Валерий Поволяев
В ста километрах от Кабула (сборник)
– Не хочу никакого калыма, Абдулла, – согнувшись в три погибели, прорыдал бедный хозяин.
– Это благородно, – одобрил Абдулла, – очень благородно – бесплатно отдать дочь замуж за друга юности. На подготовку к свадьбе, Султан, я даю, – Абдулла отвернул рукав, посмотрел на дорогие швейцарские часы, – даю два дня. И на саму свадьбу – два дня. Потом мы уйдем на отдых в Пакистан. Это для твоей дочери, Султан-джан, будет свадебное путешествие. Хорошее свадебное путешествие – Пакистан. Мир повидает женщина!
Из груди поверженного Султана вырвался сдавленный хрип, он словно бы свалился с крутого каменистого порога своего дома в бездну – катился по откосу, не останавливаясь, ломал себе кости, от ударов из глотки вылетала всякая всячина, которой он был начинен, выплескивалась кровь – из плотно сжатого рта несся уже не хрип – неслось что-то сиплое, нечленораздельное, рожденное болью и внутренними мучениями.
– Моя Сурайё, моя бедная Сурайё, – стонал хозяин, – что с тобою будет?
– Не такая уж она и бедная, – жестко проговорил Абдулла. – Ты не знаешь, Султан, как я богат и как будет богата она. Но если хочешь, я заплачу за нее калым. По весу. За килограмм невесты – пятьдесят тысяч афгани. Могу и больше. Ты представляешь, сколько бы ты заработал, Султан, если бы твоя дочь оказалась откормленной толстухой? – Абдулла засмеялся. – Ты бы сделался миллионером.
Хозяин ничего не ответил, склонив голову, он пожевал сдавленным ртом, если минуту назад он еще сипел, то сейчас и сипеть уже не мог. Скоро он даже держаться и в таком положении не сможет, свалится набок, словно куль с мукой.
Есть такой обычай – покупать невест на вес, платить калым за килограммы, а поскольку каждому жениху нужна жена потолще – «берешь в руки – маешь вещь», – то на толстых женились богатые, на тощих – бедные, социальная граница была проведена четко, сразу становилось понятно, кто есть кто и что есть что.
Абдулла поднялся, Мухаммед, подхватив автомат, – следом.
– Твою Сурайё я смотреть не буду – видел в Кабуле. – Лицо у Абдуллы обмякло – он вспомнил Кабул прошлого года, зеленый базар, где встретил Султана, столкнулся с ним лицом к лицу, сделал защитное движение, закрываясь – а вдруг Султан узнает его? Но Султан, на свою беду, не узнал Абдуллу, степенно, как всякий человек, знающий себе цену, проследовал в чайный дукан. За руку он вел дочку – прелестное длинноногое существо с нежным лицом и горячей кожей: девчонка была так красива, что Абдулле невольно подумалось – не для земли она создана и не землею – для рая, и раем сотворена, вот ведь как – главными на лице этой девчонки были глаза – огромные, настоящие кяризы, в которые можно сорваться и расшибиться насмерть, темные, глубокие, источающие сиреневый свет – Абдулла даже предположить не мог, что у девчонок могут быть такие глаза, что вообще у людей могут быть такие глаза, – вся бесстрастность и настороженность его раскололись, хлопнувшись под ноги, лишь осколки остались валяться на земле – хрустят нехорошо под ногами, вызывая ломоту в зубах – вот это была девушка! Нос точеный, губы словно бы искусным скульптором вырезаны, лицо – трогательно-доверчивое, требующее защиты. Абдулла тогда и решил, что обязательно доберется до этой девчонки, чего бы ему ни стоило: голову положит, а доберется. Ай да фальшивый друг юности! Султан в свое время исчез невесть куда, прихватив все их капиталы, а Абдулла угодил в тюрьму – оказывается, камера Пули-Чарки давно уже плакала по нему. Спасибо Саурской революции – революция освободила Абдуллу.
Лежать бы тогда Султану в том чайном дукане с перерезанной глоткой, если бы не его дочка. Значит, ее зовут Сурайё. Впрочем, что имя! Звук! Красивым именем можно назвать некрасивую женщину. Можно назвать ее и европейским именем, можно негритянским, можно мексиканским – что от этого изменится? Важна суть – не имя, а та, кому это имя предназначено. Сурайё, выходит… Сурайё. Ну что ж, пусть будет Сурайё.
