Валерий Попов
Михаил Зощенко. Беспризорный гений

Птенцы «Буревестника»

Горький, уехав на Капри, однако, не бросил своих «птенцов», чувствовал ответственность за то, что с ними произойдет. Если уж он накликал «бурю» – то теперь должен был доказать, что революция не убила культуру, а наоборот, создала новую – и лучшую! До своего вынужденного отъезда (Ленин, с его «заботами» о здоровье классика, явно давал понять – уезжай, не мешай) Горький делал все, что от него зависело: он организовывал, создавал, опекал самые различные культурные учреждения – особенно «холил и лелеял» молодые литературные таланты.

Первая тесная встреча Зощенко с Горьким состоялась в 1921 году, еще до его отъезда. Слонимский, тогда секретарь Горького, передал ему на суд свои рассказы – и несколько рассказов Зощенко. Горький относился к этому очень строго, считая создание новой литературы важной государственной задачей. После разговора с Горьким Зощенко сухо записал в дневнике: «Ал. Макс. читал «Старуху Врангель». Я был у него. Он все время выдержки читал и говорил, что написано блестяще. Но узко наш интерес. Даже только петербургский. Это плохо. Как, сказал, мы переведем на индусский такую вещь? Не поймут».

Но о главном замечании Горького Зощенко не сообщил. Старательный Константин Федин, записывающий за Горьким каждое слово, приводит несколько другой отзыв классика: «Была у меня молодежь. Побеседовали. Я им говорю: так писать, как они пишут, нельзя. Что они делают? Берут «Шинель» Гоголя и придумывают, какой эта шинель должна быть в наше время».

Затем Горький прочел повесть Зощенко «Красные и белые». На этот раз отзыв был еще жестче: «В отличие от прежних работ – в этой чувствуются вялость и многословие».

Но прощание их не было безнадежным – перед самым отъездом Горького на Капри в дневнике Зощенко появилась победная запись: «Очень понравилась Ал. Макс. «Рыбья самка».

Так что трудно сразу определить, в удачное или неудачное время появился писатель Зощенко. Скорее – в удачное: среди его современников был Горький, замечательный писатель и воспитатель. Теперешним молодым такого счастья не выпало.

И уехав на Капри, Горький не забывал молодых.

В 1923 году в популярном бельгийском журнале «Le disque vert» напечатаны первые переводы советских писателей за границей: «Сад» К. Федина и «Виктория Казимировна» М. Зощенко. В сопроводительной статье Горький назвал Зощенко автором «оригинальной серии «Рассказов г. Синебрюхова»», «значительным писателем, который нашел свой стиль».

Скрытный и замкнутый Зощенко первое время с Горьким не переписывался, но тот, состоя в переписке с Фединым, Кавериным, Слонимским, Груздевым, постоянно упоминал Зощенко, просил присылать его книги, а прочитав, хвалил, писал, что любит читать их вслух семье и гостям.

И помощь Горького проявлялась буквально во всем. Вот вспоминает Чуковский:

«И я не могу забыть, как иду с Зощенко по Литейному в приятный летний день и как, дойдя до Сергиевской, где он тогда жил, Зощенко – очень оживленный, жестикулирующий – вдруг весело прерывает самого себя:

– Да, послушай, какой смешной случай! Я живу в жакте, знаешь? Неожиданно кому-то там приходит на ум, что мою квартиру надо уплотнить. Кто-то приехал, тетка к управдому или черт знает к кому. Начинают наседать, звонят, ходят. Перемеряли все комнаты, рассуждают, где станет сундук чьей-то родственницы, куда подвинуть мой буфет, – размещаются. Я сказал, что никого не впущу. Тогда управдом начал грозиться. «В суд, говорит, на таких людей надо подавать, расселись, говорит, так, что другим места нет, другие под открытым небом живи». Что делать, понимаешь ли, – донимают, не дают работать. Я тогда решил пожаловаться Горькому. А жакт наш называется его именем – жакт имени Горького. Я подумал – обращусь, так сказать, по принадлежности. Пока я ждал ответа, управдом не дремал и втиснул ко мне жильцов. Началась моя жизнь в коммунальной квартире. Вдруг, понимаешь, в жакт приходит письмо из Италии, от Горького. Он пишет, что ему очень приятно, что жакту присвоено его имя, что он, правда, не знает, что такое жакт и как писать это слово, с большой буквы или с маленькой, и – на всякий случай – пишет с большой. Когда, пишет, буду в Ленинграде, непременно зайду к вам, в красный уголок, попить чайку. И дальше, понимаешь ли, пишет: у вас в доме живет замечательный писатель Михаил Михалыч Зощенко, так я очень вас прошу, не притесняйте его, и все такое. Можешь представить, что тут началось! Управдом с письмом Горького в руках прибегает ко мне, трепеща извиняется, расшаркивается. На жильцов он топает ногами, они летят вон из квартиры. Они уже ему никакие не родственники. Весь дом в полном смятении, и даже заседание жакта назначается и полы везде моют. Может, на заседании обсуждалось, не присвоить ли жакту имя Зощенко вместо Горького. Этого я не знаю…»

