Валерий Вячеславович Бодров
Небесная танцовщица apsaras

Часть 1
Странные люди

Наша жизнь – сплошное притворство, лишь бы выкроить для себя маленькую толику удовольствия.

Она терла небо влажной тряпкой – мыла окно. И только когда, загородивши шум с улицы, мелькнул, до блеска начищенный кусок синевы и сверкнули отражённым солнцем окна дома напротив, повернулась ко мне. Ещё раз, для верности толкнула ладонью тяжёлую фрамугу и та встала в пазы со стеклянным лязгом.

«А-а, это ты…», – глаза узнали и приобрели мягкое выражение. Как именно оно достигается, и чем: глазными мышцами, прищуром век, увеличением диафрагмы зрачка или всё-таки неизвестной науке силой исходящей изнутри человека, через эти живые оконца?

«Уборщица заболела, а в грязи не могу, – она подошла, и, смахнув полотенцем, остатки неба с рук, протянула ключи, словно фокусник неожиданно вынув их из развёрнутой ладони, – Запри дверь». Я послушно задвинул в паз бесшумный замок, и ещё не успев повернуться, почувствовал её прохладные руки под просторной футболкой.

Всегда поражает назидательная покорность этой позы, два перезрелых апельсина взращенных в солярии удивлённо взирают на меня снизу, – незагорелая чайка вместо бровей. Я придерживаю их двумя руками с боков, чтобы они случайно не раскатились по кабинету, с грохотом опрокидывая мебель, и не переполошили работающий офис за стеной. Широкая спина из той же оранжевой кожуры уводит мощёную тропинку позвоночника и блудливые пупырышки под задранное платье. Дальше блестит покрытая капельками пота, конопатая холка в вырезе летнего крепдешина с пуговкой застенчивой застежки на полукруге. Рассыпанные в простоволосом беспорядке пряди, и её руки, зацепившиеся за другой края стола, между аккуратно раздвинутых письменных приборов, равномерно пружинят в локтях, возвращая ци-трусовые (от слова трусы) мне в пах.

«Алла Велиановна, вы здесь?» – дёрнулась ручка двери. Несколько секунд замершего дыхания «на пике Джомолунгмы» (так называла Алла оргазм) и ещё раз медленное проверочное нажатие дверной фурнитуры, бронзовая полоска ручки отпружинила на место и замерла, видимо с той стороны двери интерес к ней был потерян. Наше затаённое либидо выдохнуло наружу: смешки, щипки, шлепки.

Чуть позже: расслабленный на чёрной прохладной коже дивана с эндорфиннами в голове, смотрю на её довольное, уже не молодое, но ухоженное лицо, отражённое в овале зеркала – чешет голову. Собрала с иголок массажной щетины щепотку скошенных волос и посолила ими мусорную корзину.

Никак не могу уловить момент, когда она из смекалистой и желанной женщины превращается в грозного директора. Пышная бирюза платья села на место, узкий поясок перевязан, благодарная рука треплет мне шевелюру – Алла ещё прежняя.

«Как всегда – молодец, – говорит она, протягивая четверть коньяка в тяжёлом стеклянном стакане, и тут же, отпирая дверь, совершенно не стесняясь, орёт секретарю в приёмную, – Варя, бухгалтера ко мне!»

Бухгалтер-Наташа явилась на зов Аллы моментально, словно и ждала уже, и надеялась, и тихонько, как-то аккуратненько, присела на стул у самого входа в кабинет, примерно соединив чёрные капроновые коленки. Вся серенькая, ничего лишнего в одежде, только воротник ярко-белой блузки выправлен поверх пиджачка.

«Покажи фотографию», – (приказной тон) Алла проявилась уже в образе директора.

Бухгалтерша юркнула правой рукой в заранее приготовленный карман, но от видимого волнения, не смогла сразу её достать. Пришлось воспользоваться и левой, оторвав её от седушки стула, в которую она вцепилась до синевы в пальцах. Я заметил, как подрагивает её оттопыренный мизинец.