Ну а выследить Султана, узнать, где он живет, было уже вопросом техники. Высоко и далеко забрался Султан, спрятался в каменном гнезде, а единственную дорогу, ведущую в гнездо, заминировал.
Выходя из комнаты, уже у порога, Абдулла остановился, тронул хозяина рукояткой камчи.
– Султан, ты напрасно убиваешься, это оскорбляет меня. Я женюсь на твоей дочери – это шаг порядочности, добра, а ведь я мог не делать этого шага, мог бы просто взять Сурайё как обыкновенную надомницу, и этим бы все закончилось. Она ходила бы со мною везде, всюду, – и в Пакистане, и здесь, и в Иране, – как наложница и только как наложница. А я женюсь на ней, Султан, женюсь. – Абдулла потыкал Султана камчою. – Это, повторяю, благородный шаг, как ты его только не можешь оценить. Эх, Султан, Султан-джан! Раньше ты был тоньше, гибче, умнее. А сейчас? Куда все подевалось? – Гладкое лицо Абдулла сделалось печальном, вытянулось огорченно, словно бы он жалел о прошлом. Куда, спрашивается, все исчезло? – Пора тебе возвращаться, Султан, на исходную точку. Породнимся мы с тобою, Султан, и я сделаю из тебя человека известного и богатого. Афганистан еще заговорит о тебе!
Абдулла круто повернулся, по лестнице бесшумно сошел вниз. Мухаммед, не отставая ни на сантиметр, следом – он был привязан к Абдулле невидимой нитью, этот носатый длиннорукий сарбоз, к которому Али ничего, кроме холода и настороженности, не испытывал, и Али сделалось жалко Абдуллу: не видит вождь, кого держит рядом с собой.
Капитан Сергеев толкнул дверь своей служебной комнатки – неуютной и голой, как и все комнаты, которые занимал штаб царандоя, замер на пороге: в комнатке сидел человек в пятнистой десантной куртке, перепоясанный офицерский ремнем, постриженный, с худой, будто у мальчишки шеей. В груди у Сергеева сделалось пусто и холодно – в межреберье, в самом низу грудной клетки, в разъеме вспух, шевельнулся недобрый холодный комок – неужели Фатех Аскаров завалился, и вместе с ним завалилась вся операция?
А потом, как Фатех попал в комнату, минуя дежурного? Дежурный бы предупредил мушавера Сергеева о том, что в комнате его дожидается человек, длинное прямоугольное оконце было плотно закрыто, створка жестко притянута к створке, шпингалет чуть-чуть приподнят.
Шпингалет приподнят! Ясно, по какому воздуху проник в комнату старший лейтенант Фатех Акбаров, инспектор уголовного розыска из Душанбинской милиции, выполняющий, как принято писать в газетах, интернациональный долг в Афганистане.
– Входите, входите, Ксан Ксаныч, не стесняйтесь, – насмешливо проговорил Фатех, не оборачиваясь, – кабинет-то ваш! Милости прошу!
Сергеев закрыл за собою дверь. Спросил тихо, словно боясь, что его могут услышать:
– Что случилось, Фатех? Не нашел Абдуллу?
– Почему же? Нашел. Даже более – Абдулла меня приблизил к себе, дал деликатное поручение.
– Какое же?
– К вам прислал, Ксан Ксаныч! К вам! Лично!
– Перестань, Фатех, я спрашиваю тебя серьезно.
– И я серьезно, Ксан Ксаныч. Абдулла дал мне десять человек своих людей и прислал в уезд, чтобы я добыл армейский дизель.
– Чего, чего?
– Чтобы я добыл армейский дизель и пригнал его в кишлак Курдель. Передать по буквам, Ксан Ксаныч? Передаю по буквам: армейский дизель! Анна, Роман, Михаил, Елена, Иван краткий…
– Перестань, Фатех!
– Докладываю по порядку, товарищ капитан, официально, как своему начальнику…
– Перестань ерничать, Фатех! Во-первых, мы с тобою друзья, во-вторых, ты работаешь в зоне, а я в батальоне царандоя – разные, извини, епархии.