Чуковский заканчивает этот эпизод так: «Трудно сказать, в какой точке жизненного пути ожидает человека встреча с управдомом – с этим увековеченным Зощенко, трагикомическим героем нашей литературы. Но еще труднее знать, в какое мгновение надо подать руку художнику, когда внутренние препятствия оказываются на пути его призвания, его искусства. В жизни нашего поколения писателей Горький не упустил ни одного такого мгновения!»

Молодые коллеги, возможно, ревнуя, писали Горькому, что Зощенко постоянно пишет в юмористические журналы, халтурит… На эти «донесения» Горький им не ответил. Но когда они написали, что Зощенко в альманахе «Ковш» поместил отличную вещь – «Страшная ночь», Горький немедленно откликнулся, попросил «Ковш» прислать и, прочитав, написал Федину: «…если последний (Зощенко) остановится на избранном им языке рассказа, углубит его и расширит, наверное, можно сказать, что он создаст вещи оригинальнейшие». Сбылось. Но не сразу!

Братья не навек

Кроме учителя, нужен класс. Вспомним лицей. «Таланты водятся стайками!» – утверждал Олеша и был прав. Студия была «водоемом». А «стайкой» стали «серапионы». Объединение «Серапионовы братья» образовалось в 1921 году. Уже сплотившиеся «братья» рассказали о себе в журнале «Литературные записки» (1922, № 3, 1 августа). Этот теперь уже ветхий журнал (из коллекции А. А. Бессмертного) очень интересно листать – попадаешь в те далекие годы бурной литературной жизни. Журнал переполнен литературными новостями. Вот этот журнал:

«ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАПИСКИ

Литературно-общественный и критико-библиографический журнал.

Выходит два раза в месяц.

Адрес редакции и Главной конторы:

Петербург, Бассейная, 11, Дом Литераторов, 2 этаж».

Значит, кроме знаменитого Дома искусств на Невском, был еще и Дом литераторов на улице Бассейной, ныне – улице Некрасова. И главное – появлялись новые замечательные писатели. Читаем объявление в журнале:

«Издательство З. И. Гржебина (Петербург – Москва – Берлин).

Продаются во всех книжных магазинах:

Бор. Пильняк. Голый год.

Евг. Замятин. Островитяне.

Борис Пастернак. Сестра моя жизнь.

Борис Эйхенбаум. Молодой Толстой.

Адрес Издательства: Петербург. Невский пр., 64, кв. 3.

Москва. Знаменка, М. Знаменский пер., 7, кв. 36».

Сейчас каждая из тех книг – драгоценность. Ситуация «подыгрывала» Михаилу Зощенко. С объявлением НЭПа – новой экономической политики – оживают и литература, и жизнь. Журнал пестрит коммерческой рекламой:

«СЕВЕРОКУСТАРЬ

Фонтанка, 34.

ПРОДАЕТ:

Плетенные из прута изделия (корзины всякого рода). Металлические изделия (гвозди кованые, топоры, багры и пр.). Гончарные изделия, сельхозорудия, косы, серпы, лемехи, скобяные товары, трикотажные изделия, кружевные изделия. Дрова и лесные материалы.

ПОКУПАЕТ:

Металлы, пряжу, нитку, шерсть валяльную, пилы, инструменты для деревообделочного производства.