Алла подошла, приняла у неё фото и поднесла к моей физиономии: «Одно лицо! Мать честная, бывают же совпадения!» Я взял из её рук квадратик фотографического картона, вылил в себя остатки спиртного и уставился на изображение, там был я, только несколько моложе и в другой, не приспособленной для меня одежде (белая удушающая водолазка под фиолетом вельветового пиджака). «И, что? – Спросил я, ещё не понимая всей серьёзности грянувшего момента, – Ну, похож, ну уж прям не настолько!» «Настолько, насколько нужно и похож!» – Алла решительно вернулась в своё директорское кресло. Она всегда в него возвращалась, когда необходимо было донести до подчинённых нетерпящий возражений постулат. И я чувствовал себя её безголосым пажом, когда он там восседала, источая мудрое сияние, хотя и не числился в её штате. Многозначительно поцокала накладными красным ногтями по ещё не остывшему после давешней забавы пластику столешницы и начала говорить. И то, что я услышал, не сразу отложилось в моей голове.

Мне было предложено сто тысяч рублей за то, что я оплодотворю Наташу-бухгалтера, потому что её любимый богатенький муж, так похожий лицом на меня, редкостный ревнивец и самодур, пригрозил ей разводом, если она не родит ему дитя. Хотя сам в этом смысле оказался несостоятельным, что ни в какую не хотел признавать, даже после проделанных над ним опытов в местной медицинской организации под названием «Брак и семья». Бедная Наташа-бухгалтер, нарыдав мешки под глазами, на фривольном офисном чаепитии в честь очередного женского дня выложила всё своей начальнице, а она, склонная к авантюрам, предприниматель с заглавной буквы, сразу составила этот незатейливый план с моим участием.

«Потерпишь недельку, подкопишь семя, не пить, не курить, ко мне…, – Алла хотела вставить слово «не ходить», но осеклась, и, сняв очки, придававшие её лицу многозначительности, решительно поставила точку последней фразой, – квартиру для оплодотворения я вам предоставлю. Свободны!»

Не успел я даже возразить, как бухгалтершу сдуло со стула, а Алла уткнулась в бумаги многочисленными стопочками рассредоточенные вокруг. «Алла! Ты что? Ты хоть соображаешь…», – начал, было, я откат услышанного. Моя суровая женщина посмотрела на меня зло и непримиримо: «Всё решено! На деньги, что она заплатит, свозишь меня к морю. И только попробуй не…», – указательный палец, окольцованный рубиновым перстнем, мой подарок на пятилетие нашей совместной жизни, предупреждающе закачался перед моим носом.

Я познакомился с Аллой у неё же в конторе, где она директорствует, и по сей день. Зашёл на несколько минут подписать деловой договор о поставках чего-то там кому-то здесь. Бумага была завизирована и проштампована, после же коньяка и флирта на скорую руку, последовала бурная возня, после которой она быстро сдалась и встала, нагнувшись, в покорную позу. А мужику всё равно, мужик в этом деле существо подвластное эротической стихии.

Теперь же, я вышел из кабинета с видом проданного в рабство. Проходя мимо бухгалтерского стола, поймал на себе полный интереса взгляд моей легальной любовницы, щёки её пылали. «На мужа, наверное, также перед раскрытой постелью смотрит», – подумалось невзначай.

Понять, что двигает человеком, когда он принимает такие решения, особенно за других, по силам только святым и их приближённым. Для себя я решил, что, скорее всего, Аллой двигал интерес, а что из этого получится. И ни в коей мере не желание заработать. Своего рода проверка, на чувства, на способность самопожертвования, на исполнение её воли, как любимой женщины, на желание сострадать. Я принял это, потому что вспомнил, как она однажды сказала в минуту плаксивой слабости, случавшейся у неё в периоды расположения к тому или иному человеку, обременённому душевной травмой или загнанному в тупик безжалостной злодейкой-судьбой. Она сказала: «Я бы всё отдала, чтобы не видеть этого горя!» – И мокрые полоски слёз пульсировали у неё на щеках и никак не могли остановиться. Тогда я сам себе дал обещание никогда больше не допускать безудержного слезотечения и всячески оберегать то единственное предложенное мне провидением, что у меня было на данный момент. Даже её строгий тон в кабинете, был всего лишь маской, которая в любую минуту могла смениться истерикой по поводу жалости к ближнему. Пришлось молча унести новый груз ответственности переложенный на тебя. А зачем собственно и нужна жизнь? Разве что для выполнения именно таких неожиданных решений.