– Значит, так… Абдудла принял меня, это было несложно. Бандгруппы стараются сейчас всячески пополняться людьми, гребут всех подряд, единственное что – только партийцев не берут, расстреливают. Как Абдулле было не подгрести меня? А, Ксан Ксаныч? Это первое. Второе – наиправоверный Абдулла конечно же проверяет меня, принюхивается, ловит не на словах, а на жестах, его помощник Мухаммед – матерый зверь, тоже происматривается, ноздри округляет, но думаю, достану дизель – они прекратят проверку. Тем более что главную сцену в этом спектакле я сыграл так, что комар носа не подточит: я им продался за приличную сумму денег. – Фатех весело хмыкнул, вспоминая сцену, развернулся на стуле, открываясь весь, целиком, с головы до ног, блеснул ровными чистыми зубами. – Сам себя не похвалишь – как оплеванный сидишь. Ну похвалите же, Ксан Ксаныч!
– Фатех, давай о деле.
– Прошу принять денежки под расписку, Ксан Ксаныч. – Фатех хлопнул рукой по сумке, лежавшей у него на коленях. – Сто тысяч афоней банкнотами. За то, что денежки измяты, прошу не винить – афони побывали в деле.
– Тебе весело, Фатех, а мне нет. Расписка нужна?
– Чтобы я ее предъявил Абдулле? Так, мол, и так, деньги переданы в царандой русскому советнику Сергееву… В общем, Абдулла женится. Свадьба состоится там же, в Курделе. Два дня дал на подготовку, два дня будет длиться сам пир.
– Кто невеста?
– Дочь Султана Пакши. Такой же уголовник, как и Абдулла, только манеры, может, чуть поприличнее, да лицо покрасивее и поинтеллигентнее. А так пробу ставить некуда – весь захватан, весь в отпечатках. Пятно на пятне.
– Султан Пакша, Султан Пакша… Имя для меня новое, Фатех. Проверим!
– Партнер Абдуллы по ошибкам молодости. Только Султан Пакша улизнул от королевского правосудия, а Абдулла не успел, отправился в Пули-Чархи. А дальше – все в руках божьих да его величества случая, Ксан Ксаныч. Где будем брать дизель?
– Чтобы дать свет на душманскую свадьбу? Вот уж не думал, что мне придется быть у душманов агентом по снабжению. Наши узнают – не то чтоб лишнюю звездочку на погоны кинут – отнимут последнее. На родину вернусь старшим лейтенантом.
– Ну как не порадеть родному человеку, Ксан Ксаныч! Порадейте! – Фатех не слушал Сергеева, приподнялся на стуле, поклонился капитану. – Очень нужен дизель, Ксан Ксаныч. Иначе я не пройду у Абдуллы экзамен на доверие. Я его потом верну вам, Ксан Ксаныч, дизель этот.
– Ладно, Фатех. Вот тебе ключ от сейфа, от нижнего отделения, положи туда деньги. Кончив операцию – сдашь сам в Кабул. Дизель я тебе найду. Десантников ограблю, в пехотном полку украду, но дизель достану.
– Вашей щедрости, Ксан Ксаныч, нет границ, – расцвел Фатех Аскаров, умная рожа, темноглазый, темногубый, темноскулый – на темных скулах горел темно-красный здоровый румянец, темное на темном, пересмешник и знаток восточных анекдотов, – дай вам бог здоровья и много-много детей!
– Иди ты! – помрачнел Сергеев: он хотел, чтобы у них с Майкой был ребенок – маленькое, нежное, вызывающее боль и радость существо, а Майка не хотела – считала, что рано еще, надо пока пожить без детей, для себя, дети будут потом – это единственное, в чем он расходился с женой.
– Иду, иду, Ксан Ксаныч, – выставил перед собою ладони Фатех, всем своим видом показывая, что он защищается, а человека, который добросовестно защищается, лучше не трогать, – уже ушел!
– Без нужды не появляйся, Фатех, лишний раз не светись! Хоть и не знают тебя здесь, но чем черт не шутит!