ОПЕРАЦИИ НА ВНЕШНЕМ РЫНКЕ:

Экспортирует лен, пеньку, конский волос, шерсть, художественные кустарные изделия, кружева, прошивки. Вязаные косынки, вышивки, художественную строчку…»

Уходят суровые революционные годы, появляются некоторые свободы.

«СЕВЕРО-ЗАПАДНОЕ

ОБЛАСТНОЕ УПРАВЛЕНИЕ ПОЧТ И ТЕЛЕГРАФОВ

Доводит до всеобщего сведения, что в центральной телеграфной конторе (Почтамтская, 15) во всех почтово-телеграфных и телеграфных отделениях г. Петрограда и Петроградской губернии ВОЗОБНОВЛЕН БЕСПРЕПЯТСТВЕННЫЙ ПРИЕМ БЕЗ СОБЛЮДЕНИЯ КАКИХ-ЛИБО ОСОБЫХ ФОРМАЛЬНОСТЕЙ ВСЕХ ВИДОВ ЧАСТНЫХ ТЕЛЕГРАММ.

В центральной телеграфной конторе кроме того открыт прием РАДИОГРАММ.

Жителям города Петрограда предоставляется так же самая широкая возможность пользоваться ТЕЛЕФОННЫМИ СООБЩЕНИЯМИ. Лицам, пожелавшим установить телефонные аппараты у себя на дому, приглашаются заявить об этом в Управление Телефонной Сетью – Б. Морская, 22».

Оказывается, большевики после того, как в 1917 году взяли почту, телеграф и телефонные станции, так и держали их, и нельзя было без их контроля отправить телеграмму, не говоря уже о радиограмме. Непросто было поговорить и по телефону. И вот теперь – можно.

От такого послабления сразу стали организовываться всяческие веселые компании, в том числе и писательские. Происходило это тогда так ярко, что мы помним их всех до сих пор – футуристы, имажинисты, акмеисты. Появление какой-то экстравагантной художественной платформы сразу привлекало всеобщее внимание. И вот – в журнале «Литературные записки»:

«СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ»

«СЕРАПИОНОВЫ БРАТЬЯ» о себе.

Фотография.

Верхний ряд:

Лев Лунц, Николай Тихонов, Конст. Федин, Илья Груздев, В. Каверин.

Нижний ряд:

Мих. Слонимский, Е. Полонская, Ник. Никитин, Всев. Иванов, М. Зощенко.

От редакции: К сожалению, среди помещаемых ниже автобиографий Серапионовых братьев нет автобиографии Ник. Никитина, уехавшего в конце июня из Петербурга».

Дальше идут их тексты, слегка сокращенные:

«МИХ. СЛОНИМСКИЙ

Первое собрание «Серапионовых братьев» состоялось 1 февраля 1921 года в Доме Искусств. Были тогда: Зощенко, Лунц, Никитин, Груздев, Виктор Шкловский, Каверин, я и поэты – Вл. Познер и Е. Полонская. Через месяц явились Всев. Иванов, Федин, и позже всех – Николай Тихонов, поэт.

Решили собираться вольно, без устава. И новых членов принимать, руководствуясь только интуицией. Всё, что писали, читалось на собраниях. То, что нравилось, признавалось хорошим, что не нравилось – плохим. Пуще всего боялись потерять независимость, чтобы не оказалось вдруг «Общество Серапионовых братьев при Наркомпросе». Пока выпустили только один свой альманах (в изд-ве «Алконост»). Этот же альманах печатается в «Русском Творчестве» в Берлине. Туда же (Алексею Толстому и Максиму Горькому) отправлен второй альманах.

Литературные традиции – неизвестны.

О себе – сообщаю: в 1914 <году>, семнадцати лет, кончил ускоренным выпуском гимназию и пошел на войну. Путь проделал такой – от Варшавы к Единорожцу (в семи верстах от германской границы)… За Наревом был контужен: разрывом снаряда бросило в землю. Сломал ребро и ногу, закончил военную карьеру солдатом в Петербурге 27 февраля 1917 года. Последние три года из Петербурга уезжал редко и ненадолго. В 1917 году писал военные обзоры, теперь пишу рассказы. На днях выйдет книжка «Шестой стрелковый» (в издательстве «Время»), еще одна – в изд-ве «Былое» («Чертово колесо» и др.).