Этим же вечером нам домой позвонила Наталья. Мы с Аллой в это время мирно перебирали новости дня, явно избегая упоминания о странном начинании. Трубку взяла Алла и, отдёрнув от уха, словно её кто-то укусил, сразу передала мне: «… нужно встретится, чтобы привыкнуть к друг другу», – немного таинственно, сообщил мне динамик знакомым голосом обрывок фразы. «Да-да, – торопливо ответил я, – перезвоню, как найду время». Мне сделалось так неловко: зачем-то вскочил с дивана, где удобно расположился с Аллой, и стал ходить по комнате, не замечая, что всё ещё держу в руке давно выключенную беспроводную лодочку телефона. Я всё ещё относился к этому мероприятию с некоторой долей иронии, даже страха. Сами посудите: переспать за деньги с неизвестной мне женщиной, пусть это событие и окрашено благородными красками. И потом, вдруг и правда родиться у неё мой ребёнок, а я даже и знать не буду, где он и как прожигает подаренную мною жизнь. Да и вообще, как-то это не по-людски! Поэтому я сказал, обращаясь к остаткам трезвого ума своей почти жены: «Алла, ну ведь это же бред!» Алла посмотрела на меня долго, каким-то новым изучающим взором, молча запахнула к самому горлу халат, тем самым, закрывая доступ к телу, и нажала кнопку включения на пульте телевизора.

Я и представить себе не мог, что значит быть аскетом. Вести пуританский образ жизни несколько дней под силу не каждому, да ещё в вечном мужском возрасте, когда обязательно во времена машинальной задумчивости находишь свой взгляд на любой оголённой части женского тела, в каком бы многолюдном месте ты не находился. И в чём причина такого цепляния глазами, ты и сам себе объяснить не можешь, лишь ловишь насмешливые взоры заметившие твою нечаянную слабинку.

Первым днём оказался вторник. Его провёл без особых осложнений, лишь потянувшись за сигаретой, вспоминал о данном обете и с удовольствием от неё отказывался, памятуя, что давно хотел бросить курить. Некий смысловой эффект в этом отказе был. Откажись от малого и будет большее. Знаете, я даже чувствовал некоторую гордость за себя. О выпивке речи не шло, всё остальное меня пока не волновало. Кажущая простота начатого дела совершенно меня расслабила, и я приготовился получать новое удовольствие от жизни (в смысле отказа во всём), но химические реакции моего организма постепенно возвращали меня на уровень заложенного в нас естества.

Вы замечали за собой такие странные моменты, как только вы собираетесь произвести в своей жизни переворот, что-то закончить или наоборот начать. То сразу же всё пространство и окружающие начинают вам мешать. И мешают они так изощрённо, что такой тонкости и коварству позавидовали бы даже ваши враги.

Во-первых, я остался дома, чтобы поработать в тишине и, так сказать, не отвлекать себя всякими соблазнами, но уже через час равномерного поскрипывания моего вечного пера, раздался звонок в дверь.

