Василий Брусянин
Заразные люди

– Будет уж рыться-то, крот… Вишь, вон сколько набрал, пора и домой.

Паренёк не обратил внимания на ворчание старика и даже повернулся к нему спиною. Федотыч забрался в соседнее помещение ямы, разложил свой мешок и принялся за дело. В душе его закипала злоба по адресу соседа, и он с трудом сдерживал её.

– Залез как волк в овчарню! – ворчал Федотыч, слыша шорох в соседнем отделении. – Нет бы в другое место пойти…

– Место-то тут всё одно, что моё, что твоё, – не вытерпел и сосед, проворчав за грязной перегородкой.

– Я здеся десять лет промышляю, а ты что… щенок!

– Дворник Аким Петрович мне позволил, и нет тут никакого твоего дела.

– Аким Петрович! Аким Петрович може и дозволял, пока болесть меня не отпущала, – отвечал Федотыч, рассматривая бутылку из-под кваса, на боку которой чуть заметно змеилась трещинка.

– Аким-то Петрович сказал, что старик-то, мол, умер, вот мы с дяденькой тут и определились, – доказывал своё право паренёк.

– «Умер, умер»… Не спросил вас-то вот Господь Бог! Плохо сделал… Тебе бы вот с дяденькой-то поколеть, чем этак-то чужой хлеб заедать…

Паренёк уже не слушал ворчания Федотыча. Высыпав в мешок последнюю добычу, взвалил он грязную ношу на плечи и, с насмешкой в глазах, посмотрев на старика, произнёс:

– Счастливо оставаться… покойничек!..

Старик сердито посмотрел вслед удалявшемуся конкуренту и долго потом что-то ворчал себе под нос.

Наступили сумерки. Во дворе потемнело. Ещё гуще закружились в воздухе мокрые снежинки, и так скучно и неприветливо стало среди тёмных и грязных стен. До позднего вечера рылся Федотыч в мусоре выгребных ям, и в душе его таилась злоба на «проклятую болесть», нарушившую весь уклад его прежней жизни.

II

Солнце никогда не заглядывало в квартиру Федотыча, состоявшую из двух крошечных конурок: два квадратных оконца её были почти в уровень с мостовой узкого переулка, по другую сторону которого высилось трёхэтажное здание табачной фабрики. Днём, когда тёмные занавески окон были раздвинуты, можно было видеть ноги пешеходов, снующих по переулку, ночью за тёмными стёклами слышалось шуршание и топот этих ног, а когда шёл дождь – слышался шум дождевых потоков, вырывавшихся из отверстий водосточных труб. Сыро, темно и неприветливо было в этом подвале и день и ночь. Сводчатый кирпичный потолок, казалось, грозил каждую минуту сдвинуться или осесть и придавить в жилье Федотыча и его детей, деревянный пол местами прогнил, печь и перегородки потемнели, стены всегда отдавали какой-то сыростью и холодом, а в дверь, когда она растворялась, вползал вонючими волнами запах от навоза, никогда не просыхавшего около деревянных колод, где извозчики, во время отдыха, кормили своих заморенных кляч. Но Федотыч и его немногочисленная семья, – Аннушка, девушка лет шестнадцати и десятилетний сын Федя, – проживая в этом вертепе несколько лет, совсем не замечали этих неудобств, да и профессия их такова, что всю жизнь им приходится возиться с ветхим и грязным тряпьём, бумажками, бутылками, жестянками и прочим отбросом, чем всегда так богата многолюдная столица.

Когда-то тряпичницей была и Анна Фёдоровна, жена Федотыча. Кроме этого хлопотунья-женщина работала ещё на фабрике в сортировочной, где разбиралось добро, собранное по столице такими же как и Федотыч, неутомимыми подземными кротами. Года три тому назад, разбирая на фабрике тряпьё, Анна Фёдоровна заразилась какой-то болезнью и умерла, проболев всего дня три. Такой короткий срок болезни жены поселил в Федотыче непоборимый скептицизм, и, глядя на бездыханный труп, лежавший в переднем углу на столе, он уверял всех и самого себя, что жена его жива. «Она так только, обмерла… надышалась худого духа», – говорил он родным и знакомым, дворнику и околоточному с каким-то господином, которые неизвестно для чего пожаловали в его логовище. Господин в штатском, оказавшийся доктором, уверял старика, что жена его умерла действительно, и называл даже болезнь, подкосившую сорокасемилетнюю женщину. Только уже после того, как схоронили Анну Фёдоровну, Федотыч поверил, что она умерла, зато усталую голову старика заполонила другая мысль: ему всё хотелось припомнить название болезни, от которой умерла его жена. Спрашивал он об этом у детей, не помнят ли они, что сказал доктор, но в их памяти осталось только, как их мать лежала в переднем углу, и как горько плакали они, когда узнали от доктора о её смерти; раньше, загипнотизированные верой отца, они так же как он твёрдо верили, что мать только надышалась дурного духа.