ВСЕВ. ИВАНОВ

…С 14 лет начал шляться, был пять лет типографским наборщиком, матросом, клоуном и факиром – «дервиш Бен-Али-Бей» (глотал шпаги, прокалывал себя булавками, прыгал через ножи и факелы, фокусы показывал), ходил по Томску с шарманкой, актерствовал в ярмарочных балаганах, куплетистом в цирках, даже борцом.

…В 1917 году участвовал в революции. После взятия чехами Омска (был я тогда в Красной гвардии), когда одношапочников моих перестреляли и перевешали, – бежал я в Голодную Степь. И после смерти отца (казаки думали: я его убил – отец был царелюб, хотели меня усамосудить), дальше за Семипалатинск, к Монголии.

…Видел растянувшиеся на сотни сажен мерзлые вереницы трупов. В снегах – разрушенные поезда, эшелоны с замерзшими ранеными. Тупики, забитые поездами с тифозными, и сам я в тифу, и меня хотят соседи выбросить из вагона (боятся заразиться), а у меня под подушкой револьвер, и я никого к не подпускаю к себе (выбросят – замерзнешь, а наш вагон все же кто-то топил). И так в бреду семь суток лежал я с револьвером и кричал: «Не подходи! Убью!»

…В Петербург прибрел в январе 1921 года, здесь и стал питаться близ Дома Ученых и писать, что давно было надумано. В мае попал к «Серапионовым братьям» – «братом алеутом». Напечатаны – книжка рассказов «Лога», повести «Цветные ветра», «Партизаны», «Бронепоезд 14–69», печатается книга рассказов «Седьмой берег». В «Красной нови» – роман «Голубые пески» и кончаю роман «Ситцевый зверь».

КОНСТ. ФЕДИН

Родина моя – Саратов, детство – окружные деревеньки: Евсеевка, Синенькие, Увек, Поливановка, Курдюм и Разбойщина, заброшенные сады, рыбачьи дощаники, буксиры, крепкий анис.

А еще позже – в училище забастовку устраивал, погромы с матерью в погребе отсиживал (дверь на погребицу веревочкой завязал), страшно было… бросил учиться, заложил в ломбарде скрипку, бежал в Москву… отец разыскал меня, сводил в Третьяковку и в Зоологический музей и увез домой в Саратов… за жалованье и отпущенье смертного греха курения поставил меня в свой магазин приказчиком. Я выучился торговать.

…Потом Москва… эти годы для московского студенчества прошли под знаком ночной чайной у Петровских ворот… сараевский выстрел застал меня в Баварии в Нюрнберге, жил я бедно, изучал язык, бил баклуши, дружил с рабочими из Шукерта и студентами из Эрлангена… Когда уезжал из Нюрнберга, по вокзалу расклеивали приказы о борьбе с шпионажем. В Дрездене меня перехватили власти… в городе Циттау на границе Чехии, куда выслала меня из Дрездена королевская полиция, оставил я много горя и много радостей – был все эти годы гражданским военнопленным за № 52… немецкие власти препроводили меня на Восточный фронт, любезнейше вручив советского посольства паспорт и смешав меня с толпой хромых, безруких, чахоточных и умиравших, которые звались солдатами российской армии.

Я редактировал газету, был лектором, учителем, метранпажем, секретарем городского исполкома, агитатором, собирал добровольцев в красную конницу, сам пошел в кавалеристы, вступил в партию и был отправлен на фронт. Этот год – лучший мой год, этот год – мой пафос… Моя революция, кажется, прошла. Я вышел из партии, у меня тяжелая полка с книгами, я пишу… Первый рассказ я написал летом 1910 года. Впервые печатался в «Новом Сатириконе» осенью 1913 года, в 1920-м я познакомился с Максимом Горьким, в 1921 году подружился с «Серапионами».

МИХ. ЗОЩЕНКО

О себе, об идеологии и еще кой о чем

Отец мой художник, мать актриса, это я к тому говорю, что в Полтаве есть еще Зощенки, например, Егор Зощенко, дамский портной, в Мелитополе – акушер и гинеколог Зощенко… из-за них, прямо скажем, мне даже знаменитым писателем не хочется быть: непременно приедут, прочтут и приедут, у меня уже одна тетка с Украины приехала.