Передо мной в облаке с плавающей надписью: «Мне только этого сейчас не хватало!» – стоял Артурчик. Он всегда объявлялся только по очень важным, как ему казалось, делам, каждый раз огорошивая меня своей неповторимо наглой просьбой. Давно уяснив, что денег в долг просить у меня нет смысла, иначе бы он приходил за ними каждый день, любитель халявы начал выискивать разные не очень приличные способы их замены. Он без зазрения совести мог весьма и весьма серьёзно попросить починить электрические розетки у него дома, объясняя это своей технической не компетенцией; мог нагрузить покупкой какого-нибудь редкого лекарства с его же доставкой; поручения поискать для него вещь по магазинам, либо бытовую мелочь, всегда дополняли его слащавые речи. «Если захочешь сделать мне подарок, – говорил он дьявольски завораживающим голосом, – купи мне …», – и показывал: круглый резиновый эспандер, до момента разрыва которого оставалось совсем небольшое волоконце или ежедневник, замусоленный и исчирканный записями карандашом с чудом сохранившимися последними страничками. Как-то он позвонил поздно вечером и просто потребовал крови, да, да – самой настоящей (четвёртую группу, резус отрицательный), я не знал, что ответить и просто тихо положил трубку. Наверное, я поступил плохо, ведь кому-то наверняка нужна была эта животворящая жидкость. Однако я и своей-то группы крови не знал отродясь, был в этот вечер слегка пьян, и его неуёмная наглость начинала меня доставать.

Просить Артурчик умел вдохновенно и правильно обычно в конце длинной научно-фантастической безошибочно поставленной беседы об интересах сидящей напротив жертвы, в этом не было ему равных. Поддавшиеся его магическому напору некоторое время обслуживали своего короля-попрошайку, но не получая ничего взамен быстро ретировались. Я лично знал нескольких одураченных придворных, гоняющихся за Артурчиком, чтобы набить ему лицо. Для меня все его уловки были давно известны, и эта жутковатая муть, в которой плавали его просьбы, оставалась без ответа. И он понимал, что я не собираюсь вступать в ряды его лакейской гвардии, но в то же время мне очень хотелось узнать до какого предела может дойти его вертлявый ум в поисках халявы. Каждый раз, Артурчик, пробовал меня на «на зуб» заново. Не мог пересилить в себе эдакую жадную гнилушку и просил, снова и снова.

Вот и сегодня как всегда начал с долгих предисловий, что уже лет пятнадцать намекало мне – просьба эта не выполнима.

Дело оказалось в том, что его девушка (какое мне дело до его девушки?), страдала комплексом неполноценности, и самым её большим желанием по истреблению этого мешающего жить недостатка, было переспать с двумя мужчинами сразу. Артурчик увидел во мне второго. Он расселся напротив меня на диване и опять-таки с важным видом полуобняв невидимую фигуру беса рядом излагал сущность предстоящего греха. Рогатое козлоногое существо, что-то нашёптывало ему в периоды красноречивых пауз. Если выключить звук, можно было подумать, что мы обсуждаем устройство ракетоносителя «Протон» настолько серьёзны были наши лица.

Как можно быстрее я попытался открыть рот, чтобы отказаться. Меня даже холодный пот прошиб. Но сидящий передо мной худощавый блондин, имеющий нос с лёгкой горбинкой, меня опередил: «Завяжем ей глаза, чтобы она не могла тебя видеть, все манипуляции будешь производить молча…» «Достаточно, Артур, хватит! Я не в состоянии этого сделать». Нос Артура раздражённо заиграл крылышками ноздрей: «Неужели придётся просить Вано, а от него всегда так неприятно пахнет…», – пробурчал он, деловито направляясь к выходу, словно мой отказ только укрепил его желание.

Во-вторых, и по сей день, я вспоминаю это предложение с брезгливой моросью в душе. Но тогда, оно произвело на меня удручающее впечатление. Казалось бы, чего, ушёл Артур и я весь его экзистенциальный бред, задвинул на самую дальнюю полку памяти, но не тут то было. Всё скребло и скребло, где-то внутри под сердцем: как же это так, ну почему же именно сегодня?

Вечером мне Алла, после моего осуждающего рассказа, рассмеялась и с какой-то даже задорной весёлостью произнесла: «А мы то чем лучше, цели то те же? А, каков, Артур! Я вот ему выскажу при случае, на что покусился, плут!» Затем, чтобы успокоиться и успокоить меня она читала вслух книгу. Я не слушал, вспоминал Наташино бухгалтерское лицо – получалось с трудом. Старался найти волнительные нотки, памятные зацепки, ей не идёт серое, лучше бы в красном и ногти обязательно лаком, у туфлей каблук повыше, что это за причёска – всё наверх, – распустить.

