Валерий Поволяев
По обе стороны огня (сборник)

Глава третья

Квартира у Нэлки была уютной. У таких девушек – имеются в виду девушки, знающие жизнь, – всегда бывают уютные квартиры. У многих людей квартира имеет стандартный набор мебели, незатейливый коврик на стене, пару цветных гравюр с непонятными изображениями – то ли город у моря нарисован, то ли фрукты на скатерти, то ли под стекло засунута обычная абстракция, безвкусная, как смятая утюгом газета, с парой расплющенных мух, прилипших к бумаге, а у Нэлки квартира носила отпечаток характера владелицы – это была «штучная» квартира, в каких всегда присутствует что-нибудь запоминающееся.

В Нэлкиной квартире на стенах висели не вырезки из «Огонька», которым место в общественном туалете, а не в доме, и тусклых литографий тоже не было – висели три хороших живописных холста, два были написаны маслом, – ухоженные, под свежим лаком, один – гуашевый пейзаж в аккуратной раме под стеклом, – все три полотна с автографами авторов. В углу был сложен камин, украшенный черной чугунной решеткой, около которой стояла ступа с инструментами для поддержания огня в камине – клюкой, щипцами, метелкой, совком.

– Камин настоящий? – спросил Шатков. Ему было здесь, в Нэлкиной квартире, интересно.

– Настоящий.

Шатков присвистнул: иметь камин в городе, да еще такой камин, с «рукодельной» решеткой, – штука дорогая.

– Может, зажжем?

– К сожалению, увы… Дров нет.

– Картины чьи?

– Две – моего бывшего мужа, одна, – она показала пальцем на гуашь, – любовника, живописца из Москвы.

– А где муж? – осторожным голосом спросил Шатков.

– Муж объелся груш. – Нэлка засмеялась.

– Где он? Что за груши?

– С мужем я не живу. И груши не ем. Я девушка умная, знаю, чем их околачивают. – Нэлка, перестав смеяться, продолжила тему насчет мужа: – Он уехал за границу. В Израиль. Он там, я тут, он ест киви и авокадо, я – мандарины из солнечного Сочи. У каждого – свое. Иногда мы переписываемся: он присылает мне листок бумаги с нарисованной на нем комбинацией из трех пальцев, я ему три слова на «верже»: «Люблю, целую, жду!».

– Роскошная семейная жизнь!

Над камином висело несколько гипсовых слепков рук – были руки могучие, с оплющенными пальцами, рабочие, были изящные, почти немощные – скрипачей, кукловодов либо поэтов.

– Что за коллекция? – поинтересовался Шатков. – Тоже от мужа осталась?

– Нет, это моя, – сказала Нэлка, – это я старалась. Делала слепки с приметных рук, а Лева помогал. Потом я стала делать эти слепки сама, без помощи, и (Лев в это поверить не мог) лучше его, – в Нэлкином голосе прозвучала какая-то звонкая девчоночья гордость, совсем не совмещающаяся с ее обликом и тем более – с нынешним родом занятий.

«Вот это, кстати, и делает человека человеком», – отметил Шатков, сел в кресло, стоящее перед столиком, сумку кинул под ноги.

– Кошелек держишь рядом с собой, не выпускаешь из рук? – Нэлка серебристо, будто русалка, засмеялась, она и сама походила на утомленную морскую русалку, выбравшуюся на берег для людских услад, кивнула одобрительно: – Правильно делаешь!

– Привычка, – отозвался Шатков и подумал: «Сюжет развивается слишком медленно. Но вскоре он покатится, покатится, загромыхает колесами на стыках – вскоре еще появятся действующие лица. Для начала – эти двое. А потом будут еще».

– Душ принимать будешь? – спросила Нэлка.

– Буду.

Он расстегнул куртку, бросил на пол, расстегнул рубашку. Нэлка произнесла удовлетворенно:

– Ого!

– Для кого «ого», а кому способ зарабатывать себе на жизнь.

