Валерий Юабов
Эстер
Усталость – усталостью, а работа в нашей «аптеке» с каждым днем приносит нам все больше удовлетворения, дает все больше знаний. Ведь мы постоянно заглядываем в Канон, вспоминаем разъяснения доктора. И растет, растет желание: бросить все, пойти учиться, стать восточными медиками, заниматься только траволечением!
Юрка-то хотел стать учеником доктора еще в те давние времена, когда его, восемнадцатилетнего парня, надышавшегося в институтской лаборатории ядовитых паров, вылечил Мухитдин. «Не решился я тогда – вздыхал Юрка. – Пульсодиагностов в Советском Союзе врачами не признавали. Да и жалко было институт бросать». На этот раз бросать Юрке ничего не приходилось – его самого «выбросили»: повсюду шли сокращения, Юрка потерял работу программиста. Несколько месяцев кузен безуспешно пытался куда-либо устроиться. Мрачный ходил, озабоченный. Но вот однажды вбежал ко мне веселый – улыбается, глаза блестят. «Лерыч, я записался в школу восточных медиков»!
Вот это да! Это был смелый шаг, перемена судьбы… Я глядел на Юрку с уважением и даже с завистью. «Молодец»! – «Лерыч, а ты чего же? Давай учиться вместе»!
Хорошо бы, конечно, чего уж лучше! Но как же наш с Давидом бизнес? Ведь мы, как говорится, встали на ноги, мы только что – это было в 2000 году – приобрели новый дом для компании… Бросился я советоваться с Давидом. Буду, мол, днем в «Саммите», а учиться – на вечернем факультете. Давид только руками развел: «хочешь сидеть на двух стульях? Нет, придется тебе уходить. А один я со всем этим не справлюсь». Да и Юрка такого решения не одобрил. «Ты программу обучения смотрел? Там одной практики сотни часов! Нет уж, Лерыч, выбирай что-то одно».
Я долго мучился, но чувство ответственности оказалось сильнее. Как я мог бросить партнера и друга? Ну, на неделю-другую, когда приезжает доктор и мы с Юрой заняты только его делами… И то мне совестно, я вижу, как перегружен Давид…
В колледж я так и не поступил. Но твердо решил: буду заниматься сам. Буду не почитывать, как прежде, а основательно изучать Канон. Желание есть, значит, и время для этого найду!
…Просыпаюсь. За окнами спальни еще темно, но я, не глядя на часы, знаю, что сейчас – около четырех. Уже много месяцев я поднимался именно в это время. На тумбочке у моего изголовья в красноватом отблеске света электронных часов виднеется толстая книга. «Канон врачебной науки». Протягиваю руку, медленно провожу пальцами по шероховатой обложке. Это прикосновение помогает отогнать остатки дремоты. Осторожно, чтобы не разбудить Свету, поднимаюсь с кровати – и через полчаса, покончив с утренним туалетом, сижу с книгой в руках у центра звукозаписи. Где-то я вычитал, что материал лучше запоминается, когда его читаешь вслух, а потом снова прослушиваешь запись. Мне это очень помогало: утром я читаю Канон вслух, включив цифровые диски, а днем, когда еду куда-то в машине, включаю диск и снова слушаю текст. Ездить каждый день приходится немало, уж никак не меньше часа.
Дискотека моя составляла уже десятка два дисков. Я эти записи очень ценил, делал дубликаты: один – для Юрки, который тоже начал изучать Канон, второй – для хранения: а вдруг что случится с теми, которыми пользуемся? Вот «наговорю» так все шесть томов Канона – мечтал я – и люди, конечно, прослышат об этой записи, единственной в мире. Будут звонки, письма, просьбы прислать… Словом, как был я мечтателем, так им и остался.
…Усевшись на невысокий стульчик, включаю негромкую фортепианную музыку, беру микрофон и принимаюсь читать. «О действиях разновидностей воздуха. Горячий воздух растворяет и расслабляет. Если он умеренно горяч, то делает лицо красным и привлекает кровь наружу, а если теплота его чрезмерна, то цвет лица делается желтым, так как воздух растворяет привлекаемую наружу кровь. Горячий воздух увеличивает пот и уменьшает количество мочи; он ослабляет пищеварение и вызывает жажду…»
Как доступно! – радовался я. Даже названия глав вызывали интерес: «О том, как зарождаются соки», «О причинах закупорок и узости проходов», «О явлениях, обусловленных душевными движениями»… Строки и даже слова Ибн Сины звучали для меня, как поэзия, как музыка, их хотелось повторять снова и снова. Я восхищался переводчиками, которым удалось передать особенности языка Авиценны, сохранить стиль средневекового языка.