«И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что даёт знание; и взяла плод его и ела; и дала также мужу своему, и он ел», – Алла захлопнула книгу. «Да ты не слушаешь меня!» – Резко встала и вышла в другую комнату. «Что ты мне читала, жена моя?»

Во второй день недели искушения мне с утра позвонила Ксения.

Уж от кого от кого, а от неё я никак не ожидал столь неуместного предложения. Она манипулировала изумительным лисьим тоном и под конец своей «сырной басни» предложила встретиться в кафе. В «нашем кафе»: «Ну, помнишь, на углу, я угощаю». С каких это пор оно стало нашим? Что можно было так бесцеремонно обращаться к моей памяти, пытаясь внести в неё правки, после того как оценка за сочинение уже давно выставлена.

Мы были там пару раз и оба раза не по своей вине, а лишь из-за дождя застававшего нас всегда врасплох и встретились мы дважды случайно, и разрыв между походами в это заведение был в несколько лет. Я же пытался простить ей другое. Когда-то, «пару жизней назад» я к ней специально приехал, готовый влюбиться, под предлогом обсуждения её подражательных стихов: «Ваши сложные морали у разобранной постели. Вы читали Пасторали? – Пасторали? – Постарели». Но мы были юны! И клянусь, мне было назначено в этот день! Горлышко Советского Игристого дымилось у меня в руке. Видно было, что меня ждали с усердием и натюрморт из тонкой книжицы с портретом автора у зеркала в окружении ёлочных гирлянд, за неимением лавровых венков – ожидал меня.

Я развалился в кресле напротив и начал издалека пробовать рифмы (подчевала, ночевала), уже потихоньку представляя, как в конце вечера буду разворачивать эту подарочную упаковку в виде синего шёлка до пят, но не успел сделать и глотка из своего фужера, как в дверь позвонили. Ещё несколько минут после я был просто уверен, что вошедший в комнату молодой паренёк забыл забрать свои лекции и сейчас же отвалит, получив желаемое. Только он сел напротив взял второй бокал и начал нагло пить, глядя мне в лицо, синий шёлк прошелестел у моего уха за спинкой кресла: «Не мог бы ты прямо сейчас уйти?» Нетерпеливый голос повторил это ещё раз, уже неприлично громко. Они даже не смогли дождаться, пока я надену ботинки, уже крутили головы на шарнире языков – так и ушёл, прикрыв за собой дверь на стыдливо щёлкнувший замок. У подъезда стояла подержанная Волга – предмет гордости залётного негодяя. Я пнул её по пружинистому чёрному колесу и она, молча снесла удар, сигнализаций тогда ещё не ставили.

Всегда интересно, что на этот раз выдумает женщина. И я, ожидая Ксению в «нашем» кафе перебирал варианты, тем более, что вариантов не было. У неё давно был ребёнок видимо от того разгильдяя, кто-то из наших общих знакомых сообщил мне эту прискорбную информацию. Она появилась в брючном костюме, обтянутая деловой материей со строгой прямоугольной сумочкой с золотистыми цепочками вместо ручек, кажется, на её пухлых пальчиках присутствовали белые капроновые перчатки (поэтический аксессуар), которые она тут же стянула, мило дотронувшись до моей руки, мирно дремлющей на столе возле вазы с букетиком вонючих бархатцев.

«Я сама сделаю заказ, я обещала», – сказала она, источая лисье очарование. Да, и не было никаких предисловий. Уже после пары натянутых улыбок и двух ложек супа с клёцками, плавающими в прозрачном бульоне маленькими шариками от пинг-понга, отложила прибор и, покусав нижнюю губку, сказала: «Мне для воспитания сына, нужен отец,…этот куда-то делся,…я была бы рада…». «Ну и куда же он делся? – Прервал я её плохо подготовленную речь, – Дай угадаю? На Волге уехал?» Ксения не сдавалась: «Ну бывает, ошиблась, только потом поняла, что ты мне ближе и дороже». А вот мне интересно, почему люди не замечают явных вещей думал я, внимая тому какой я красавец мужчина и вообще сознательный элемент (не то, что этот), мне это было видно в первую минуту, как только слюнтяй появился в комнате. Я раскусил его сразу, а она, что же, выходит, нет. В каком месте у барышень растут глаза?

