Василий Сахаров
Развилка

5.
Берлин. 26.08.1941.

Еще до того как Третий Рейх напал на Советский Союз, многие вожди белоэмигрантского движения заверяли германских политиков и военачальников, что окажут всемерное содействие в разгроме большевиков. Например, начальник Объединения Русских Воинских Союзов генерал-майор фон Лампе, который обратился к генерал-фельдмаршалу фон Браухичу с просьбой предоставить чинам РОВСа возможность принять участие в вооружённой борьбе с большевистской властью в России. Браухич свое согласие дал и после начала боевых действий группы чинов РОВС отправились на Восточный фронт.

Что двигало этими людьми, которые в большинстве являлись патриотами России? Они не были трусами, сребролюбцами, мерзавцами или подлецами и многие из них воевали против немцев в Первую Мировую войну. Ответ на поверхности. Для них большевики были непримиримыми врагами, которые лишили беглецов Родины, и для немалой части белоэмигрантов Вторая Мировая война являлась продолжением войны Гражданской. Они рвались на Родину, в Россию, которая, по их мнению, была оккупирована жидами-коммунистами и ждала освобождения. А в Гитлере многие из них видели избавителя и пусть они ошибались, эти люди не присягали СССР и борьбу с советским народом считали святым Крестовым походом против красной чумы. Поэтому не приходится удивляться словам казачьего генерала Краснова, которые были сказаны сразу после начала войны:

«Я прошу передать всем казакам, что эта война не против России, но против коммунистов, жидов и их приспешников, торгующих Русской кровью. Да поможет Господь немецкому оружию и Хитлеру! Пусть совершат они то, что сделали для Пруссии Русские и Император Александр Первый в 1813 году».

Или приказу-воззванию старого и больного Донского Атамана графа Граббе:

«Донцы! Неоднократно за последние годы в моих к вам обращениях предсказывал я великие потрясения, которые должны всколыхнуть мир; говорил неоднократно, что из потрясений этих засияет для нас заря освобождения, возвращения нашего в родные края.

22 сего июня Вождь Великогерманского рейха Адольф Гитлер объявил войну Союзу Советских Социалистических Республик. От Ледовитого океана до Черного моря грозною стеною надвинулась и перешла красные границы грозная германская армия, поражая полки Коминтерна. Великая началась борьба.

Донское казачество! Эта борьба – наша борьба. Мы начали ее в 1918 году, в тот момент, когда, пользуясь преходящими затруднениями Империи, интернациональная клика революционеров-марксистов своей лживой демократичностью обманула русский народ и захватила власть в Петербурге – не Донская ли Область первою отринула власть захватчиков? Не Донские ли казаки объявили власти этой войне не на живот, а на смерть, провозгласив для сего независимость Всевеликого Войска Донского?

И можем ли мы забыть ту дружескую помощь, которую оказала нам в борьбе, ведшейся нами рука об руку с не принимавшими большевизма национальными русскими силами, находившаяся в то время на юге России Германская Армия?

В героических, неравных боях за родные очаги, за Тихий Дон, за Мать нашу Святую Русь мы не сложили оружия перед красными полчищами, не свернули своих старых знамен. Все казаки, принимавшие участие в борьбе, предпочли покинуть в 1920 году Родину, уйти на чужбину, где ждало их неизвестное будущее, тяготы и тяжелые испытания. Войско Донское не подчинилось захватчикам, оно сохранило свою независимость, казачью честь, свое право на родную землю.

В условиях тягчайших, отстаивая право на жизнь, Донское казачество в эмиграции осталось верным казачьим традициям, Дону, исторической России. Самим существованием каждого казака на чужбине оно утверждало идейную борьбу против коммунизма и большевиков, ожидая той заветной минуты, когда дрогнут и покачнутся красные флаги над занятым врагами Кремлем.

Двадцать лет надо было ждать, двадцать долгих лет!

