Василий Алексеевич Слепцов
Ночлег

– Что ж так?

– Так, что не приучены.

– Напрасно.

– Напрасно ли, нет ли, уж не знаю; а вот на дудке я в стары годы мастер был играть. Это точно.

– В пастухах жил?

– В пастухах.

В это время мужики друг за дружкой входили в избу. Один принес хомут сушить. Кто полез на полати, кто так остался на лавочке посидеть. Пошла зевота.

– Да, пастухи это и у нас тоже на дудке играть здоровы, – сказал один, залезая на полати.

– Жилейка это, значит.

– Ну, вот, самая она, – подтвердил прохожий.

– Знаю. Сейчас это лычком навернет, сидит под кустиком, туру, туру. Сс! Ухитрит же его! И то сказать, ведь скука. Ну, а как у вас… жить-то как?

– Что ж жить? Ничего. Как-никак, а жить надо.

– Это что говорить. Все божья воля.

– Да. Хорошо тебе говорить – божья воля, вверх воронкой-то лежишь, – сказал прохожий.

– Что ж, я и всячески скажу. Против бога, брат, ничего не сделаешь. Это ты оставь думать.

– Так-то оно так, – сказал прохожий.

– То-то вот и есть.

Вошла хозяйка.

– Матвевна, – сказал солдат, – что бы тебе догадаться солдату бражки поднести. Ах, недогадлива баба-то у нас!

– Тоже бражки. Ох, ты, вор – красны глаза. Уж выпросит. Акулина, нацеди ему! Что с ним делать? А тебе чего? – спросила она у прохожего.

– А я гляжу, где тут солоница-то у вас? Хлебушка тоже пожевать захотел.

– Вон она, в столе. Да посто-кась, я тебе, так и быть, уж щец волью. Может, богу за нас помолишься. Человек ты, я вижу, битый.

– Ох, кормилица, дай тебе господи доброго здоровья, – обрадовавшись, сказал мужик и начал распоясываться. – Еще какой битый-то, я тебе скажу.

– О?

– Да ей-богу.

Работница принесла ковшик браги, а хозяйка налила щей и поставила на стол. Прохожий сел. Солдат у стола, глядя на огонь, курил трубку. Хозяйка тоже подсела к столу.

– Ну, куда ж ты ходил, расскажи-ка ты мне, – спросила она у мужика.

– Да в город, матушка, ходил; бумагу выправлял.

– Какую бумагу?

– А бог ее знает. Вот она, бумага-то.

Он вынул из кармана бумагу и спросил солдата:

– Ты, кавалер, грамоте знаешь?

– Малость тоже маракую, – ответил солдат, держа трубку в зубах.

– Прочитай-ка, прочитай-ка, я послушаю, – говорила хозяйка.

– А то, нет; постой, постой! Ты водку пьешь? – спросила она у прохожего.

– Как, родимая, не пить. Тоже и мы люди.

– Ну так погоди же, я тебе рюмочку поднесу. Что с тобой делать? Сиди!

Прохожий выпил, сказал: «Благодарим покорно» – и принялся за щи.

Солдат взял бумагу, подержал ее на аршин от глаз, потом посмотрел на огонь, обернул бумагу к свету и начал читать сначала про себя, а потом уж громко:

«Из метрических книг Благовещенской церкви села… Благовещенского видно… видно, что эк-оно… да, экономи…» Что за шут? Да… «эконо-ми-ческий крестьянин сельца Большая Елань, Анкидин Тимофеев…»

Мужик глядел сбоку в бумагу и вздыхал.

– Анкидин Тимофеев не состоит… Это кто ж такой не состоит? Ты, что ли? – вдруг спросил солдат у прохожего.

– Нет; меня Киндеем звать.

– Ну, так и есть. Анкидин и Киндей – все это одно. Ну-ка, что там еще? «Не состоит в кровном, или духовном родстве, или свойстве с крестьянкою того же сельца Марфою Игнатьевою. На основании…»

– А это что ж такое? – спросил мужик, указывая пальцем на то место в бумаге, где было изображено родословное древо.

– А это, братец ты мой… Это… Ха-ха-ха! вот оказия-то! "Егор Иванов родил". Это чудесно! Ноне, брат, мужики рожать зачали. Слышь, Матвевна? Кто ж это Егор Иванов?

– Постой, постой! Это мово дедушку Егор Иванычем звали. Ах, разбойники! На что ж это они его-то потревожили?

– А уж не знаю. Дай срок, почитаем еще; может, дело-то и окажется. «Егор Иванов родил Тимофея Егорова».

– Это батюшку мово, значит, покойника, – со вздохом сказал прохожий. – Ну, собаки! Еще-то что?

– Еще: «Тимофей Егоров родил Анкидина Тимофеева».

– Ну, так. Меня родил. Вот грабители! И меня тут же приписали. Это за мои-то деньги. Ну, грабители! А что, мне за это ничего не будет?

– Ничего. Это так только, форма, значит.

– Да, да. Это чтобы я не убег, значит, опасаются. Ну, так. И какие же, я тебе скажу, собаки! Как липку обобрали! Так и рвут, так и рвут. Шесть целковых, как одна копеечка, эта бумага-то мне стала. И не попахло. А за что?

– А за то, что не ходи пузата, – наставительно сказал солдат и сплюнул в сторону.

– Вот они, три семитки на дорогу остались; а ведь мне, друг ты мой, еще сто двадцать верст до двора. Так-то, – прибавил мужик. – Ну, теперь, значит, я пошел побираться.

Хозяйка покачала головой, а прохожий опять принялся за щи.

– Как же это ты на старости лет задумал жениться? – спросила его хозяйка.

– Что ж ты станешь делать? Сам знаю, года мои не молоденькие, а никак нельзя.

– Ты вдовый, что ли?

– Вдовый, матушка, вдовый. Одних ребят у меня восемь душ, сам девятый.

– Так это ты для робят?