– Спасибо за отеческую заботу, Ксан Ксаныч! Низко вам кланяюсь. – Фатех легким, почти беззвучным толчком распахнул створки продолговатого оконца – оно раскрылось неслышно, дорого блеснув на солнце стеклами, подтянулся и ловкой рыбкой выскользнул на улицу: был Фатех – и нет его, только в воздухе остался едва приметный запах табака, пота и какого-то незнакомого одеколона, которым Фатех разжился уже у душманов. Не одеколон это был, а слабая припарочка после бритья, полувода-полунастойка, предохраняющая кожу от нарывов.
Сверху, с макушек недалеких яблонь свалился ветер, взбил рыжий бурун пыли, побряцал створками, стекла тоскливо дзенькнули в двух рамках, и оконце закрылось само собою. Эта стена была глухой, ни одно окно больше не выходило на эту сторону. Фатех знал, что его здесь никто не увидит. Увидят в другом месте, что должно и быть – так задумано по сценарию. Но знать бы, где упадешь – тысячу раз бы плюнул через плечо, не веря ни во что и ни в кого, тысячу раз перекрестился бы, прошептал бы молитву и выплакался, если бы даже не было слез, подстелил бы солому. Фатеха увидел писарь батальонной канцелярии, которому лень было идти в припахивающий от жары и от того, что его давно не убирали, дощаник, он свернул за угол и, укрытый кустами, пристроился у стены по малому делу.
А тут из окна вывалился парень в десантной куртке. Писарь невольно обмокрил себе ноги, но вовремя спохватился и замер: сразу сообразил что к чему.
Налетевший ветер швырнул ему в глаза горсть пыли, но было поздно – опоздал ветер.
Главной горой в кишлаке Курдель, где остановилась группа Рябого Абдуллы, была черная гора – гладкая, без острых сколов, без заусенцев, которые бывают у старых скал, расширяющаяся кверху на манер гриба-строчка. Низ у нее был несколько веков назад подточен странной каменной болезнью, в крепкой черной плоти поселились было змеи, но потоп змей этих кишлачный люд, собравшись скопом, выжил – от их укусов умерло несколько ребятишек. Черная гора была мрачна и безмолвна, на ней ничего не росло – ни арча, ни цепкие горные кусты неопределенной породы, ни узловатые, точенные ржавью голокорые сосенки, ни колючки, на горе не селились птицы, она была голой.
К вершине ее вела одна-единственная тропка, по которой никто не ходил, но тропка не умирала, всегда была свежей и постоянно хранила отпечатки ног – казалось, что люди по ней только-только прошли, ну буквально полчаса назад; пыль хранила следы, были видны перевернутые вверх допьем голыши и кремешки, у кремешков разница верха и низа особенно заметна, верх всегда бывает выцветшим, белесым, будто припорошенным сединой, обшарпанным, низ – свежим, сочным, ярким, – хотя ни один человек в кишлаке не видел, чтобы по этой тропе кто-то ходил.
Но Черная гора была выгодным пунктом, на ней можно было поставить колпак с пулеметом и контролировать всю округу, а если затащить туда крупнокалиберный «дешека» да десяток ракет-«стрелок», то можно держать в страхе и воздух – ни самолеты, ни вертолеты не смогут летать над здешними горами.
И на этот раз никто в кишлаке Курдель – даже бодрствующие душманы, расставленные, будто на охоте, по номерам, чтобы охранять страдающего бессонницей жениха и его юную невесту, – не видели, как вверх по узкой тропке, словно бы вытаяв из каменной плоти, двинулась скорбная женская фигурка. Двигалась женщина ловко, бесшумно, на ощупь, не ошибаясь ни на одном из поворотов, тихо перепрыгивая с камня на камень, тенью проскальзывая вдоль опасных стенок, к которым тропа была прилеплена, словно восковой настил – очень непрочно прилеплена – стремительно, не задерживаясь ни на секунду, одолевая глубокие гибельные трещины, из которых несло могилой. Женщина эта шла в чадре и, судя по походке, была человеком решительным, из тех, кому неведома слабость, чем выше она поднималась, тем печальнее и утомленнее делался ее шаг – неутомимые люди существуют только в сказках, – она присаживалась на камень, чтобы утишить бой надтреснутого сердца, держалась за грудь, успокаивая его, выравнивала дыхание, рвущее ей горло, – женщине казалось, что ее слышит весь кишлак, и она заранее пугалась этого: а вдруг кто-нибудь устремится за нею вслед?
Через час она достигла вершины Черной горы.