Сложили иные из нас свои кости вдали от дедовских могил, но так же, как и прежде, грозит врагу Донское войско. Есть еще порох в пороховницах, не гнется казачья пика!

И вот, наконец, пробил час, столь долгожданный. Поднято знамя вооруженной борьбы с коммунизмом, с большевиками, с советчиной. Поднял это знамя мощный народ, силе которого ныне удивляется мир.

Мы не имеем пока возможности стать на поле битвы рядом с теми, кто очищает нашу землю от скверны коминтерна; но все наши помыслы, все наши надежды летят к тем, кто помогает порабощенной нашей Родине освободиться от Красного ярма, обрести свои исторические пути.

От имени Всевеликого Войска Донского я, Донской Атаман, единственный носитель Донской власти, заявляю, что Войско Донское, коего я являюсь Главою, продолжает свой двадцатилетний поход, что оружие оно не сложило, мира с Советской властью не заключало; что оно продолжает считать себя с нею в состоянии войны; а цель этой войны – свержение Советской власти и возвращение в чести и достоинстве домой для возобновления и возрождения Родных Краев при помощи дружественной нам Германии. Бог браней да ниспошлет победу знаменам, ныне поднятым против богоборческой красной власти!

Атаманам всех Донских казачьих и Общеказачьих станиц по всем странам в эмиграции приказываю произвести полный учет всех казаков.

Всем казакам, в станицах и организациях казачьих не состоящим, приказываю в них записаться. Связь со мною держать всемерно.

Донской Атаман, генерал-лейтенант Граф Граббе».

Подобных воззваний летом 1941 года было превеликое множество, и даже великий князь Владимир Кириллович Романов высказался:

«В этот грозный час, когда Германией и почти всеми народами Европы объявлен крестовый поход против коммунизма-большевизма, который поработил и угнетает народ России в течение двадцати четырех лет, я обращаюсь ко всем верным и преданным сынам нашей Родины с призывом способствовать по мере сил и возможностей свержению большевистской власти и освобождению нашего Отечества от страшного ига коммунизма».

В общем, желающих поквитаться с большевиками оказалось немало. Немцы хотели этот потенциал использовать, а белоэмигранты сами рвались в бой. Однако существовал ряд сложностей, и главная проблема заключалась в том, что каждый лидер эмигрантов имел свое, ОСОБОЕ, мнение о будущем России. Одни мечтали о восстановлении монархии и Российской империи. Другие думали о протекторате Германии. Третьи о федеративной республике. А четвертые о самостийной Украине, Белоруссии, Прибалтике, Казакии, Татарии, Черкесии, Северокавказских эмиратах и так далее. Сколько людей, столько мнений. Договориться с каждым по отдельности не представлялось возможным – не хватит никаких ресурсов. А еще, помимо всего прочего, обязательно возникнет проблема объединения «белых» и бывших «красных» командиров, которые перешли или перейдут на сторону немцев. Георг Лейббранд это прекрасно понимал и, после консультаций со своим шефом, сделал ставку на генерала Трухина, который мог стать лидером готовых встать под знамена Третьего Рейха военнопленных. А так же на вождей РОВС, вменяемых украинских националистов Андрея Мельника и трех казачьих генералов, Балабина, Краснова и Шкуро, чьи имена в последнее время среди казаков-эмигрантов снова были на слуху. Не факт, что они будут обладать реальными рычагами управления, но символами станут. Всех этих людей предлагалось объединить под эгидой РОНД, которое в дальнейшем создаст общий штаб РОА (Русской Освободительной Армии) и начнет формирование боевых, тыловых и охранных частей. Остальным организациям белой эмиграции предстояло присоединиться к ним или ждать своего часа, когда немцы обратят на них внимание и смогут им что-то предложить.

Георг Лейббранд принял решение и на имя нового рейхсканцлера Германии Мартина Бормана был составлен меморандум о восточных добровольцах. После чего, прихватив доказавшего свою преданность генерала Трухина, он отправился к своему непосредственному начальнику Альфреду Розенбергу.