«Знаешь, – отвечал я, ей, расправляясь вилкой с жареным хеком, тебе нужно было переспать со мной, хотя бы для приличия, а потом с ним, а ещё лучше в тот самый день с нами вдвоём; тогда у тебя была бы возможность хотя бы поплакаться мне в плечо. И потом, где гарантия, что твой «таксист» снова не объявится, и ты не выбросишь меня на улицу, как щенка? Как сына назвала? Не, не говори, – лишняя информация».

Обед я всё-таки доел, хотя бы в качестве морального ущерба за тот далёкий унизительный день. Потом она мне ещё несколько раз звонила ночью и рыдала в трубку: «Срочно бери машину и приезжай. Что же ты делаешь со мной, подлец?» Но я был непреклонен. Да и потом, я плохо себе представлял, как я лечу «подлецом» на другой конец города, глядя с заднего сиденья в тёмный силуэт шофёра, только для того, чтобы заткнуть фонтан безрассудных слёз и утихомирить разыгравшийся шторм психоделических страданий. Остальное продолжение я плохо себе представлял, что-то вроде скомканных простыней и вырубившаяся, уставшая от бездарного отчаяния, подруга рядом.

На третью ночь мне приснилась воспитательница детского сада и её синие панталоны до колен, которые я разглядывал, незаметно валяясь под столом на садиковом полу, изображая ребёнка беспечно взирающего снизу. Она не замечала меня, и, огромным мягким знаком с буквенных кубиков, разливала на своей недосягаемой вершине манную кашу по тарелочкам. Странное свойство юной сущности, быть сразу в двух интересных местах и быть незамеченным.

«Как издалека началось», – думал я с утра. «На кой чёрт мне были нужны её трусы? Я ведь тогда даже не понимал, зачем я их разглядываю. Выходит, это во мне уже жило до сознательного состояния души, оно родилось со мной. Кто заставил меня носить такое в себе?» – От этого вывода стало нехорошо. Я сразу зачем-то с опаской посмотрел на потолок, будто там и должны были находиться глаза следящие, как я с этим справляюсь. Вопрос о шутнике-Творце посетил мой разум.

«А, знаешь! Потихоньку, – сказал я, всё ещё обращаясь к потолку, – наверняка по другому нельзя было заставить мужскую особь так издеваться над женской особью и наоборот». (Я имел в виду размножение). Если отбросить всё это эротическое наносное: непреодолимое желание, убрать торсы и формы, забыть о романтике отношений полов, то людям на земле абсолютно нечем будет заняться. А если в таком совершенном состоянии организма представить, что раньше разнополые вытворяли с собой ради размножения и удовольствия (тут я подумал о Кама-Сутре), то от разнообразия форм и способов вас будет трясти от смеха до конца ваших скучных дней. И потом, как ещё можно заставить одно разумное голое существо прикоснуться к другому разумному голому существу: пот, запах, слизь, чужие микробы. Что это за процедура такая мокро-вожделенная с массой тонкостей и нюансов, которые в нужный момент могут и не сработать? Хотя, я где-то читал, что все микробы во время серьёзного чувства дохнут, опять же этот факт не доказан или может быть чувства бывают не того качества? Как узнать то?»

Потолок ответил жужжанием дрели, на верхнем этаже уже второй месяц шёл ремонт. Эротическое беспокойство внутри меня перевалило за половину, и достаточно быстро приближалось к стопроцентной отметке.