Утром люди у дувала Султана Пакши нашли смятую от удара о землю женщину в черной накидке, пропитанной кровью, кровь коричневым блином застыла на сетке чадры, связанной из тонкого конского волоса, обезобразила лицо, бывшее когда-то красивым.
Это была жена Султана, мать Сурайё. Она не могла примириться с предстоящей свадьбой, молила Аллаха, чтобы тот расстроил брак, но Аллах не услышал ее молитв, тогда она решила достучаться до Аллаха иным способом: поднялась на макушку Черной горы и бросилась вниз. Тело ее трепало в полете о камни, перекидывало с выступа на выступ, ломало, обезображивало – ни одна косточка не осталась целой, – упала женщина и подкатилась точно к родному дувалу.
Абдулла, услышав о новости, помрачнел, сгреб лицо в ладонь, привычно помял пальцами щеки – ему надо было впитать новость, пропустить ее через себя, а потом излечиться от нее, опять сделаться самим собою – времени на это требовалось немного. Он услышал, как тоненько поет свадебная флейта, звук ее не утихает ни на минуту, и четкой скороговоркой, так, что было слышно каждое слово, произнес:
– Мне очень жаль! Похороните погибшую женщину, как обычно, до заката, с мусульманскими почестями. – Он специально нажал на слово «погибшая», вложив в это особый смысл и увидев, что его не поняли – почему же Абдулла наделяет случившееся особым смыслом? – добавил: – Ее столкнули с горы, чтобы навредить мне. Я найду того, кто это сделал, и жестоко рассчитаюсь. – Абдулла стиснул кулаки так, что захрустели костяшки пальцев, лицо его посветлело, будто он выпил живительного снадобья, оспины выровнялись, а глаза сделались совсем прозрачными, как вода, – не дай бог попасть сейчас Абдулле под руку! – Обязательно найду! Даю вам слово, братья! Покойница была рада нашей свадьбе и горе мне, что ей не дано подготовить невесту к брачному ложу. Мухаммед! – Абдулла перевел прозрачный, наполненный холодной водой взгляд на своего заместителя. – Ты моя правая рука, Мухаммед! Проследи за тем, чтобы подготовка к свадьбе проходила так, как надо. Чтобы ни сучка, ни пенька, ни занозы, понял, Мухаммед!
– Все понял, муалим, – склонился Мухаммед, не выпуская из руки автомата, черные брови-гусеницы у него шевельнулись, приподнялись домиком, говоря о том, что Мухаммед все намотал на ус, хотя Мухаммед, подражая предводителю, усов не носил, но всегда помнил, что отпустить их может в любое время, глаза его жестко сжались, лицо отвердело, только нос продолжал выглядеть мятой пористой грушей, сделанной из другого материала – совсем не к месту был этот нос на лице, он достался Мухаммеду по ошибке. – Все исполню как надо, муалим! – сказал он.
– И приготовь мне к свадьбе подарок, Мухаммед! Чем будет необычнее подарок, тем лучше.
– Слушаюсь, муалим, – склонился Мухаммед неловко и задом, горбясь – сильные узловатые руки его почти достигали пола, – вышел из комнаты.
Насчет того, чтобы проследить за свадьбой, – это он мог, и плеткой поработать мог, подгоняя нерадивых, и топором, разрубая тушки молоденьких – самых малых барашков, какие только оказались в округе – а какая свадьба может быть без чопона, жареного на угольях пастушечьего шашлыка? – мог сварить роскошный плов из ханского риса, так, чтобы в плове не было даже двух спекшихся рисинок, все вроссыпь. Мог медь превращать в золото, из камня и глины выжимать питьевую воду, мог лечиться без лекарств, а вот насчет подарка к свадьбе – тут Мухаммед был слабоват. Чего Аллах не дал, того не дал. Интересно, какой же подарок нужен муалиму?
Он поугрюмел, замкнулся, сидя с автоматом у дувала. Кривой каменный проулок, круто сползающий вниз, обезлюдел, замер – по этой каменной теснине теперь никто не ходил. Долго думал Мухаммед и наконец придумал – к вечеру на вершину Черной горы поднял трех бородатых моджахедов с ракетами-«стрелками» и установкой для их запуска, из камней огородил защитную шапку, указал, в какой стороне находится Кабул, а в какой – Мазари-Шариф, велел следить за небом.