Вообще писателем быть очень даже трудновато. Скажем тоже – идеология. Вот Вронский, хороший человек, пишет… писателям нужно точнее идеологически определяться. Этакая, право, мне неприятность! Какая, скажите, может быть у меня идеология, если ни одна партия в целом меня не привлекает… нету у меня ни к кому ненависти – вот моя точная идеология…»

Это сказано Зощенко точно и откровенно. Потом, правда, «в духе времени», он добавляет: «По общему размаху мне ближе всего большевики… и большевичить я с ними согласен».

Заканчивает Зощенко опять иронией:

«Мне 27 лет… впрочем, Оленька Зив думает, что мне меньше.

Вот сухонькая таблица моих событий:

Арестован – 6 раз.

К смерти приговорен – 1 раз.

Ранен – 3 раза.

Самоубийством кончал – 2 раза.

Били меня – 3 раза.

…нынче я заработал себе порок сердца и потому-то, наверное, стал писателем. Иначе – я был бы еще и летчиком… книга моя «Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова» – в продаже. Продается она, я думаю, в Пищевом тресте, ибо в окнах книжных лавок я ее не видел. А разошлась эта книга в двух экземплярах. Одну книжку купила – добрый человек Зоя Гацкевич, другую, наверное – Могилянский. Для рецензии. Третью книжку хотел купить Губер, но раздумал. Кончаю. Из современных писателей могу читать только себя и Луначарского. Из современных поэтов мне, дорогая редакция, больше всего нравится Оленька Зив и Нельдихен. А про Гучкова я так и не знаю…»

Идеология Зощенко – его ирония. И это неплохо. Я бы сказал – получше многих идеологий.

«НИК. ТИХОНОВ

Я поэт, тут ничего не поделаешь. Первое стихотворение, которое я выучил наизусть – а было мне тогда 6 лет, это пушкинский «Делибаш»:

 
Посмотрите каковы:
Делибаш уже на пике,
А казак без головы.
 

С той давней поры все так и пошло через жизнь, чтобы одно было на пике, а другое без головы. Иначе немыслимо… Учился, думал, коммерсантом буду, а вышел гусар… Писал в полку сатиры, популярный стал человек… Сидел в Чека, с комиссарами разными ругался и буду ругаться, но знаю одно – та Россия, единственная, которая есть, – она здесь… Закваска у меня анархистская. И за нее меня когда-нибудь повесят. Пока не повесили – пишу стихи.

Искал людей по себе – нашел: Серапионы. Народ по моей душе, чтобы одно на пике, другое без головы – иначе и жить не стоит… буржуем никогда не был. Недвижимость имею: в 9 типографии лежит моя книга «Орда» – крепко лежит, как памятник. Родился в 1986 году, когда помру – не знаю. Одна поэтесса предсказала по моей ладони, что меня закопают в землю живьем. Не верю.

В. КАВЕРИН

Скучаю. Родился 20 лет назад, к ужасу родителей и собственному неудовольствию… Писал стихи с 12 лет, имевшие чрезвычайный успех у лиц иного пола… Кавериных было много, и среди них всегда были писатели. Многие, как и я, писали рассказы. «Серапионовы братья» имели и нынче имеют влияние самое значительное… Из русских писателей больше всего люблю Гофмана и Стивенсона. Никто меня не знает и не понимает. Жить люблю и живу с удовольствием. Прощайте… Другие ребята напишут, что нужно.

Е. ПОЛОНСКАЯ

…В гимназии я училась хорошо, но трем вещам не могла научиться – не опаздывать на первый урок, не смотреть исподлобья и не говорить дерзостей… К сожалению, список предметов, которым я не могла научиться, еще увеличился… Нужно чувствовать серьезность разных положений, поступать на службу и уходить со службы, вести переговоры с редакторами и издателями, хлопотать о том, чтобы сделаться 187 кандидатом на академический паек, обижаться кстати и отвечать вовремя… Писание автобиографий относится к той же серии: писать автобиографии я не умею, я пишу стихи.

ИЛЬЯ ГРУЗДЕВ

1. О себе.

Писать «о себе» становится модой. Молчать о себе, вероятно, модой не станет. Тем важнее было бы уметь промолчать.

Я не сумел.

