Василий Авсеенко
На елке

– Какъ пріятно доставить удовольствіе дѣтямъ, не правда-ли? Дѣти – это моя жизнь! – сказала Надежда Павловна, забираясь на кушетку вмѣстѣ съ ногами. – Для меня елка – самый пріятный праздникъ въ году: я веселюсь ихъ счастьемъ…

– О, да, это такъ естественно… – подхватилъ молодой человѣкъ, припоминая выраженіе смертной скуки, лежавшее на лицѣ хозяйки дома, когда она играла кадриль, веселясь дѣтскимъ счастьемъ.

– Вы этого не понимаете, мужчины всѣ эгоисты, – продолжала молодая женщина, – Я досадую, что позвала васъ сегодня.

– Право? Какъ это любезно!

– Я сдѣлала еще хуже, я приготовила вамъ подарокъ съ елки…

– Вотъ, это другое дѣло. Надѣюсь, вы не раздумали отдать его мнѣ?

– Вы не стоите. Такой подарокъ можно дать только человѣку, котораго… къ которому имѣешь безусловное довѣріе.

– Я не заслужилъ довѣрія?

– Любопытно, чѣмъ?

– Но, Боже мой… вы сами знаете, что нѣтъ человѣка болѣе преданнаго вамъ… Я только вами и живу, вамъ однимъ поклоняюсь…

Надежда Павловна молча смотрѣла на него своими бархатными, задумчивыми и ласкающими глазами. Кончикъ ея туфли упирался въ его колѣно, и оба дѣлали видъ, что не замѣчаютъ этого.

– Когда вы были у Покутиныхъ? – вдругъ спросила она.

– У Покутиныхъ? Но вѣдь это мой товарищъ, мнѣ даже неудобно было-бы не бывать тамъ, когда зовутъ, – объяснилъ молодой человѣкъ.

– И тѣмъ болѣе, что m-me Покутину всѣ считаютъ хорошенькой… Кромѣ меня, впрочемъ: я ее терпѣть не могу. Худа, черна, подкрашенныя рѣсницы, кокетничаетъ до неприличія, манерна до тошноты. Хочетъ разыгрывать какую-то петербургскую gamine, и сбивается на горничную. Я ее терпѣть не могу, слышите!

– Вы несправедливы, но я не буду спорить. Для меня всѣ женщины безразличны, потому что… Онъ наклонился, опершись локтемъ на кушетку, подлѣ самыхъ ея ногъ, и проговорилъ почти шопотомъ:

– Потому что я люблю васъ…

Она не отвѣчала, только длинныя рѣсницы ея чуть дрогнули и опустились, и она лѣниво потянулась плечами.

– Я люблю васъ… – повторилъ онъ еще тише, и еще ниже наклонился къ ней.