Уходя, добавил:
– А за Мазари-Шарифом Советский Союз находится, имейте в виду, моджахеды! Стерегите облака! Аллах даст – повезет, большие деньги заработаете! – И кряхтя, словно больной, цепляясь руками за гладкие каменные выковырины, полез вниз.
Тем же вечером в кишлак Курдель из уезда возвратился Фатех с армейским дизелем. Дизель был тяжелый, поставлен на колесах от грузовика, тащили его на лошадях по узкому ущелью цугом. Лошади выдыхались, падали и не хотели вставать до тех пор, пока у них над головами не стреляли из автомата, лошади стонали от напряжения, брызгались кровью, сочившейся у них из ноздрей, тянулись зубами к людям, норовя укусить за ногу, но зная, что такое стрельба, все-таки поднимались и, шатаясь, вместе с людьми тянули дизель дальше.
В ущелье было две каменные теснины, в которые дизель не проходил. Теснины пришлось рвать гранатами, а потом расчищать завалы. Фатех старался так, что и себя загнал, и верных моджахедов загнал. Один из моджахедов – чернобородый, с впалыми щеками и круто выпяченными скулами, похожий на цыгана, не выдержал:
– Ты чего так надрываешься, правоверный? Твоя что ли свадьба?
– Свадьба не моя. – Фатех выбил из себя тягучий липкий комок слюны. Присмотрелся – слюна была с кровью. – Просто я привык держать слово: если я что-то пообещал, то обещание обязательно выполню. Я обещал в кишлак доставить дизель и от обещания отступлюсь только тогда, когда буду мертвый.
– Это так несложно – живого человека превратить в мертвого, – нехорошо усмехнулся цыган, проколол Фатеха взглядом.
Фатех на усмешку ответил усмешкой: знали бы вы, душки, с кем имеете дело!
– Но для этого меня еще надо сделать таким. – Фатех словно бы с судьбой в кошки-мышки играл: ну зачем дразнить гусей и лезть на верхнюю полку курятника? – Это, как я разумею, сделать несложно, но что тогда скажет Абдулла? С кого спросит за дизель? – Увидев, что цыган помрачнел и задвигал нижней челюстью, будто боксер, которому нанесли скользящий удар, добавил: – Абдулла любого из вас под землей сыщет. И повесит. И меня найдет! Мертвого!
Он был спокоен, душанбинец Фатех, знавший язык этих людей, спокоен, как никогда: смерти он не боялся, а точнее, не вверил в нее – молод еще был, отсюда и легкость, и этих людей он не считал за людей. Это не люди, а картонные, фанерные фигуры, способные делать лишь одно – нажимать на спусковой крючок автомата. Ему не жаль их, не жаль, если они погибнут, жаль будет, если они останутся в живых.
С душками у него разные цели в жизни. Его цель – вернуться живым домой, и дома, в Душанбе, молча постоять на берегу сварливой горной речонки, рассекающей город, послушать, что она там говорит, на что жалуется, поесть медовых дынь, побывать на работе, пообщаться с друзьями, встретить девчонку, которую еще не встретил, но которую встретит, и она станет для него единственной, необходимой как жизнь, съездить в отпуск… Да мало ли какие заботы могут быть у человека в двадцать три года! Сходить, например, в горы, послушать, как они молчат.
У гор всегда бывает особая тишина, полая, гулкая, в которой хорошо слышно дыхание человека, находящегося далеко-далеко, хорошо слышно собственное сердце, все кругом насыщено, исполнено понимания, и даже немудреный пейзаж, в котором нет ничего лишнего, только камни и камни, вдруг проникает в душу и начинает казаться таким непревзойденным и красивым, что ничего совершеннее в тысячекилометровой округе просто быть не может. Родина есть родина, у нее и запахи другие, и голоса, и ветры, и воздух.
Фатех не жалел моджахедов. Если бы они сдохли, полегли по дороге, до одного, он бы пренебрежительно сплюнул через плечо, бросил дизель и ушел бы пешком, либо на лошади, если, конечно, лошадь была бы способна двигаться в кишлак Курдель, там раздобыл бы подмогу и вернулся за дизелем.