Несмотря на исключительную занятость, глава Имперского министерства оккупированных восточных территорий Альфред Эрнст Розенберг смог уделить Лейббранду и Трухину пару часов. Он слушал доклад и одновременно с этим вчитывался в строки меморандума, который повлияет на судьбы миллионов людей, на их жизнь и смерть. Слабые места в документе, по мнению Розенберга, имелись. Например, вооружившись и получив относительную свободу, русские, украинцы, казаки и представители иных народов могли поиграть в самостийность уже против Германии, как это сделала некоторая часть ОУН. Но пока ошибки не критичны и могут быть исправлены позднее при ужесточении контроля. Главное – меморандум составлен так, что обязательно понравится Борману, который чувствовал, что его положение не устойчиво и пытался показать, что он не хуже своего предшественника и способен принимать важные решения. В свете недовольства некоторых идеологов национал-социализма, которые не оставляли надежду сменить Бормана, это было очень важно. Рейхсканцлер искал союзников, в первую очередь среди военачальников, а они постоянно требовали подкреплений и пытались избавиться от контроля чиновников. Поэтому уже на следующий день меморандум был представлен рейхсканцлеру, а затем, после непродолжительных споров и обсуждений, одобрен и подписан.

Ключевой документ был принят и к будущим вождям РОА отправились эмиссары. Сотрудники РОНД, Трухин и лидер подконтрольных украинских националистов Андрей Мельник под боком, продолжают работать. Атаман Балабин тоже рядом, поскольку возглавлял «Общеказачье объединение в Германской империи». А вот остальных предстояло ждать, одни в Париже, другие в Белграде. Но это ничего. Первый большой шаг сделан, машина запущена, движение пошло.

6.
Смоленская область. 27.08.1941.

– Погиба, на выход! – голос караульного разнесся по комнате и я поднялся.

Сейчас решится моя участь. Я это понимал и к двери шел без всякой охоты. Перед выходом, где меня ожидал конвоир, на миг оглянулся, и взгляд скользнул по лицам сокамерников. Они люди разные и в тюрьму фильтрационного лагеря НКВД попадали за разные проступки. Как правило, за дело. Один бабу изнасиловал. Второй мародерил. Третий проявил трусость и не выполнил приказ. А четвертый хотел перейти на сторону немцев и подбивал сослуживцев на измену. Вчера в тюрьме, бывшем актовом зале поселкового клуба, куда меня привели, было три десятка задержанных. Сейчас, спустя сутки, уже полсотни…

– Шевелись! – поторопил караульный. – Руки за спину!

Выполнив команду, я вышел в коридор. Охранник передал меня конвоиру. И он, командами указывая направление, повел меня к следователю. Все рядом, идти недалеко. Но пока шли, я в очередной раз попробовал понять, за что задержан. Ведь вроде все в порядке.

Отряд пошел на прорыв, и мы практически сразу вступили в бой. Наши услышали стрельбу и решились ударить навстречу. Несколько танков и две стрелковые роты смогли проломить хлипкую оборону немцев, которые особо не сопротивлялись, и нас вывели в тыл. А поскольку обстановка на этом участке фронта пока еще относительно спокойная, окруженцев отправили в фильтрационный лагерь.

Сначала с контрразведчиками побеседовали командиры. Потом дошла очередь до красноармейцев, и вопросы были стандартные. Документы сохранил? Как и при каких обстоятельствах попал в окружение? Кто еще с тобой был? Как прорывались? Что можешь сказать о том или ином человеке?

В общем, ничего сложного. Я отвечал предельно честно и проскочил. После чего вернулся к выжившим бойцам нашей роты, поужинал и начал приводить в порядок форму. Партизанщина кончилась – мы снова в регулярной армии.