Нэлка не выдержала, рассмеялась. Тихо, расслабляюще.

– У нас в институте ходила присказка про мальчиков в длинных пиджаках. Мы, девчонки, не любили длинные пиджаки. Спрашивается, почему? А когда танцуешь с мальчиком, он прижимается к тебе, что-то шепчет, но ты совсем не знаешь, любит он тебя или нет? Стоит у него или не стоит? Все прикрывает длинный пиджак, – Нэлка произносила вещи пошлые, затертые, но это не звучало у нее пошло.

Шатков вытащил из сумки свежую рубашку, сбросил с себя трусы и, прикрывшись ладонью, как фиговым листком, прошел в ванную. Он действовал нарочито грубо, открыто – стилю, который он избрал в кафе, нельзя было изменять.

Быстро принял душ, сменил рубашку, вернулся в комнату. На его месте в кресле сидела Лариса, равнодушно рассматривала ногти. Джинсовая куртка Шаткова нетронутой лежала на сумке – как бросил он ее на сумку, так она там и лежала, рисунок складок не изменился. Нэлка гремела посудой на кухне – что-то готовила. Кажется, кофе. Точно, кофе – из кухни едва уловимо тянуло вкусным знакомым запахом.

– Ты какой институт окончила? – выкрикнул Шатков.

– Педагогический. А что?

«Не люблю вопроса: „А что?“, – подумал Шатков. – Есть в нем что-то неряшливое, полоротое, по-крестьянски безмозглое. „А что?“, „Чаво?“, „Да ничаво!“»

– А я думал – кулинарный техникум. Слишком вкусно пахнет. Кофе, во всяком случае, не морковный.

– Как можно долларового клиента угощать морковным кофе?

– Давно не слышал, чтобы меня называли клиентом.

– А ты как хочешь? Пациент, пассажир, абонент, заказчик, подрядчик, абонемент? Что предпочтешь, а? Займи лучше Ларису!

Лариса неожиданно хихикнула, округлила глаза, Шатков понял, что эта молчаливая черноволосая – с примесью татарских кровей девушка – может смеяться над чем угодно, покажешь ей палец, и она будет хихикать над пальцем – такова у нее натура.

– Вы тоже из педагогического? – вежливо, на, «вы», спросил Шатков.

– Тоже, – Лариса быстро глянула на него и отвела глаза в сторону. Снова хихикнула.

– Ты что, ее щекочешь? – выкрикнула Нэлка с кухни. – Чего она у тебя хихикает?

– И работаете… педагогом? – Шатков мысленно выругал себя – разве можно задавать такие вопросы? Обвел рукой пространство, потом ткнул пальцем в гипсовые слепки. – Нэля человек талантливый, правда?

– Да, – тихим нежным эхом отозвалась Лариса. Шатков невольно погрустнел – будет ли голос этой женщины таким же нежным, когда он уснет и в квартиру беззвучно войдут двое амбалов?

Минуты через три появилась Нэлка, неся резной поднос с тремя черными обливными чашками и блюдцем, на котором тесно гнездились крохотные бутербродики с сыром и колбасой.

– Твоя чашка – вот, – показала Нэлка Шаткову на чашку, находящуюся у нее под рукой, – я тебе чуть покрепче сделала – ты мужчина, тебе можно, – а нам с Лариской чуть послабее… Бери.

У Шаткова перед глазами мигом зажегся красный предупреждающий огонек – не подмешала ли чего Нэлка в кофе? Он снова обвел пространство рукой, специально задержался на гипсовых слепках.

– У вас, Нэля, самая удивительная квартира из всех, которые я когда-либо видел, – сказал он вежливо. Нэлка, радостно улыбнувшись, заскользила глазами вслед за его рукой, остановилась на гипсовых слепках. Шатков взял чашки с подноса и поставил на стол. Ту чашку, которую Нэлка приготовила для него, он поставил перед Ларисой.