Павшие душманы были бы только свидетельством того, насколько трудно поручение, данное ему Абдуллой: трудно отбить либо уворовать дизель, еще труднее доставить его в это чертово гнездо.
Качались горы над их головами, сверху с казенных закраин падала галька, сыпалось тертое водой и морозом крошево, в груди в лохмотья обращались легкие, рвалось дыхание, рвались ноздри, ныло тело. Фатех, стиснув зубы, подпирал плечом тяжелый холодный зад дизеля и немо ругался: никогда не думал, что придется вкалывать – и как вкалывать! – на душманов. Даже искры сыплются из глаз, падают ярким светом под ноги.
К вечеру дизель был в кишлаке, на каменной, хорошо вылизанной – ни одной соринки – площадке. Душманы попадали на землю тут же, прямо на площадке – не было мочи отползти в сторону. Фатех нашел в себе силы – какие-то обрывки, жалкие остатки сил – распрячь лошадей и отпустить их, сам же свалился рядом с душками, поморщился недовольно – что-то от душков здорово попахивает, пот у них резкий, как моча, с таким потом даже мимо самой завалящей и худой собаки – божьего одуванчика с облезлым хвостом и проваленной пастью не пройти незамеченным, – древний кабысдох обязательно проснется и облает. Эх, правоверные, почаще мыться надо!
Услышав о дизеле, на площадку пришел сам Абдулла, пришел не один, притащил, крепко ухватив рукою за локоть своего без пяти минут родственника, папашу Султана Пакшу. Султана нельзя было узнать, он трясся, голова у него опускалась на грудь, сама по себе, моталась из стороны в сторону, тупо стучали зубы, подбородком Пакша терся о халат – было даже слышно, как что-то брякает у него внутри. И эта беспомощность человека, который еще день назад был здоровым, видел мир объемно и радовался жизни, его отрешенность и тусклый опустошенный взгляд подействовали на Фатеха, как удар кулака под ложечку, он даже приподнялся на локтях, сел неловко, вглядываясь в Султана. Фатех не верил в то, что видел.
– Лежите, лежите, правовернее, – осадил рукою Абдулла тех, кто хотел подняться, – отдыхайте! Вы заслужили отдых. – Обошел дизель кругом, восхищенно поцокал языком, уважительно постучал ногтем по металлическому кожуху. – Хорошая машина! Работает?
– Да, муалим, работает. – Фатех выбил изо рта застойный комок, поднялся на ноги, качнулся от усталости. – Дизель опробованный, ток дает.
– Ну правоверный, спасибо! Ну не думал, что так лихо справишься с этой задачей. – Абдулла похлопал Фатеха по плечу и, постукивая пальцем по металлу, еще раз обошел двигатель кругом. – Цо-цо-це-це! Ты видишь, Султан-джан, какой калым я тебе вручаю? Дизель! Ты понимаешь – дизель! Эти машины только губернаторы в своих дворцах имеют, и больше никто. Ты понял, Султан-джан?
Султан в ответ просипел что-то невнятное, попробовал оторвать голову от груди, но она тяжело и беспомощно, будто большая дыня на хлипком стебле, мотнулась в сторону, замерла – что-то отказало в этом теле, надорвалась главная жила, – икнув, Султан неожиданно мягко, словно в нем не было костей, стал заваливаться на бок.
– Мухаммед, поддержи! – вскрикнул Абдулла. Заместитель, бултыхнув спрятанными в лифчике гранатами, подскочил к Султану, подставил под него плечо, рукою ухватил за спину. – Вот видишь, Султан, как мои люди ценят тебя, как тебя любят. Мухаммед, ты любишь моего родственника? – Абдулла неожиданно остановился и круто развернувшись, ткнул заместителя в грудь. – А?
– Конечно, муалим, – пробормотал Мухаммед покорно, – какие могут быть разговоры.