2. О Ник. Никитине.

Никитина нет в Петрограде, и редакция просит меня сообщить что-нибудь о нем. Но я даже не знаю, в каком году родился Никитин. Для меня он родился осенью 1920, когда в студии Дома Искусств прочел нам свой «Кол».

ЛЕВ ЛУНЦ

Я родился в 1902 году в Петербурге. В 1922 году окончил университет. Оставлен при кафедре западноевропейских литератур. Написал трагедию «Вне закона». Вот и все. Глупо писать автобиографию, не напечатав своих произведений. А лирических жизнеописаний с претензией на остроумие – я не люблю. И не лучше ли будет, если я, вместо того, чтобы писать о себе, напишу о братстве?

Почему мы «Серапионовы братья»

…Мы назвались «Серапионовыми братьями», потому что не хотим принуждения и скуки, не хотим, чтобы все писали одинаково, хотя бы и в подражание Гофману. У каждого из нас свое лицо и свои литературные вкусы. У каждого из нас можно найти следы самых различных литературных влияний. «У каждого свой барабан», – сказал Никитин на первом нашем собрании. Но ведь и гофманские шесть братьев не близнецы, не солдатская шеренга по росту… А споров так много. Шесть «Серапионовых братьев» тоже не школа и не направление. Они нападают друг на друга, вечно не согласны друг с другом, и потому мы назвались «Серапионовыми братьями».

В феврале 1921 года, в период величайших регламентаций, регистраций и казарменного упорядочения, когда всем был дан железный и скучный устав, – мы решили собраться без уставов и председателей, без выборов и голосований… мы верили, что характер будущих собраний обрисуется сам собой, и дали обет быть верными до конца уставу Пустынника Серапиона… Произведение может отражать эпоху, а может не отражать, от этого оно хуже не станет. И вот Всев. Иванов, твердый бытовик, описывающий революционную, тяжелую и кровавую деревню, признает Каверина, автора бестолковых романтических новелл. А моя ультраромантическая трагедия уживается с благородной старинной лирикой Федина… С кем же мы, Серапионовы братья? Мы с пустынником Серапионом… Слишком долго и мучительно правила русской литературой общественность… Мы верим, что литературные химеры особая реальность, и мы не хотим утилитаризма. Мы пишем не для пропаганды. Искусство реально, как сама жизнь. И как сама жизнь, оно без цели и без смысла: существует, потому что не может не существовать… И теперь когда фанатики-политиканы и подслеповатые критики разжигают в нас рознь, бьют в наши идеологические расхождения и кричат: «Разойдитесь по партиям!» – мы не ответим им. Потому что один брат может молиться Богу, а другой – дьяволу, но братьями они останутся. И никому в мире не разорвать единства крови родных братьев. Мы не товарищи, а – братья!»

Реализовался ли этот прекрасный порыв? Остались ли они братьями навек? И да, и нет!

Странное название «Серапионовы братья» врезалось всем в память, утвердилось и сыграло огромную роль в истории литературы и судьбе «братьев». Им хотелось выделиться и – сплотиться! Пусть, если и ругают тебя – то лишь те, кому ты доверяешь. Примыкал к ним и Виктор Шкловский, сильный и опытный «литературный боец», что еще больше укрепило позиции «братьев».

Когда Лунца спросили: «Вы с белыми или красными?» Он ответил слегка надменно: «Мы с пустынником Серапионом!!» Они действительно отличались от того советского стандарта, к которому власть хотела бы привести всех писателей. И, конечно, реакция на их появление была острая. Вот отрывок из статьи студента Зиновьевского университета Ф. Левина в журнале «Литературный еженедельник» (1923): «На эстраде – Слонимский. Прилизанный молодой человек – картинка из журнала мужских мод… А вот и Зощенко – с лицом заматерелого провинциального комика…»

В 1924 году Яков Браун приголубил Вениамина Каверина, будущего знаменитого писателя, советского классика, статьей «Ушей не спрятать»: «Вся жизнь для него – шарлатанство!» Один из разделов этой статьи – про Константина Федина, будущего советского классика и литературного начальника, которого в конце жизни прозвали «комиссар собственной безопасности», а тогда раздел о нем назывался: «Про радость от узорчатых подтяжек». Шлифовали их рьяно! И реагировали они по-разному. Они и были разные.

