, враждуя с Мазепой, он всегда был начеку. Однако за работу взялись пять лучших пластунов на всей Сечи. А еще внутри был Петр Семерня, который обещал усыпить собак и по возможности подпоить стражу.

Пластуны ушли в сторону хутора, а Лукьян с десятком казаков затаился в балке неподалеку, чтобы если будет погоня отвлечь ее и увести в сторону. Ожидание – одно из самых тяжких человеческих чувств, но сечевики были опытными воинами, не раз в засаде турка, крымчака, московита или ляха караулили. Поэтому, никак не выдавая своего присутствия, терпеливо ожидали возвращения мастеров скрадывания.

Наконец, в сопровождении Семерни и Матрены появились пластуны. Они вскочили на заранее приготовленных лошадей и обходными путями помчались в сторону Батурина, в гетманское местожительство Гончаровку.

Лукьян и его казаки до выезда на дорогу своими лошадьми затоптали их следы. Затем неспешно пересекли реку Ворсклу, миновали село Гавронцы и повернули в сторону Сечи. Где-то к полудню их догнали. За беглянкой вдогонку кинулся сам полтавский полковник Иван Искра, в эту ночь гостивший на хуторе Кочубея. Сечевики не скрывались и не убегали, но к возможному бою приготовились. Хохол и его люди достали пистоли и проверили, ладно ли выходят сабли из ножен, не заржавели ли кормилицы и поилицы.

– Стой! – донесся до сечевиков громкий окрик, и они остановились.

С полковником полтора десятка реестровых казаков, небольшой перевес над сечевиками, и Искра грозно спросил:

– Кто таковы, собачьи дети, и откуда путь держите?

Куренной атаман Искру узнал и, резко поворотив коня, рыкнул в ответ:

– А кто это лает и на вольных людей орет понапрасну?

Давно уже полковник ни от кого не получал отпора и, раскрыв рот, будто вытащенная из воды рыба, не зная что ответить, промолчал. Но вскоре он опомнился и разразился на казаков бранью. Лукьян сотоварищи ответили, и быть бы бою, но на дороге появился еще один отряд в три десятка сабель. Это Костя Гордеенко, беспокоясь за товарищей, выслал им навстречу верных казаков из сиромашных. Полковник с реестровыми отступил и, убедившись, что ошибся, Матрены Кочубей с сечевиками не было, с пустыми руками вернулся в Диканьку.

Тем же вечером генеральный судья, справедливо решивший, что дочь похитил гетман и его люди, сел писать на Мазепу донос во многих пунктах, высказывая к нему все свои претензии. Вот такими были некоторые из них:

6. В один из последовавших затем дней, гетман говорил мне: «Дошли до меня достоверные слухи, что шведский король хочет идти на Москву и учинить там иного царя, а на Киев пойдет король Станислав с польским войском и со шведским корпусом генерала Реншильда. Я просил у государя войска оборонять Киев и Украину, а он отказался, и потому, нам поневоле придется пристать к Станиславу».

8. В этом году 28 мая сербский епископ Рувим говорил нам, что был он у гетмана в Гончаровке, и гетман при нем печаловался, что государь обременяет его требованием доставки лошадей.

9. В этом году 29 мая дочь моя призвана была им в Гончаровку крестить жидовку и в этот день, за обедом, он сказал: «Москва возьмет в крепкую работу малороссийскую Украину».

16. Мазепа несколько раз посылал полтавского казака Кондаченка и другого человека, по прозванию Быевский в Крым и в Белогородчину к татарским салтанам и к самому хану. Кажется, это он делал для того, чтобы расположить их к себе и, в свое время, употребить на свои услуги.

17. В конце июня 1706 года, по возвращении из Минска, Мазепа был в гостях у меня, Кочубея, и немного подгулявши, когда я, хозяин, провозгласил его здоровье, он вздохнул и сказал: «Какая мне утеха, когда я всегда жду опасности, как вол обуха». Потом, обратившись к жене моей, начал хвалить изменников Выговского и Бруховецкого, и говорил, что и сам он промышлял бы о своей цельности и вольности, да никто не хочет помогать ему, а также и муж ее.

19. Мазепа держит около себя слуг лядской породы и употребляет их для посылок без царского указа, а это не годится.

20. Государь запретил пропускать людей с левого берега на правый, а гетман этого указа не исполняет. Мать гетмана, умершая игуменья, перевела много людей с левого берега на правый. После чего поселила их в основанные ею слободы. Да и, кроме того, по всем опустевшим городам и селам правой стороны густо заселяются жители, уходя с левой стороны. Таким образом, правая сторона становится многолюдною, а на левой население умалилось и оставшимся жителям стало труднее содержать охотницкие (слободские) полки, и все думают уходить за Днепр.

21. На Коломацкой раде постановлено стараться, чтобы малороссияне с великороссиянами вступали в родство и свойство, а гетман до того не допускает и даже недоволен, когда узнает, что малороссияне с великороссиянами водят хлеб-соль. От этого, между теми и другими увеличивается удаление и незнакомство.

23. Гетман предостерегал запорожцев, что государь хочет их уничтожить, а когда разнеслась весть, что запорожцы хотят, согласясь с татарами, сделать набег на слободские полки, то сказал: «Чай нецнотливые сыны онии все, коли що мают чинити, коли б уже чинили, а то тилько оголошаются, аки дражнют!»

27. Прежде полковники выбирались вольными голосами, а теперь за полковничьи уряды берут взятки и получает уряд не заслуженный товарищ, достойный такой чести, а тот, кто в силах заплатить. Умер киевский полковник Солонина: он служил царям верно от самого поступления Малой России под царскую державу и был 20 лет на полковничьем уряде. Гетман отобрал его села и отдал своей матери, игуменье Магдалине, а оставшимся после Солонины внукам и племянникам ничего не дал. Умер обозный Борковский, оставил вдову и двух несовершеннолетних сынов. Гетман отнял у них село, которым покойник владел 20 лет по жалованной грамоте, а кроме того, взял на гетманский двор местечко, принадлежавшее уряду генерального обозного.

В конце доноса генеральный судья клялся царю в верности и жаловался, что гетман – старый греховодник, украл силой его дочь и, наверняка, будет принуждать ее к браку насильно. К посланию как свидетели приложили свои подписи полковник Искра и сотник Кованько, а рано утром из Диканьки в сторону Москвы и Киева под усиленной охраной казаков Полтавского полка устремились гонцы.

Надо сказать сразу, что жаловался Кочубей зря. Царь Петр ему не поверил, приказал схватить вельможу и полковника Искру, а потом пытать их.

Приказание царя было выполнено, но не полностью. Полыхнул Дон, а за ним и Малороссия. Полковник Искра, находясь в войсках, пыток избежал, а Кочубей был доставлен в Москву, но отделался травмами средней тяжести и надломленной психикой.