Ощущения эти, конечно, пришли не сразу, а после многомесячных занятий. Было и чувство гордости: я добился своего! Я проник в суть восточной медицины, понял основные ее законы. И пусть я не получил пока права применять свои знания, как Юрка – они для меня самого, как для человека, стали чем-то очень важным. Вероятно, всякие серьезные знания меняют что-то в человеческой личности. Добавляют к ней новые черты. Пробуждают интерес к окружающему, стремление узнавать еще что-то… Надеюсь, это произошло и со мной.
Глава 23. Вторая свеча
Одно бы сердце отстоять —
Уже есть смысл жить.
Из чьей-то жизни боль убрать —
Хотя бы облегчить —
Птенца, что выпал из гнезда,
Обратно положить —
Уже есть смысл жить.
Эмили Дикинсон
Я никогда не был ортодоксально верующим и не придерживаюсь большинства еврейских религиозных обычаев. Однако же есть у моего народа традиции, которые мне дороги. Перед наступлением субботы – по вечерам в пятницу – у евреев принято зажигать свечи в память об усопших. Вот уже двенадцать лет я делаю это в память о маме. И эта свечка, этот маленький дрожащий огонек зажигает в душе яркий огонь близости. Происходит что-то вроде свидания…
Двенадцать лет зажигал я свечу и шептал: «мама», чувствуя она рядом. Но в этот февральский вечер вслед за первой зажег я и еще одну свечу. Еще один дрожащий огонек вспыхнул – и я прошептал: «табиб… Мухитдин…»
Да, вторую свечу, соблюдая еврейский обычай, зажег я в память своего близкого друга Мухитдина Инамовича Умарова, – не еврея, а узбека, мусульманина.
В этой своей книге я много писал о Мухитдине, о том, как шесть лет он поддерживал в маме жизнь, боролся с ее смертельной болезнью. О моей бесконечной к нему благодарности. О том, как мы стали друзьями. И вот его не стало. И я зажигаю свечу в его память, а сам никак не могу поверить…
Сердце Мухитдина Инамовича остановилось ранним утром 12 февраля 2011 года. Произошло это в неотложке государственной больницы, куда привез его племянник Абдураим. Массаж сердца не помог, а дефибриллятора в больнице не оказалось… Можно ли сосчитать, сколько человеческих жизней уносит такая вот преступная «техническая неподготовленность» лечебных учреждений моей далекой родины!
Мухитдин – что же с ним случилось? Ведь он был таким сильным человеком! И физически, и духовно. Блестящий врач-пульсолог, умевший распознать и болезни, и их причины, приближение недуга. Знаток древних медицинских наук. Целитель… И вот этот человек, продливший жизнь сотням… да нет – тысячам людей умирает, дожив до шестидесяти четырех лет! Как это могло произойти? Почему же не смог он, распознав свой недуг, помочь себе?
Я вспоминал, как в прошедшем мае мы встретились в Ташкенте и табиб радостно повторял: «Мы и через двадцать лет будем видеться»! Вспоминал, как всего неделю назад мы поздравляли его с днем рожденья… «Табиб, как же это случилось»? – шептал я, глядя на свечу.
Да – он казался здоровым и крепким. Но мы с Юрой уже лет пять с тревогой замечали перемены в его облике и состоянии. Мы знали – доктор сам нам об этом рассказал – что у него повышенное давление, что он лечится травами и даже принимает таблетки. «Устаю, – так объяснял свое недомогание Мухитдин. – Ведь по сто человек пациентов ежедневно приходят». – «Как это так? – возмущались мы с Юрой. – Распорядитесь в регистратуре, чтобы записывали не больше пятидесяти!» Доктор усмехался: «Придут и без записи. А придут – ведь не гнать же… Как не помочь больному!»