Ночь прошла спокойно. А утром за мной пришли товарищи из органов. Сопротивляться было глупо, да и нечем, поскольку оружие отобрали. Пришлось смириться, сдаться и надеяться, что все обойдется, компетентные люди разберутся в моем деле, а потом я вернусь в роту и продолжу воевать.

Однако не все так просто. Пока я сидел в тюрьме, некоторые арестованные говорили – крытке, пообщался с другими бойцами и пришел к выводу, что на меня кто-то стукнул. Если специально никому на больной мозоль не наступал, под арест брать не стали бы, у сотрудников НКВД сейчас работы хватало, и судьба обычного красноармейца никого по большому счету не интересовала. Но что на меня могли нарыть? А главное – кому я перешел дорогу? Зацепиться можно только за одно, за убийство майора Ерошкина. Вот только уцелевшие бойцы нашего взвода отошли к реке раньше меня. Больше никто не выжил, и свидетелей не имелось.

– Стоять! – новая команда конвоира. – К стене!

Я повернулся лицом к серой шершавой стене. Боец доложил следователю, что привел арестанта, а затем подтолкнул меня прикладом в спину:

– Заходи!

Я вошел в небольшое помещение. Напротив стена, а на ней портрет Ленина. Под ним стол, на котором лежали стопки бумаг. За столом следователь, моложавый коротко стриженый брюнет с покрасневшими от недосыпа кругами под глазами. Справа от него одинокий стул, а на нем лейтенант Сафиулин. Как в песне: «Голова повязана, кровь на рукаве». Мой взводный выглядел паршиво, судя по всему, только из госпиталя, бинты свежие. Выжил все-таки. А мы думали, что он погиб на том злосчастном карьере, где немцы нас к земле прижали.

«Вот и свидетель того, что я убил Ерошкина», – промелькнула мысль, и в этот момент конвоир поставил для меня стул.

– Сесть! – приказал боец и остался за спиной.

Команду исполнил. Присел. Посмотрел на лейтенанта, и он сказал:

– Допрыгался Погиба? Думал, что убил командира роты и все шито-крыто? Нет уж… Придется отвечать…

– Спокойнее, – одернул лейтенанта следователь. – Всему свой черед. Когда я вас спрошу, тогда и говорите.

Лейтенант замолчал и дальше пошла рутина. Следователь хотел, чтобы я признался в невыполнении приказа, бегстве с поля боя и убийстве. А оно мне надо? Слово лейтенанта против моего. Поэтому я уперся – знать ничего не знаю, видеть ничего не видел, с майором Ерошкиным в том бою не встречался, отступил, когда остался один, а лейтенанту что-то померещилось, темно было, и он мог легко спутать меня с кем-то другим.

Разумеется, следователя, который пытался поскорее покончить с делом, такие ответы не устраивали. Ему проще выбить из меня признание вины, передать материалы в тройку и конец. Пять минут на обсуждение, потом приговор и к стенке. Или тюремный срок – это уж если повезет.

В конце концов, следователю все это надоело. Он выпроводил лейтенанта, который упорно стоял на своем и доказывал, что я убийца, из кабинета, вышел из-за стола и навис надо мной.

«Сейчас ударит», – подумал я и не ошибся.

Хлесткий удар в челюсть сбросил меня со стула и сразу два удара ногой в живот. Я зажался, ждал продолжения, а следователь присел на корточки и, подпустив в голос сочувствия, заговорил:

– Пойми ты, дурила, если признаешь вину, все сложится хорошо. Считай, сотрудничество со следствием. Врать не стану, явку с повинной оформить не получится. Но тебя не расстреляют. Получишь пятнадцать лет и поедешь на восток, подальше от войны и фронта. А потом все в твоих руках. Государство может дать тебе шанс искупить проступок кровью…

– Я не убивал Ерошкина… – выдохнул я. – Лейтенант ошибся…

– Жаль, – следователь поднялся. – Сегодня еще подумай, а завтра у тебя будет выбор. Подписываешь признание и живешь. Или упираешься, и тобой занимаются бойцы охранного взвода. Они парни крепкие и на расправу скорые, быстро из тебя отбивную сделают. Понял?