День я провёл в городском кафе на воздухе в обществе шаткого зонтика и хромого стола, разглядывая одну и ту же строку на давно не менявшейся странице. Вокруг меня на залитой солнцем арене двигались одиночные особи обоего пола, пили кофе, разговаривали. Я в замедленной проекции воспринимал их движение губ, особенно женских, улавливал отголоски схожих ситуаций, оттенки интонации. Женские нотки успокаивали, убаюкивали своим присутствием, вносили в мой растревоженный организм уверенный эквивалент снисходительной мудрости: «…взял и позвонил…» – «…никогда бы не простила…» – «…ванильные маргаритки…» – «…душка такой…» – «…ты же мне обещал…». Улавливая нюансы подслушанных фраз, я наслаждался порой только лишь звуками, гармониками противоположных моему полу голосов, их сакральной частью, на которое реагировало моё изнывающее тело. Мне казалось, что с каждой минутой я всё чётче и чётче слышу пока ещё незаметные, но уже почти понятные, почти явные призывы, каждой находившейся рядом особи другого пола.

Можно было бы хоть сейчас встать и преспокойно отправится к Алисе. Она всегда была мне рада, приклеивала на своеобразное лицо, похожее на птицу Феникс из экранизированной сказки «Садко», улыбку. И с этой же застывшей гримасой безропотно отдавалась мне. Ни ужимок, ни вздохов. В дни командировок Аллы я захаживал к ней на это скучное мероприятие. Единственное, что меня сильно смущало, её увлечение спортивными футбольными и хоккейными командами. Она знала всех поимённо и даже посещала их раздевалки после матчей: запах конюшни, однообразное мелькание форменных цветов, голые торсы и возможно опять её застывшая среди них улыбка.

Иногда хотелось неизведанной романтики, и я шёл к Алёне. Эта полуребёнок, полуженщина не могла начать пока не наслушается вдоволь соловьёв теплой летней ночью или пока не заставит меня посмотреть душераздирающий фильм об основах творческих отношений. Затем обязательно следовало обсуждение картины, её глубокий анализ, притягивание за уши того, кто сидит сейчас рядом, затем имитация бурной страсти, и моё дымящееся тело можно было обнаружить в любом месте, где нас заставал жизнеутверждающий финал интеллектуальной беседы. Однажды это случилось на берегу реки и пара усатых рыбаков, побросав свои удочки, наблюдала за нами из-за кустов. Когда же Алёна, вытирая губы платочком, их заметила, они, как ни чём не бывало, держали в руках свои длинные палки, нацеленные на другой берег.

Была ещё одна женщина бальзаковского возраста. Я посещал её в дни, когда хотелось тишины и чего-нибудь вкусненького. Она играла мне на пианино, просила что-нибудь починить, скорей не из-за надобности, а чтобы посмотреть на мужика за работой. Стояла рядом, вытирала незаметно слезу и смотрела. С удовольствием, по моей просьбе приносила молоток или пассатижи, и только потом приглашала меня на ложе, заблаговременно приготовленное в наспех задрапированной спальне (отвалившиеся обои было не скрыть, кровать страшно скрипела). Давно разведённая, с двумя уже взрослыми детьми, про которых она рассказывала долго и с любовью, теперь вот лежала со мной недолюбленная, уставшая, со шрамом внизу живота от кесарева сечения. Променявшая по молодости девичью фамилию Ларина на эрзац Клопова. Вступившая в неравный бой с самим алкоголем в лице спившегося мужа. Конечно, я пытался восполнить её жизненные потери. Потом мы обязательно пили по бокалу хорошего вина, вместе готовили символический ужин, она в моей рубашке, я в её халате (так ей хотелось), глаза её светились, мне было приятно, но жить в таком умилении я бы долго не смог.

Чуть позже я узнал, что она выгоняла детей из дому на эти два часа, чтобы побыть со мной, и они вынуждены были гулять и в дождь, и в снег, но раньше домой не имели права приходить.