Известна даже история дуэли Зощенко и Каверина – Каверин непочтительно отозвался о двух юных красавицах, приглашенных Зощенко на занятия в Студию… К счастью, до смертоубийства не дошло – а то, глядишь, одного классика мы потеряли бы. А то и все могли бы перестреляться: язвительный Зощенко, проводя свою «инвентаризацию современной литературы», не пожалел своих товарищей по цеху, написав пародии на Шкловского и Вс. Иванова. Вот – высмеивает броскую, резкую, но не всегда ясную и убедительную манеру Шкловского:

«…Я верблюдов люблю. Я знаю, как они сделаны.

Теперь о Всеволоде Иванове и Зощенко. Да, кстати о балете.

Балет нельзя снять кинематографом. Движения неделимы. В балете движения настолько быстры и неожиданны, что съемщиков просто тошнит а аппарат пропускает ряд движений.

В обычной же драме пропущенные жесты мы дополняем сами, как нечто привычное.

Итак, движение быстрее ¹/₇ секунды неделимо.

Это грустно.

Впрочем, мне все равно. Я человек талантливый…»

А вот от Зощенко достается другому талантливому «серапиону» – Всеволоду Иванову, увлекающемуся тогда «нутряным», псевдонародным стилем:

«…Прохожий снял с плеча берданку и выстрелил в воздух. С умным гулом покатилось по лесам и степям, пригнулись травы еще ниже к земле, и из-за деревьев испуганно вышла луна.

– Это я в Бога, – просто сказал прохожий и матерно улыбнулся. Запахло кружевными травами сладостно и тягуче».

Друзья вроде не обижались. Любое «своеобразие стиля» нарушало привычный строй речи, легко превращалось в пародию. И гениальнее всех защитился от пародий Зощенко – писал собственные рассказы уже как пародию. Писал так, что более острой пародии на нынешнюю жизнь и литературу уже и быть не могло. Речь его настолько смешна, что высмеять его вряд ли кому было под силу.

Каждый «серапион» «рыл свою траншею», но главный враг пока был у них общий. В сатирической стенгазете, которую выпускали они, в отделе «Героическое прошлое» был изображен некий дикарь, замахнувшийся огромным камнем. На камне была надпись – «На посту». Имелся в виду самый преданный власти журнал «На литературном посту».

В мае 1924 года Слонимский, Зощенко, Каверин, Полонская, Никитин, Вс. Иванов подписали письмо в ЦК РКП(б) «Мы протестуем против огульных нападок на нас. Тон таких журналов, как «На литературном посту», и их критика, выдаваемая притом ими за мнение РКП(б) в целом, подходит к нашей работе заведомо предвзято и неверно».

Главным учителем «серапионов» был Евгений Замятин, один из преподавателей Студии. Великий роман Замятина «Мы» надолго был запрещен и забыт, вернулся к читателю только в 1960-е годы, и мы, содрогаясь, прочли эту страшную антиутопию – о том, что могло случиться с нашей страной и почти что уже случилось. Замятин – в те времена, когда вокруг него сплотились «серапионы», был писатель уже успешный, видный. Джентльмен, прекрасно владеющий английским, он стоял в литературе тех лет особняком и, наверное, хотел создать себе, как сейчас говорят, «фокусную группу», компанию талантливых последователей. В группу вошли только самые яркие, самые талантливые, самые дерзкие из студийцев.

Бдительный советский литературовед Л. Плоткин в своей убойной статье «Проповедник безыдейности – Зощенко» вспоминает и Е. Замятина:

«Сам Замятин довольно подробно рассказывал о том, как он обучал серапионов языку, сюжету, ритму и инструментовке… Что же представляло собой творчество Замятина, каковы были его литературные позиции? В статье «О литературе, революции, энтропии и прочем» (сборник «Писатели об искусстве и о себе», 1924 год) он отстаивает право на еретическую литературу, так как-де она представляет собой единственное лекарство от энтропии человеческой мысли. Он писал: «…но вредная литература полезнее полезной: потому что она – антиэтропийна, она – средство для борьбы с обызвествлением, склерозом, корой, мхом, покоем». Он полагает, что ошибочная философия нужнее истинной: «Пусть ответы неверны, пусть философия ошибочна – ошибки ценнее истин: истина – машинное, ошибка – живое, истина – успокаивает, ошибка – беспокоит». «Реализм, – писал Замятин, – не примитивный, в сдвиге, в исканиях, в кривизне, в необъективности». На этих истинах, – пишет Плоткин, – воспитывался Зощенко…»

И замечательно, надо сказать, воспитался! Замятин считал риск абсолютно необходимым делом. И это правильно!.. Хотя и смертельно опасно.