Как не помочь больному! Я убежден, что эти слова можно назвать девизом Мухитдина Умарова, определяющим его душевные качества, цель его жизни. И внешность Мухитдина была как бы подтверждением этой сути. Его смуглое лицо, открытое и приветливое, всегда было поразительно спокойным. Казалось, он просто не умеет сердиться. И взгляд его карих глаз (недаром говорят, что глаза – это зеркало души) всегда был таким добрым, лучистым.
Как не помочь больному… Да, я убежден, что только этим можно объяснить чудовищную рабочую нагрузку доктора. Ведь денег он имел при своей известности больше, чем достаточно. Мог бы принимать вчетверо меньше больных. Своих учеников и обучал бесплатно, и лечил бесплатно, а некоторых даже содержал. Нет, не забывал доктор Умаров о клятве Гиппократа, которая требует: «Искусство, если они захотят его изучать, преподавать им безвозмездно»… Известен мне, кстати, был случай, когда Мухитдин не потребовал денег, которые ему была должна авиакомпания. Больших денег… Словом, не дельцом он был, а врачом по душевному призванию. Прекрасным врачом, обладающим глубокими познаниями в древней науке врачевания.
Как не помочь больному… Говоря так, помогая людям, табиб забывал свои недуги, не желал и не умел щадить себя. Мало того – меня не раз поражала такая черта его характера: стремление уберечь людей от беспокойства о себе. Вспоминаю, как однажды, когда он был в Нью-Йорке, мы катались с ним в Луна-парке на электрических автомобилях. Я ехал на задней машине и, не рассчитав дистанцию, ударил по машине Мухитдина. Он стукнулся спиной о перекладину сиденья. Потом мы долго еще гуляли в парке. А когда вернулись домой, табиб уселся на кровать и попросил помочь ему сделать упражнение: я придерживал его ноги, а он опускал к полу и поднимал верхнюю часть туловища. Только тут он мне напомнил о том, что у него – давняя травма позвоночника. Удар в машине разбередил ее. Даже шишка появилась на месте удара. Я ужасно расстроился. Почему же он сразу не попросил отвезти его домой? Табиб в ответ только посмеивался: пустяки, мол. Но я-то понял: не хотел он, чтобы я о нем беспокоился, огорчался…
«Табиб, табиб» – шептал я, глядя на свечу. Как много дал мне этот человек, как много доброго вложил в мою душу!
Вспомнилось мне одно утро в Южной Каролине, где мы с табибом вместе побывали… Еще не светало, когда мы отправились прогуляться вдоль побережья. Усевшись на песке, наблюдали, как тает густая синева, как светлеет, как на горизонте проступают, подобно гряде гор, темно-серые облака, как и они светлеют, теряют свой грозный вид. И вот в брюхе их зардела искра, она росла, росла, превратилась в огненную дугу – и вслед за ней из-за океана поднялось солнце. Это была незабываемая минута!
С восходом солнца все вокруг как-то сразу ожило. Низко над водой пролетела стая пеликанов, чайки с криками носились над океанской гладью, неподалеку от нас прорезал воду плавник дельфина. Только людей, кроме нас двоих, не видно было вокруг.
И тут доктор (он сидел рядом, пересыпая песок из руки в руку) сказал, словно подслушав мои мысли: «Всё живое в природе встречает восход солнца. Всё и все – кроме человека…»
Да, в его душе был и этот светлый дар – гармоническое восприятие природы, потребность в ее красоте. Мне кажется, с того дня и я благодаря табибу научился ощущать эту несравненную красоту…
Подружившись с ним, мы виделись довольно часто: тринадцать лет Мухитдин посещал Нью-Йорк дважды в год. Здесь его с нетерпением ожидало множество пациентов – и старых, и новых, которых разыскивали и записывали к нему на прием мы с Юркой. Но, как я уже сказал, вот уже пять лет – с осени 2006 года – замечали мы, что табиб нездоров. В ту осень мы, как обычно, встретили его в аэропорту. Выглядел он усталым – понятное дело: пятнадцатичасовый перелет с пересадкой, перемена часового пояса. Как тут не устать? Уложили гостя спать… Но ни отдых, ни травы не помогли. Усталость, головные боли продолжались день за днем. Старый наш друг разговаривал с трудом и неохотно, его лучистый взгляд потускнел в сузившихся веках. Только много позже узнали мы, что давление после перелета перевалило у него за 200.