Ещё я мог пойти к девушке по имени Маша. Она была дочкой нашей классной дамы, но жила теперь отдельно от всего этого школьного безумия. Со времён, когда я ещё посещал это унылое заведение, я помню её малышкой: красное платье в белый горошек, розовый бант больше головы, один носочек съехал в сандалику на спичечной ножке. «Маша, вынь палец изо рта!» Мама приводила её на классные часы, не с кем было оставить. Тогда я представить себе не мог, что в один прекрасный летний день, мы встретимся с ней на скамейке в прохладном парке. Она уже взрослая, статная девушка от радости встречи потащит меня к себе на квартиру, где тихо и без всякого особого пафоса признается в давней своей любви ко мне и соблазнит, так по-детски просто (губы липкие от мороженного), словно всю жизнь только и ждала когда же она, наконец, вырастет, чтобы ей позволено было делать такое.

Теперь она иногда робко звонила мне и шёпотом просила приехать. По возможности я являлся к ней с редким букетом гвоздик и шоколадкой. Встречи становились все трагичнее и короче. На последней, полной тяжкой неизбывности, лицо её было мокро от слёз. Она просила остаться, но я ушёл. Как мне было объяснить этой хрупкой прозрачной, до чистоты алмаза, душе, что я бы умер за неё, потребуй от меня провидение в тот момент такой жертвы. Но глаза её были тревожны и зрачки всё время блуждали, в какой-то своей искусственной темноте. Это была не моя трагедия.

И я пошёл к Алле, поскольку она покинула меня утром, даже не разбудив, и не попрощавшись. Я всё-таки решил её убедить в бесплодности задуманного и заодно воспользоваться плодами своего убеждения немедленно ибо, … ибо!

Дверь в кабинет Аллы оказалась заперта. Не придавая этому никакого особого значения, я решительно настроился подождать, но секретарша Варя сказала, что Алла Велиановна уехала по делам и будет не скоро. Как раз в это время в кабинете, что-то громыхнуло, и стыдливая замершая в испуге тишина, стала сочиться через невидимые щели из-за закрытой двери, сквозь замочную скважину которую мы с Аллой не раз сами затыкали кусочком скомканной бумаги или просто оставляли там ключ. «По делам говоришь?» – Варя невозмутимо кивнула головой. Я подошёл к двери и заглянул в замок – ключ был на условленном месте изнутри. Ещё не зная, что сказать, и что сделать, я вышел из приёмной в некоторой задумчивости. Проходя мимо стола Наташи-бухгалтера, улыбнулся ей многозначительной всё позволяющей улыбкой. Она посмотрела мне в след тепло и долго. Мы держали взгляды, пока я не воткнулся правым ухом в косяк выходной двери. Кто-то противно хихикнул.

Поступок Аллы меня почему-то совсем не задел, наоборот я уговорил себя порадоваться за неё, она смогла, найти мне замену, пусть на это короткое время, но смогла. Хотя осталось ощущение, что меня выплеснули на тротуар вместе с водой из тазика, где только что с любовью тёрли мои подмышки. Теперь я сидел голенький на холодном асфальте и с интересом разглядывал проходящие мимо женские икры. Авось кто подберёт!

Двигаясь в солнечном тепле улицы, я не мог подавить в себе всё нарастающего влечения к Алле, теперь, и к Наталье и вообще к любой другой совершенно незнакомой женщине проходящей мимо. Меня бросало то в жар, то в холод. Дрожь пробегала по ставшим вдруг чутким телу, ведьмиными кругами. Я закурил, и дым эровидными формами клубившийся вокруг меня только добавил внутренней щекотки. Вспомнилась учительница английского языка, одна мамина знакомая, которая по дружбе согласилась подтянуть меня по предмету. Она всегда сидела за столом, где мы произносили гаммы из английских слов, в домашнем халатике с пушистым воротничком из дымчатого меха; и когда я специально неправильно произносил времена глаголов, она, пытаясь мне донести правду о них, сильно наклонялась, почти вываливая на стол свои шары, покрытые прозрачной кожей с синенькой чёрточкой жилки на левом, правом…ух! До занятий ли мне было! Отороченные мехом они ещё долго приходили ко мне во снах и жили в них семяпроизвольной жизнью.