– Есть коньяк, есть водка, есть ликер, – сказала Нэлка. – Что будем пить?

– Мне немного коньяка, – попросил Шатков.

– Ликер!

– И я – ликер. Что-то на сладкое потянуло, – игриво произнесла Нэлка. – С чего бы это? А, подружка? – Она потеребила Ларису за плечо, разлила ликер по крохотным, украшенным серебряным кантиком стеклянным стопкам, достала бутылку коньяка, налила Шаткову. Его стопка тоже была крохотной, ликерной.

– Я из наперстков не пью, – сказал Шатков.

– Что так?

– Детская посуда.

– Гордость не позволяет?

– И гордость не позволяет тоже.

Нэлка налила Шаткову коньяка в стакан, с интересом глянула на гостя, словно бы хотела засечь в его лице что-нибудь порочное, темное. Шатков усмехнулся.

– Посмотри, посмотри на мое честное открытое лицо! – сказал он.

Вместо ответа Нэлка подняла свою крохотную стопочку.

– Будем! – произнесла она по-мужски. – За то, чтобы завтрашний день был не хуже нынешнего.

Выпили, потом опустошили чашки с кофе. Лариса вдруг, не стесняясь Шаткова, зевнула.

– Приустала я сегодня что-то…

– Да ты что, подруга? У нас же гость!

– Сегодня я не в форме.

– Вот те раз! – Нэлка бросила быстрый взгляд на Шаткова. – Ты уж извини нас. Любовь втроем может не получиться! – Повысила голос, потеребила подругу за плечо: – Что с тобой, Ларис?

– Не знаю, ничего не знаю-ю, – вяло протянула Лариса. – Глаза слипаются, тело чужое, ничего не хочется делать, никого не хочется любить… Спать хочется, – она вновь зевнула и закрыла глаза.

«Один – ноль, – удовлетворенно отметил Шатков. Все было правильно: его хотели опоить, лишить долларов, лишить родных деревянных тугриков и в чем мать родила отволочь на берег моря. – Такие девушки, как Нэлка с Ларисой, мне и нужны».

Важно только, чтобы Нэлка не догадалась, что он поменял чашки. Нэлка гневно сощурила свои светлые глаза, лицо у нее сделалось узким, темным, она с досадою ударила кулаком о кулак.

– Ты же не спать сюда пришла, Лариса! – голос у Нэлки стал трескучим, мальчишеским.

– Спать, только спать… – вяло пробормотала Лариса и отключилась.

Шатков взял бутылку коньяка и, не спрашивая разрешения Нэлки, налил себе, выпил.

– Вот чертовка! – в сердцах воскликнула Нэлка, добавила несколько резких слов. Слова были матерными, никак не вязались с нежным обликом Нэлки.

– Хороший напиток! – похвалил коньяк Шатков. – Сейчас такого не найдешь. Кончились те времена.

– Из старых запасов, – пояснила Нэлка. – Можешь налить себе еще.

– Не откажусь. – Шатков улыбнулся, снова налил себе коньяка в стакан, потом, подумав, перелил в стопку: – Проведу эксперимент, выпью из стопки.

– Ты же не любишь пить из стопок.

– Не люблю, – подтвердил Шатков, – мелкую посуду всегда хочется обернуть куском хлеба. Иначе из рук выскальзывает.

Им словно бы завладели некие иные силы, пришедшие невесть откуда – то ли из прошлого, то ли из будущего, – силы, которым Шатков должен будет подчинить самого себя, – всего, без остатка, – он будто бы сейчас перевоплощался, становился другим, – и в этом новом состоянии в нем на первое место должен был выдвинуться зверь – да, именно зверь с его обостренным чутьем, с бесшумной походкой и кошачьими мягкими повадками – если Шатков не станет таким, он проиграет не только свое дело, проиграет самого себя…

– Может, еще кофе? – предложила Нэлка.