Именно в этот его приезд был у нас с Мухитдином последний долгий, душевный разговор. И я рад, что моя способность сохранять в памяти «картинки» помогает мне в любой момент не только услышать, но даже увидеть, как происходила эта дружеская, полная воспоминаний беседа.
Ранним утром, еще до рассвета, пришел я на кухню, чтобы приготовить чай. Когда заскрипели ступеньки (это спускался доктор), в гостиной уже было накрыто. Уселись мы не за столом, а на ковре, у шахматного столика: табиб, если чувствовал себя «по-домашнему», предпочитал эту национальную позу – на полу, скрестив ноги, с руками на икрах ног, с ладонями, обращенными вверх. Меня порадовало, что доктор посвежел, выглядит получше. Пока я наливал чай в пиалы, он очищал от кожуры гранат – и, как обычно, делал это удивительно красиво, я бы сказал – артистично. Сначала – круговой надрез на твердой кожуре плода. Второй – перпендикулярно первому. Одна за другой отделяются от плода овальные дольки кожуры. Обнаженный гранат делится на четыре части, не потеряв ни одного рдеющего зернышка… Покончив с гранатом, принялся он за чай и пил его долго, с удовольствием, пиала за пиалой. А сам разглядывал стоящий рядом шахматный столик, покрытый гранитной мозаикой. Столик (недавняя работа Даниела) ему понравился.
– Красивый. Только углы слишком острые, оцарапаться можно. Ну-ка, дай мне ножовку и напильник… (Мухитдин вёл речь о возможном увечье, а не об царапанье. Доктор не раз рассказывал о случаях увечья из своей практики.)
И тут же, подстелив под столик газету, принялся исправлять углы. Я встревожился – ведь доктор нездоров. Но спорить было бесполезно: как я ни уверял его, что сделаю это сам, доктор только усмехался.
Заговорили о будущей профессии сына. Мы со Светой мечтали видеть его врачом, пульсодиагностом, как и Мухитдин. Но Даньку, хоть и занимался он медициной с доктором Марией Якубовой, привлекали математика и физика. Впрочем, ни одна из дочерей Мухитдина – у него их пятеро – не пошла по стопам отца. Я спросил, почему. Он пожал плечами.
– Не забывай, что я обучался пятнадцать лет. Какая девушка столько выдержит? Для них главное – семья, а не профессия… – Он вздохнул и приподнял пустую пиалу. Наливай-ка, мол, еще.
Разговор о семьях привел к воспоминаниям. Признаться, мне давно хотелось узнать – как у Мухитдина возникли дружеские чувства по отношению к нашей семье – к маме, ко мне. Ведь могли бы остаться в числе великого множества пациентов – просто пациентами. Помнит ли Мухитдин о нашем первом знакомстве – спросил я. Оказалось, что помнит – и даже во всех подробностях.
– Достаточно было одного взгляда, чтобы почувствовать к твоей маме уважение и симпатию. Такая молчаливая выдержка. Достоинство. Долготерпение. Я и в дневник свой записал: женщина эта много выстрадала.
«В дневник записал…» Сколько уж лет я дружил с доктором – и с каждой встречей узнавал о нем что-то новое для себя. Вот и сейчас – про дневник…
– Табиб, меня тогда поразило, каким доверием прониклась к вам мама. Сразу же. Ведь она – мы оба – были в отчаянии. Доктора твердили: химия, радиация. Предсказывали скорую смерть… – Я вспомнил эти ужасные дни – и голос мой дрогнул.
– Думаешь, я не испугался, прослушав пульс твоей мамы? – покачал головой доктор. – Но разве я мог показать ей это?
Вот с этим принципом табиба я был хорошо знаком. Я знал, что он считает глупой и опасной установку современных врачей: сообщать пациентам их диагноз и прогноз развития болезни. С больными он был немногословен, не употреблял таких слов, как рак, опухоль, цирроз, просто объяснял, что желудок надо полечить или укрепить заднюю стенку сердца. Помнится, мама его однажды спросила: «как там моя онкология»? – «Онкология? А что это такое? – удивился доктор. – Я знаю только, что буду лечить вашу печень».