– Да.

Следователь сказал конвоиру:

– Увести.

Боец отвесил мне легкий пинок:

– Подъем!

К счастью, следователь меня не покалечил, хотя мог. Однако завтра меня дожмут. Даже если я не сдамся, здоровье потеряю, тут следователю можно было верить.

Конвоир отвел меня к остальным арестантам, и я прилег в уголке. В голове сотни мыслей и ни одной веселой. Куда ни кинь – всюду клин. Поэтому, скорее всего, чтобы сберечь здоровье, мне придется подписать признание. Может, не обманет следователь, и я еще поживу. Хоть в тюрьме, но люди и там как-то приспосабливаются…

Совершенно незаметно я задремал, и меня не тревожили. Однако в состоянии покоя я находился недолго. Рядом что-то взорвалось, стекла вылетели и я очнулся.

– Бомбежка! – закричал кто-то.

– Конвоир! Выпусти! – ударил кулаками в дверь другой арестант.

– Хана нам! – истерично заверещал третий.

Я остался на месте, потому что дергаться бессмысленно. Чему суждено произойти, то и случится. Здесь и сейчас от меня ничего не зависело.

Авианалет продолжался недолго, несколько минут, и в здание клуба немецкие летчики не попали. Рядом штаб стрелкового корпуса и артиллерия. Видимо, они в приоритете. Вот только сразу после налета началась перестрелка, и я не стерпел, поднялся и подошел к окну, которое было забрано крупными железными прутьями.

Судя по звукам, в поселке разгорался полноценный бой. Винтовки, автоматы, пулеметы и гранаты. В ход шло все, а это не просто так.

– Кто же это на красноперых налетел? – ни к кому конкретно не обращаясь, спросил приблатненный пожилой боец, которого поймали на воровстве.

Краткая пауза и ответ из толпы:

– Это немцы. Я стрекот их автоматов и пулеметов с нашими не спутаю.

– Так чего нас здесь держат?! – возмутился щуплый вихрастый паренек в порванной гимнастерке. – Пусть выпустят и дадут оружие!

– Сиди на попе ровно, – цыкнул на него приблатненный. – Умник нашелся. Ты, сынок, сейчас для советской армии враг. Или ты наседка, которой среди нас не место?

Все посмотрели на щуплого бойца, который рвался в бой, и он стушевался, вжал голову в плечи и промолчал.

Тем временем по соседнему окну стеганула шальная автоматная очередь. Любопытный арестант, который к нему прилип, получил пулю в шею и, заливаясь кровью, упал. Я его участь повторять не хотел и юркнул к стене. Но перед этим увидел немцев. Несколько автоматчиков, судя по экипировке десантники, перебегая с места на место, стреляли и быстро продвигались к развалинам горящего невдалеке штаба корпуса.

«Ловкие бойцы», – машинально отметил я и затих…

Тогда я не знал и не мог знать, что немцы перешли в очередное наступление. Они рвались к Вязьме, которая находилась в тридцати километрах от нас, и очередной рывок противника вперед для советских командармов стал неожиданностью. Красные военачальники не предполагали, что немцы смогут так быстро перегруппировать силы и подтянуть резервы. Думали, что у них еще есть неделя. Но ее не было, и спустя сутки начнутся кровопролитные бои за окруженную Вязьму. Сопротивление советских войск будет сломлено и немцы еще на сто с лишним километров приблизятся к Москве…

Такие вот дела. Невеселые. А что касательно нас, то немецкие десантники уже через час заняли поселок. Еще через два часа появилась германская мотопехота, а ближе к вечеру всех арестантов вывели во двор клуба и построили.

Чего ждем или кого? Мы не знали. Может быть, даже пустят в распыл.