– Спасибо, я кофе пью мало, – отказался Шатков. – Сегодня я принял недельную норму кофе, это перебор.

Нэлка заметно поскучнела. Шатков потянулся к ней и, едва касаясь пальцами, погладил по плечу.

– Я тоже, как и твоя подружка, притомился что-то, – сказал он и прикрыл рот рукой. – В природе, похоже, что-то происходит… – он заметил, как посветлели, сделались обрадованными глаза у Нэлки: он допустил просчет, и Нэлка засекла это. Впрочем, какой просчет? Никакого просчета. Он ведет себя так, как вел бы любой богатый клиент – особенно долларовый. А долларовые клиенты, они – капризные.

– В природе сплошные дыры, – сказала Нэлка, выпрямляясь, – вместо космоса – рванье, образованное крупными летательными аппаратами.

– Да ну?

– Это я в газете вычитала. – Нэлка подошла поближе к Шаткову и прижалась к нему бедром. У того на минуту шевельнулось что-то в душе – не железный же он, а обычный, такой же человек, как и все, – мясной, костяной, сработанный из нервов, жил и прочей плоти, – он с грустью посмотрел на себя со стороны и в ответном движении потянулся к Нэлке.

Время убыстрилось. Шаткову было слышно, как где-то за стеной, совсем рядом, суматошно застучал часовой маятник – «так-так-так», на несколько минут стих и снова застучал. Прислушиваясь к нему, Шатков неожиданно ощутил себя усталым, предельно выжатым, пустым, пусто было даже в голове, он потянулся, сбросил с себя одежду и лег на тахту. Накрылся пледом.

Нэлка легла рядом, положила голову ему на согнутый локоть. Голова ее была легкой, почти невесомой, словно Нэлка была не женщиной, а ангелом небесным.

– А ты сильный, – прошептала она. Губы у нее были безвольными, слипающимися. – У тебя сильные мышцы…

Он не ответил.

– Ты спишь? – также шепотом, правда, чуть более громким, чем в первый раз, спросила Нэлка.

Шатков не ответил, и тогда Нэлка осторожно опустила ноги на пол, выбралась из-под одеяла, внимательно посмотрела на Шаткова.

Тот даже не шевельнулся: у него был вид человека, уснувшего быстро и крепко, до самого утра – дыхание ровное, глубокое, чистое, никаких всхлипываний и храпа, сонного бормотания, вздохов. Нэлке захотелось даже погладить Шаткова, она потянулась было к нему рукой, потом остановила себя, встала с постели и на цыпочках прошла в прихожую. Открыла дверь.

Шатков сразу почувствовал, что квартира наполнилась людьми. Сколько их? Двое? Трое? Четверо? Чем больше – тем лучше. Только мешать друг другу будут. Он стремительно натянул на себя джинсы, сунул ноги в кроссовки, запечатал их липучкой – хорошо, что застежки были на липучке, не надо возиться, – вновь накрылся пледом, превращаясь в безмятежно спящего человека.

Он лежал неподвижно до тех пор, пока не услышал шепот:

– Хорош гусь! Развалился, как Ленин на Красной площади. Может, ему наволочку на голову накинуть?

– Тратить еще на него наволочку… Не надо.

Шатков чуть-чуть разжал веки – ровно настолько, чтобы через сжим увидеть белые плоские пятна лиц. Пришедших было двое – оба давешние, те, что сопровождали Нэлку с подружкой в кафе. Обычные качки. Сама Нэлка, приложив руку ко рту, стояла в проходе.

Когда первый качок приблизился к Шаткову, наклонился, Шатков, резко приподнявшись на тахте, накинул ему на голову плед и рванул к себе, подставляя под удар колено. Нападавший всем лицом, носом, ртом, губами насадился на колено, Шатков даже услышал, как у качка хрустнули кости носа – сломалась нежная перепонка, – отбил качка от себя ногой и снова рванул плед – несчастный во второй раз насадился на колено. Снова захрустели кости. Шатков отпустил плед, и нападавший кулем рухнул на пол.