Хороший врач непременно должен быть хорошим психологом. Я понял это, когда мы второй раз побывали с мамой у доктора в Намангане. Он держал руку на кисти маминой руки – но и я «чувствовал» теплое прикосновение его пальцев. Вот эти длинные пальцы задвигались медленно и плавно, то глубже вжимаясь в артерию, то отпуская ее. Мухитдин улыбался, чуть покачивая головой, потом постучал пальцами по столу и сказал: «тьфу-тьфу-тьфу»!
И мама, и я – мы оба почувствовали облегчение. Ведь она уже три месяца пила травяные настои, прописанные доктором. Ей стало вроде получше. Значит, начинается выздоровление?
Лицо доктора, его улыбка, подтверждали эти надежды. А ему ее надежды были просто необходимы: без веры в выздоровление больной не справится с болезнью! Эта вера приводит в действие те силы организма, которые не могут пробудить даже самые мощные лекарства.
От меня-то доктор не скрывал состояния мамы. Как невозможно остановить несущийся под уклон груженый самосвал, так невозможно остановить разрушающую силу многолетней тяжелой болезни у немолодой женщины. Замедлить ее действие, облегчить состояние – вот чего добивался табиб. Этому помогали травы и, конечно же, мамина вера в могущество Мухитдина. Не забыть мне ее лица в тот момент, когда доктор сказал свое «тьфу-тьфу»! Как она улыбнулась, как засветились ее глаза! Как выпрямились плечи – будто гора с них упала!
Вот с этой веры, с восхищения табибом и началась дружба. Очевидно, наше отношение, выходящее за пределы обычной благодарности, не оставило безразличным и его.
…Та беседа у шахматного столика оказалась последним дружеским разговором в Нью-Йорке. На заокеанские перелеты Мухитдин больше не решался. Но до Москвы он еще добирался дважды в год, осенью и весною. И мы со Светой, конечно же, не раз отправлялись туда – повидаться с другом, посоветоваться с врачом. Помню, что в наш первый приезд мы обрадовались, увидев табиба значительно посвежевшим, даже веселым. Встречались мы с ним у Галины Федоровны Солиловой. Ее дочь Ольгу доктор много лет назад излечил от белокровия. Болезнь эта настолько опасна, что врачи, опасаясь за жизнь Ольги, запретили ей рожать. Но после того, как табиб вылечил ее, Ольга родила здоровую дочь. Надо ли объяснять, как относились в семье Галины Федоровны к Мухитдину?
Приезжая в Москву, табиб всегда останавливался у этих своих друзей. Нас обычно приглашали к обеду, где бывали и другие гости. Помнится, на одном из таких застолий мы познакомились с коллегой и, как выяснилось, другом Мухитдина – его звали Петром – с которым двадцать пять лет назад они вместе работали в Институте общей физики и геохимии Академии наук СССР. Это был единственный известный мне человек, который обращался к доктору на «ты». Он то и дело восклицал: «а ты помнишь, Мухитдин»? – и немногословный обычно доктор охотно включался в разговор.
«А ты помнишь, Мухитдин, как позвонил с жалобой на тебя человек, которого ты спас»?
«Да, было такое… Вижу – лежит на платформе в метро человек, вокруг люди толпятся… Я, конечно, подошел, стал его выслушивать. Состояние явно предынфарктное. Начинаю массаж сердца… Тут подоспела скорая помощь. Я оставил медработникам свою визитку – и ушел. А через три дня этот больной позвонил, сказал, что я ему два ребра повредил…»
«А за жизнь поблагодарить позабыл, чудак такой!»
Посмеялись. Но потом вспомнили другой случай – печальный: сотрудник Петра и Мухитдина решил удалить раздражавшую его родинку на руке. Мухитдин отговаривал, объяснял, что это опасно. Бедняга настоял на своем. И погиб во время операции: не удалось остановить внутреннее кровотечение…
Больных доктор Умаров принимал в небольшой спальне Галины Федоровны. Оказавшись там в качестве пациента, я увидел однажды список больных – и нашел там свое имя под номером 257!