Народ заволновался. Однако разговорчики быстро пресекались немцами, которые не стеснялись постреливать над головами и отвешивать арестантам пинки.

Во дворе нас продержали недолго. Вскоре появился немецкий офицер, который довольно чисто говорил по-русски. Он прошелся вдоль нашего строя, отпустил пару соленых шуток и поинтересовался наличием командиров, комиссаров и жидов. Приблатненный ответил ему, что таковых нет. После чего офицер приказал ему выйти из строя и отдал солдатам приказ на немецком вернуть нас обратно.

Вот какие финты судьбина крутит. Утром я был преступник и меня охранял боец НКВД. А вечером я уже военнопленный и меня охраняет немецкий солдат. Пожрать при этом, конечно, не дали. Про нас просто позабыли и хорошо еще, что было вдоволь воды, а то бы совсем загнулись.

7.
Смоленск. 07.09.1941.

На восток нескончаемым потоком двигались немецкие войска. Сытые и хорошо обученные германские солдаты, победители Европы, шли покорять СССР. Они улыбались и часто шутили, выполняли приказы своих генералов и были уверены, что уже в этом году война закончится, и каждый получит кусок пирога, гектары жирного чернозема, денежную помощь от государства и рабов. А я и люди, которые, по воле судьбы, оказались со мной рядом, брели на запад. Мы стали военнопленными и, глядя на немецкие танки, бронетранспортеры, орудия, тысячи солдат и пролетающие в небе самолеты, многие искренне радовались и желали фашистам удачи.

Как же так? Как можно желать чего-то доброго врагу? Все просто. Наша колонна была не совсем обычной. Она состояла из тех бойцов, которых немцы вытащили из тюрьмы НКВД и перебежчиков. По мнению немцев, мы имели претензии к советской власти и могли быть полезны. Поэтому нас сразу отделили от красноармейцев, которые попали в плен после боя.

Куда и зачем нас гнали, никто не объяснял. Судя по направлению, идем на Смоленск, и каждый день к нам присоединялись новые группы военнопленных. Контингент соответствующий: мародеры, бандиты, трусы, бывшие кулаки, пострадавшие от репрессий и так далее. Народ беспокойный и чтобы мы не бузили, не устраивали драк и резни, над нами поставили старших. И одним из них стал тот самый приблатненный боец, который общался с немецким офицером. Звали его Владимир Петрович Лопухин, матерый уголовник по прозвищу Сайка, который успел отсидеть шесть лет на севере, вернулся на Родину, а тут война. Его мобилизовали и, получив оружие, он занялся воровством и был пойман. Для вора советская власть – вражеская, а немцы вроде как поближе, приподняли его и дали немного власти. После чего он сразу показал себя во всей красе. Сколотил небольшую банду, которая помогала ему контролировать остальных военнопленных, издевался над слабыми и лебезил перед конвоирами. Короче говоря, сука! Но меня он и его братки не трогали. В отличие от большинства военнопленных я успел повоевать и мог за себя постоять. Я сам себе на уме, ни с кем близко не сходился, разговаривал мало и ни во что не вмешивался.

Конечно, противно наблюдать, как Сайка унижал других людей, и не по себе от того, что кто-то откровенно радовался поражениям советской армии. Но я тоже не ангел. Командира убил? Да. Преступник? Да. И вокруг меня такие же люди. За каждым есть свой грех. И если со мной что-то случится, помощи ждать неоткуда. Я это прекрасно понимал и, прислушиваясь к разговорам других военнопленных, которые гадали о дальнейшей судьбе, думал о будущем.