Птицей слетев с кровати, Шатков прихватил по дороге стул, локтем задвинул Нэлку в проход, чтобы не мешала, – не то ведь дуреха может и хлебный ножик схватить, ткнул спинкой стула второму парню в подбородок, тот заорал, и Шатков, обрезая крик, буквально поднял его в воздух на стуле. Качок вытянулся, становясь на цыпочки, крик у него превратился в слабое жидкое бульканье, он замахал руками, вцепился в стул, пытаясь отдавить его от себя, но не справился – Шатков был сильнее этого неврастеника-двоечника, занявшегося не своим делом, и ему стало жаль качка, но Шатков тут же подавил в себе это подленькое, способное привести к гибели чувство – пожалеешь какого-нибудь мозгляка, а он потом вместо благодарности нож под лопатку всадит.

– Э-эгхэ-э! – хрипел, давясь воздухом и болью, парень.

– Ешь, ешь, – спокойно пробормотал Шатков, – ты сам этого хотел.

Парень дернулся, вывалил изо рта красный слюнявый язык.

– Вот когда язык станет у тебя синим, тогда и отпущу. – Шатков еще чуть приподнял спинку стула, выдавил из парня остатки воздуха. – Ну как, нравится? Я не спрашиваю, кто тебя сюда послал, это я и без расспросов знаю, но мне все-таки интересно, правду ты скажешь или нет? Кто? – Шатков чуть приослабил нажим стула, парень осел, втянул в рот язык. – Ну? – Шатков усмехнулся: – Может, мне тебя за уши к потолку прибить?

Вместо ответа парень поворочал головой из стороны в сторону.

– Что? Не хочешь говорить?

Парень умоляюще повернул голову в сторону, выразительно засипел – не могу, мол…

– Не можешь? Ладно. Охолонись тогда немного, – Шатков отжал стул, и парень кулем сполз на пол.

Шатков метнулся в коридор, в который он отшвырнул Нэлку. Нэлка стояла около двери, к которой был прибит писающий пластмассовый мальчик, беспомощно вытянув руки по бокам, тонкая, словно паутинка, какая-то надломленная. Глаза у нее, будто у блаженной, были закрыты.

Не задерживаясь около Нэлки, Шатков проскочил к двери, проверил, заперта ли она, выдернул из замочной скважины ключ, сунул в карман.

Бросил Нэлке, совсем не уверенный, в том, что она слышит его:

– Так будет лучше.

Парень, которого он чуть не изуродовал стулом, по-прежнему лежал у стенки, с сипением втягивал сквозь сжатые зубы воздух. Оружия у него не было, это Шатков определил точно, а вот у первого, которому он расплющил лицо коленом, оружие было. Шатков сдернул с него одеяло. Кровяное пятно, расплывшееся на ткани пододеяльника, было внушительным, вызывало невольный озноб. Шатков откинул ногой одеяло в сторону. Лицо налетчика было превращено в фарш.

«Ничего, какая-нибудь другая Нэлка, не эта, мокрым полотенцем обработает физиономию, сотрет сопли, на недельку уложит в постель – все восстановится. Только нос кривым будет. В назидание… И за любовь к зелененьким».

Шатков, поморщившись, сунул ему за пазуху руку, вытащил новый, не потерявший еще синего вороненого блеска пистолет. Оттянул затвор – в стволе находился патрон, медный глазок капсюля недобро смотрел на Шаткова. «Как в Афганистане, на войне – „масленок“ загнан в дуло, – отметил Шатков, – для быстрой стрельбы. Видать, этот скот был в Афгане».

Шатков ощутил невольную досаду – он тоже был в Афганистане, а люди, побывавшие там, помечены особой печатью.

Отметил, что пистолет был засунут в подмышечную кобуру, сшитую из белой кожи, с белыми плечевыми ремешками, а такие кобуры носят в милиции.