Встречал он нас, мне кажется, как людей близких, расспрашивал о детях, даже помнил их прозвища – Полван, Чимчукча. Охотно, с гордостью о своих внуках рассказывал: «Внук, сын старшей моей дочери, победил недавно на олимпиаде по немецкому языку. Ну, а я ему сделал подарок – как обещал». Знание иностранных языков табиб считал очень важным – и в культурном, и в деловом отношении. Тому из внуков, кто осилит три тысячи иностранных слов, он обещал подарить машину. И вот – подарил… Неплохо иметь такого деда!
Четыре года встречались мы в Москве с Мухитдином Инамовичем. Когда в жизни все благополучно, кажется, что так будет всегда. Но беды приходят неожиданно. И вот однажды – это было зимой 2010 года – узнали мы от Галины Федоровны страшную новость: рождественской ночью погибла в автомобильной аварии дочь табиба Дильфуза. Старшая из пятерых дочерей, самая любимая, талантливый и яркий человек.
Потеря ребенка – бывает ли горе тяжелее? Мы страдали, представляя себе, в каком ужасном состоянии близкий, дорогой нам человек. Мы так привыкли к его постоянной помощи, поддержке – а теперь он и сам в ней нуждался…
И вот после семилетнего отсутствия мы в Узбекистане. У дверей одноэтажного корпуса Больницы Железнодорожников, где находился Ташкентский центр Мухитдина Умарова, стояла очередь пациентов – человек тридцать. Много было женщин в национальных шелковых платьях, с длинными, черными как смоль косами.
Войдя в приемную, я увидел в глубине кабинета, за неплотно прикрытой занавеской, сидевшего за письменным столом Мухитдина – и сердце мое сжалось. Доктор, как всегда, был чисто выбрит, накрахмаленная рубашка сияла белизной. Но какое похудевшее, изнуренное лицо, какая седина!
В кабинете раздавалось всхлипывание женщины. Доктор успокаивал ее: «болезнь только началась, мы одолеем ее». Он утешал – но каким неузнаваемо слабым был его голос!
Эта наша последняя встреча… Никогда ее не забуду. Не забуду последнего прощания – я обнимал доктора, чувствуя тепло его тела, прильнув к нему с какой-то особенной нежностью, бормотал: «берегите себя». Он похлопывал меня по спине…
Да – печальной на этот раз была наша встреча, наша поездка в Узбекистан. Но и в этот приезд, как и в прежние, были минуты, когда я всей душой радовался свиданию с Родиной. Стоял май. В Узбекистане нет поры прекраснее. Весенний город весь в зелени, цветут и благоухают сады. Базары ломятся от овощей и первых фруктов. Выйдя ранним утром на балкон, я смотрел, как за снежными вершинами Тянь-Шаня поднимается Солнце… Что за зрелище! И снова вспомнились мне слова Мухитдина: «Все живое в природе встречает восход солнца…» А передо мной метались, рассекая небо, ласточки и стрижи. А снизу веселым хором звучали голоса детей. Птицы ловили мошкару, ребятишки резвились, собираясь у калитки детского сада – но и те и другие словно бы приветствовали восход…
И восход, и птицы, и дети – все это вместе складывалось в такую прекрасную картину бытия! На какие-то мгновенья меня охватило блаженное состояние. Но вот снова сердце сжалось от боли: Мухитдин… Сможет ли он после такого удара выдерживать это величайшее душевное и физическое напряжение? Ученики, сотни пациентов ежедневно, колоссальная работа травника-исследователя… Постоянные (каждые две недели) поездки из ташкентского центра в наманганский…
Тут мне вспомнился Михаил Блей, старый доктор моей мамы. Как-то я застал его на работе совсем больным – у него было плохое сердце. Я спросил – почему же он не дома. «А на кого мне оставить больных?» – удивленно ответил доктор.
Да – есть такая немногочисленная благороднейшая порода людей, имеющих особые души. Лучшее, что создано человечеством. Им необходимо «из чьей-то жизни боль убрать», без этого они и сами не могут жить.
Табиб так и поступал – пока не перестало биться сердце.
В своей книге о восточной медицине и о месте в ней Мухитдина Умарова его ученики поставили табиба в один ряд с Гиппократом, Галеном и другими великими медиками.
Я нередко вспоминаю об этом, когда зажигаю субботнюю свечу, посвященную табибу Мухитдину Инамовичу Умарову. И горжусь, что этот замечательный человек был моим другом.