Скорее всего, нас пригонят в полевой лагерь для военнопленных и начнут сортировать. Кто готов служить немцам на добровольных началах в трудовых подразделениях – в одну сторону. Кто готов стать полицаем – в другую. Кто отказывается – в общую массу к обычным военнопленным. Нас поставят перед выбором. И что должен делать я, Андрей Погиба? Самый простой вариант, согласиться на сотрудничество с немцами и при первом удобном случае сбежать. Может быть, прибиться к партизанам и продолжить борьбу. Однако что мне это даст? Буду воевать, рисковать своей жизнью и после войны, которая, как я хотел верить, закончится победой СССР, за мной снова придут ребята из НКВД. Опять меня возьмут под белы рученьки, а потом поставят к стенке. В общем-то, загадывать глупо, ибо шансов пережить войну немного. Но если выживу и не сменю фамилию, обязательно попаду под пресс.

Идея! Сменить фамилию. Это возможно? В принципе, сделать это не так уж и трудно. Кругом неразбериха и найти чужие документы можно. В этом есть здравое зерно, и я решил, что именно так и поступлю. Соглашусь служить немцам, совершу побег и стану каким-нибудь Ивановым-Петровым-Сидоровым. А потом по обстоятельствам. Уйду к партизанам или затаюсь в глухой деревне.

Определившись с дальнейшими действиями, я приободрился. Появилась цель. Однако человек предполагает, а судьбина располагает, и все сложилась совсем не так, как мне хотелось…

Пятого сентября, после многочисленных остановок и расстрела трех красноармейцев, которые попытались сбежать, нас пригнали на окраину Смоленска и поместили в лагерь для военнопленных. Кругом колючая проволока и вышки, а за периметром корпуса животноводческой фермы. В лагере находилось больше тысячи человек. Охрана серьезная, сбежать без подготовки не выйдет, тем более в одиночку. Если решаться на такой поступок, обязательно нужен напарник. А взять его негде, потому что лагерь не простой, а для добровольно сдавшихся в плен бойцов и здесь командовали такие люди как Сайка-Лопухин. Они меня сразу сдадут и немцы им поверят.

В общем, я не рыпался и на следующий день познакомился с человеком, который сильно повлиял на мою судьбу.

В жилой корпус, где обосновались военнопленные нашей колонны, вошел средних лет крепкий мужчина. Судя по споротым знакам различия на гимнастерке, в прошлом красный командир. Он вел себя уверенно, осмотрелся и задал вопрос:

– С Кубани, Дона или Терека есть кто-нибудь?

Земляков искали часто, так легче выжить, в этом ничего удивительного.

– Есть! – поднявшись с деревянного лежака, отозвался я.

Незнакомец приблизился и протянул руку:

– Андрей Иванович Тихоновский.

Я пожал его руку и тоже представился:

– Андрей Погиба.

– Тезка? Это хорошо. Ты откуда?

– Родом с Уманской. А так детдомовский, из Краснодара.

– Из казаков?

– Да.

Он улыбнулся и кивнул в сторону выхода:

– Пойдем, потолкуем?

– Давай.

Мы собрались выйти. Однако уверенность, с какой держался Тихоновский, не понравилась Сайке, и он его окликнул:

– Слышь, командир, а ты в каком звании в Красной армии был?

На вопрос Тихоновский ответил встречным резким вопросом:

– А ты кто такой, чтобы вопросы задавать?

Лопухин мог промолчать и ничего бы не произошло. Однако безнаказанность что-то сдвинула у него в мозгах, и он решил проучить бывшего красного командира.

Вор поднялся и в сопровождении трех шестерок двинулся к нам. Его намерения были написаны на лице, и Тихоновский шепнул мне:

– Ты со мной или в стороне?

– С тобой, – сказал я.

– Добрэ.

Я приготовился драться. Плевать, что нас двое против четверых, я был уверен, что мы сильнее. Однако драка не произошла. Вместо нее было избиение.

Тихоновский свистнул в сторону выхода и в помещение вошли еще три человека. Как и мой земляк, бывшие командиры Красной армии. Если судить по повадкам, люди жесткие, и они сходу, без объяснений, набросились на Лопухина и его бойцов.