«В кармане у него должна быть запасная обойма, – подумал Шатков. – Если он действительно афганец, то без запасной обоймы ни за что не выйдет на дело. Запасная обойма – это как отличительный знак, без запасных обойм афганцы даже на улицу не должны выходить, это уже сидит в крови». Шатков похлопал по джинсам – вначале по одному карману, потом по другому, перевернул парня разбитой физиономией вниз, услышал за спиной булькающий звук – похоже, второго парня, увидевшего, во что превратился его кореш, начало рвать, Шатков на бульканье даже не обернулся, – в заднем кармане джинсов налетчика нашел вторую обойму.

«Точно афганец! – подвел он итог. – И чего тебя, бедолага, в банду занесло? Сидел бы лучше где-нибудь в ассоциации воинов-интернационалистов на припечке, распределял бы гуманитарку… Ан нет!»

Не только этот парень, много других афганцев – десятки тысяч человек пошли в услужение разным богатым людям, занялись делами, за которые раньше били по лицу, а некоторые вообще продались – как этот вот толстозадый деятель… ни дна ему, ни покрышки!

Шатков сверил номер обоймы с номером пистолета – обойма была родная, номера сходились.

«Не реквизировал ли он этот штатный пистоль у какого-нибудь полоротого мусора? Вот страна зершлехтов! Есть страны зергутов, а наша же страна зершлехтов. Или, как говорит один шибко мудрый деятель от литературы, – страна непуганых идиотов и вечнозеленых помидоров. И не дай бог, если того полоротого мусорка шлепнули. Тогда толстозадому – вышка!»

Он сунул пистолет под ремень штанов сзади, – как носил оружие в Афганистане, сверху прикрыл рубашкой, ухватил афганца за воротник, отволок в прихожую. Вернулся, потыкал носком кроссовки во второго налетчика.

– Ну? Сам на ноги поднимешься или помочь?

Парень вяло пошевелил одной рукой, потом приподнял голову, но не удержал ее на весу.

– Ясно, – сказал Шатков, ухватил его за воротник, рывком поставил на ноги. – Я же тебе сказал, что твоего шефа знаю, можешь его не называть… Хотя мне было интересно проверить… Николаев?

– Николаев, – вяло шевельнул губами в ответ парень.

– А эта сучка барменша – главный ваш локатор? Все наводит и наводит, никак устать не может? ПВО местного значения… Верно?

Парень беспомощно шевельнул вялым чужим ртом, в глазах у него отразилась тоска, такая тоска, что Шаткову даже сделалось жаль его – впрочем, не сообрази Шатков вовремя и не поменяй чашки с кофеем, жалеть бы пришлось его самого.

– Верно? – повторил он вопрос.

– Верно, – с трудом ответил парень.

Это надо же было так повезти: с лету попал в десятку – сам того не ведая, наугад, с закрытыми глазами… Да это даже больше, чем попасть в десятку – это все равно, что вслепую пробить пулей мелкую монету, подброшенную в воздух.

– Уходи! – сказал он парню. – Сам, на своих двоих уходи… Пока я добрый.

– Пушку все-таки отдай, – попросил парень.

– Не отдам. Это моя добыча. Боевой трофей!

– Ты даже не представляешь, что тебе будет, если не отдашь пушку.

– Очень даже хорошо представляю. Также хорошо представляю, что будет с твоим напарником. Как вы его зовете? Афганец?

– Мулла.

– Правильно. Только у мулл бывают такие жирные бабьи задницы, больше ни у кого. Вот что будет с ним, я знаю хорошо. О такой книге, как Коран, он никогда больше не услышит.

– Отдай пушку, – начал канючить парень, – отдай…

Шатков, больше не говоря ни слова, вытолкал его за дверь, хотел было закрыть ее, но задержался и показал пальцем на Муллу:

– Это дерьмо тоже забери с собою. Понял? А пистолет я верну только Николаеву. Из рук в руки. Понял?