– Не слышу бодрости в голосе, – тихо процедил Абдулла, потом наклонился к Султану и прокричал: – Вот видишь, Султан-джан, как мои люди к тебе относятся? А это… – Он снова потыкал в грудь Мухаммеда. – Это такой волк, который ни к кому хорошо не относится. – Тут Абдулла перестал тыкать пальцем, положил руку на плечо заместителя, дружески тряхнул. – Заслужить его доверие очень трудно. А ты, Султан, заслужил. – Абдулла сделал еще один обход дизеля, цокая языком и постукивая по корпусу ногтем, прошел мимо Фатеха, потом снова развернулся на сто восемьдесят градусов и оказался около Фатеха. У Абдуллы просто выработалась привычка – видать, душманская, – проходить мимо цели, обнюхивать и осматривать ее, заглядывать по ту сторону, невидимую: а что там находится? – потом круто разворачиваться и возвращаться к боевой черте, заранее намеченной им, откуда удобно нападать. – А теперь скажи, правоверный, где ты взял двигатель? – Абдулла ткнул Фатеха пальцем в грудь. Точно так он тыкал Мухаммеда. – Откуда дизель?
Мухаммед, поддерживая бескостного Султана, приподнял ствол автомата: среагировал на голос предводителя, он вообще по-своему реагировал на любой вопрос Абдуллы.
– Ну как же, муалим, – откашлялся Фатех, почувствовал, что внутри, далеко в глубине возник нехороший холодок, тяжелый, будто склепанной из железного листа комок шевельнулся в нем, больно оцарапал живую ткань, – я же от вас получил деньги, приличную сумму…
– И что же?
– Эти деньги применил по назначению – купил дизель.
– За сто тысяч? Всего сто тысяч отдал? Это же стоимость автомата, одного маленького «калашникова», а не дизеля. Так дешево?
– Дешево, муалим, но… купил у одного хозяйственника из афганской армии. Ему все равно этот дизель надо было в кишлак доставить. Я ему сказал, что наш кишлак лучше, чем тот кишлак, куда он хотел загнать дизель, а главное, доставлять не надо, мы сами его доставим. Он мне не поверил, что наш кишлак лучше того кишлака, но я дал ему деньги, и он поверил, что наш кишлак действительно лучше того кишлака.
– Какое звание было у хозяйственника? – холодно поинтересовался Абдулла.
– Капитан, муалим. Капитан.
– Недолго продержится Бабрак Кармаль, раз его армия начала торговать дизелями. – Абдулла снова пощелкал ногтем по железному кожуху машины, провел пальцем по вентиляционной реечке как по стиральной доске, – раздался дробный автоматной стук. – Деньги я тебе, правоверный, верну. И те, что ты от меня получил, и те, что за дизель заплатил. Заходи ко мне через час.
– Благодарю, муалим. – Фатех покорно приложил руку к груди, улыбнулся так, чтобы Абдулла не увидел его улыбки, – щедрость ваша не знает границ.
Вскоре на кишлак опустилась ночь – черная, без единого просвета, без звезд: небо вверху затянула незрячая сажевая пленка, без единой рванины – ни одной ломаной щелочки, в которую мог протечь свет, – шагает человек в такой ночи за порог и сразу исчезает в темноте, словно снадобье, живая растворимая пилюля, опущенная в стакан: был человек – и нет его. Тяжело в такие ночи бывает не только людям – тяжело зверью, птицам, даже разным невесомым мошкам, для которых что ночь, что день – все едино, – и тем тяжело. Темнота щемящим скулежом отозвалась в груди Фатеха.
Он ночевал недалеко от лошадей, которые тянули дизель, прикорнул на недолго – сон мгновенно обрушился на него, выкрутил, словно мокрую тряпку: во сне перед ним с ужасающей быстротой пронеслись картины последних дней, на Фатеха рушились скалы, пули беззвучно выкалывали куски камней, он считал их, хотел найти свою пулю – как это странно, даже оторопь берет: «своя пуля!» – но не мог отыскать, хрипел, стискивал зубы и больше всего боялся заговорить во сне по-русски. А потом вдруг услышал надрывный тяжелый стон и открыл глаза. Сна как не бывало – отлетел беззвучно прочь, ноги-руки ломило, но той боли, что имелась вечером, тоже не было – значит, отпустило.
Стон повторился. Фатех перехватил рукой поудобнее «бур», поднялся – темень была плотной, осязаемой, словно грубая толстая ткань. Фатех поднес к глазам пальцы – пальцев не было видно. Грубую, плотно сбитую, словно войлок, ткань ночь вспорол надрывный стон. Фатех вытянулся на него свечкой, стараясь сообразить, что это за стон, какой истекающий кровью человек издает его, напрягся и в следующий миг понял – стонала лошадь.