Как в конце жизни разошлись «серапионовы пути»! Под одной обложкой они напечатались лишь однажды – в альманахе «Серапионовы братья» в 1922 году.

С самого начала образовалось два крыла – «западники» и «восточники». «Западники» (Лунц, Каверин, Слонимский) склонялись к динамичному действию в духе американских боевиков, к остросюжетный новелле, где главное – фабула. «Восточники» (Зощенко, Вс. Иванов) были за подражание фольклору, за работу с языком. Константин Федин, с биографией не совсем обычной (в 1914-м оказался на учебе в Германии, был интернирован и пробыл там почти всю войну), прославился интересным романом «Города и годы», написанным в 1924-м. Роман описывает революционные события на Волге, но события идут в обратной последовательности – от конца к началу! В 1933–1935 годах он пишет роман «Похищение Европы», который считается первым удачным политическим романом в Советской России. Вениамин Каверин стал одним из самых любимых советских писателей – все мы в школьные годы зачитывались его увлекательным романом «Два капитана». Каверин оказался одним из самых верных «братьев», поддерживал Зощенко всегда, даже в самые рискованные моменты.

Конечно, не мог не сказаться жизненный опыт «серапионов», у каждого разный. С какой стати Вс. Иванов, пришедший в студию в военной шинели, должен был отказываться от богатого своего военного опыта? Его повесть «Бронепоезд 14–69» (1922) сразу сделала его знаменитым – и в общем-то, «созвучным» требованиям властей. А как еще он должен был писать? Он писал то, что видел. Пьеса с этим названием, поставленная в 1927-м, долго шла на сценах страны.

Вовсе не все «серапионы» хотели идти против господствующей идеологии, некоторым она оказалась близкой. И вскоре некоторые «серапионы» выдали сочинения вполне «в духе времени»: Константин Федин написал, как я уже сказал, «Похищение Европы», Николай Тихонов – книгу очерков о Туркмении «Кочевники» (1930) и повесть о Первой мировой «Война» (1931). Романтические поэмы Николая Тихонова «Баллада о синем пакете» и «Баллада о гвоздях» (1921–1922) стали революционной классикой. Изысканный, интеллигентный Михаил Слонимский написал вполне лояльную власти «Повесть о Левинэ» (1935).

Евгений Замятин, глядя на своих питомцев, в сердцах заявил, что «серапионы сошли с рельс и скачут по шпалам». И в 1931 году уехал из России навсегда. Еще раньше, в 1923-м, уехал за границу лечиться Лунц. В 1924 году Никитин и Вс. Иванов переехали в Москву. Группа фактически распалась. И тем не менее – память о юношеской литературной дружбе сохранилась у них надолго. Понятие «серапион» для каждого из них многое значило, обозначало, может быть, самое лучшее, что было в их жизни, и они всегда, по возможности, старались действовать согласованно, друг другу помогать. И это длилось довольно долго. Впрочем, для каждого был свой «срок верности», свой, присущий только ему, «запас надежности».

Один из «серапионов», подававший тогда большие надежды Николай Никитин, вспоминал: «…там царствовало бескорыстие, там не было ни ненависти, ни зависти».

Федин, будущий советский классик и крупный начальник, заметил: «Всех нас изумительно связало наше братство и вправду сроднило».

Горький писал им: «Чувство дружбы так хорошо, крепко держало вас на земле и не дало погибнуть вам».

Самыми известными из «Серапионовых братьев» сделались Николай Тихонов, Всеволод Иванов, Вениамин Каверин, Константин Федин, Михаил Зощенко. Некоторые исследователи причисляют к «серапионам» и Виктора Шкловского, который активно участвовал в их жизни. И проследив судьбу каждого из них, увидим, как влияла на людей советская власть и как они влияли на нее.