Разница между уголовниками и профессиональными военными была видна сразу. Сайка попытался сдать назад, но его и подельников не выпустили, свалили всех в кучу и стали избивать. Молотили воров жестко, но без членовредительства. А они валялись по полу, кричали и звали на помощь, но никто из военнопленных даже с места не сдвинулся. Это и понятно – своя рубаха ближе к телу и в нашем корпусе Сайку уже успели невзлюбить.

Моя помощь нежданным союзникам не понадобилась. Мы с Тихоновским наблюдали за избиением воров со стороны, а затем вышли. Как раз появились немцы, которые услышали вопли уголовников, но с ними объяснялись без нас. Один из бывших командиров очень хорошо говорил по-немецки и быстро убедил охранников, что виновники беспорядков уже наказаны и все под контролем.

Спустя четверть часа все затихло, уголовники забились в дальний угол, а немцы ушли. Тихоновский пригласил меня перебраться в соседний корпус, где преимущественно находились командиры, я согласился, и там мы разговорились. Сначала свою историю рассказал я, предельно честно и открыто, потому что скрывать нечего, а потом он.

Андрей Иванович Тихоновский из казаков станицы Ново-Корсунской. В Гражданской войне участия не принимал по малолетству. Школу закончил уже при советской власти и отправился учиться в индустриальный техникум. Не доучился. Его призвали в армию, и началась военная карьера. Срочную службу тянул красноармейцем химической роты в горно-стрелковой дивизии. После демобилизации поступил в Высшее инженерно-строительное училище и получил диплом гражданского инженера. А потом пошло-поехало. Военно-инженерная Академия РККА имени Куйбышева, должность помощника начальника 2-го сектора 2-го отдела Управления инженеров РККА, начальник 25-го строительного участка Осовецкого УРа, начальник отделения дорожного батальона и звание военинженера 2-го ранга. Чего-то в жизни он достиг и у вышестоящего командования был на хорошем счету. Однако когда началась война, Тихоновский посмотрел, что вокруг происходит, вспомнил все обиды к советской власти и перешел на сторону немцев.

Но это не самое главное, что я узнал. Оказалось, что Тихоновский искал земляков не просто так, от нечего делать или по прихоти. Немцы дали ему первое поручение – выявить в лагере и собрать в одном месте всех уроженцев Дона, Кубани и Терека. Чем он и занялся, организовал поисковую группу и прошелся по корпусам. Наш был последним, и теперь у Тихоновского имелась группа из двадцати трех человек.

Для чего немцам уроженцы юга можно было только догадываться. Вопросы новому знакомому я не задавал, решил в очередной раз проявить терпение, и вскоре Тихоновский сам сказал, что германцы собирают не просто южан, а казаков. В чем причина? Подробностей он не знал. Но предположил, что из казаков создадут отдельное вспомогательное подразделение, и не ошибся.

На следующий день группу Тихоновского вывели из лагеря и построили возле штаба, который раньше являлся конторой животноводческой фермы. Потом к нам добавили еще пять человек – это те, кого немцы выявили самостоятельно по документам. А затем из штаба вышли три немецких офицера, а с ними усатый подтянутый казак в черкеске и кубанке, при погонах, с кобурой на ремне и при кинжале. Он оглядел нас и громко произнес:

– Здорово живете, казаки!

Половина военнопленных промолчала, в основном молодые, и я в том числе. Мы просто не знали, что ответить. А вторая половина, кто постарше, отозвалась:

– Слава Богу!

– Что-то не дружно! – казак усмехнулся. – А ну еще раз! Здорово живете, казаки!

Теперь уже все знали, что нужно отвечать, и получилось довольно дружно:

– Слава Богу!

Казак удовлетворенно кивнул и назвал себя:

– Я есаул Корнеев, прибыл за вами. Агитировать не стану. Сразу к делу. Кто готов воевать против красногадов под командованием казачьих атаманов, шаг вперед!

Тихоновский толкнул меня в бок, мол, не зевай. После чего вышел из строя, и я последовал за ним.