Валерий Петрович Большаков
Новичок. Побочный эффект

«Доеду до Уссурийска на электричке», – пробилась мысль через новое смятение…

…День потихоньку клонился к вечеру. Скоро на улицах привалит суетливой толпы, но никто из владивостокцев, спешащих со смены домой, даже не догадается, что сегодня история дала сбой. Что ничтожный микроб… ладно, два ничтожных микроба влезли между ее клацающих шестерен, отмеряющих секунды и века.

Смешные микробики! Они бросили вызов величавому кружению времен, желая странного…

Глава 3.

Суббота, 1 сентября. Раннее утро

Липовцы, улица Ушинского

В школу я шагал в гордом одиночестве, без родительского конвоя. Отец вышел в смену – побрился с утра, крякнул довольно – и завел болотно-зеленую громадину «КрАЗа», почивавшего во дворе.

А мать и вовсе устроилась на работу – почтальоном в местное отделение. Оживленная и суетливая, она тараторила всё утро, наставляя сыночка, а между делом подводила ресницы и бережно тратила капельку французских духов.

Ну, а мне, наконец-то, удалось обуть «страшенный дефицит» – японские туфли «Чори», мягкие, удобные, но вряд ли за них пострадала хоть одна свинка. Ну, или овечка.

Наверняка кожзам, но мама вполне натурально гордилась добычей «из-под прилавка». А брючки мои и без того хороши – шитые старым Кацманом в Унече, крепкие и ладные, они сидели на мне не хуже всяких джинсов.

Короче говоря, весь упакован и обвязан ленточкой. Ну, хоть букет мама всучить забыла, а я не стал напоминать – цветы выбивались бы из брутального образа…

Вздох мой вышел слегка наигранным. За лето я окреп, и отражение в зеркале уже не так портило настроение, как в седьмом классе. Ну, не Адонис, конечно, не Антиной.

«Надо на секцию записаться», – мелькнуло в голове.

И сразу же переживания унесли мысли, будто волна, смывающая замок из песка. Как там Кирш? Что с ним? И где он, вообще?

Полковник вылетел в Москву, расспросив меня о «перестройке», о восьмидесятых, о шпионах и предателях. Мы даже «легенду» вместе придумали – дескать, о будущем нам залетный медиум рассказал. Общается-де с людьми XXI века. Телепатически.

«И еще, – Иван Павлович строго посмотрел на меня. – Запомни несколько кодовых фраз, поскольку телефон может прослушиваться. Если я скажу: «Всё в порядке» – это сигнал тревоги. «Всё в полном порядке» – провал…»

Я только кивал, соглашаясь и принимая правила игры, а полковник опустил на пол свой походный чемоданчик, и подошел к комоду.

Долго, помню, стоял, гладил пальцами старую фотографию в рамке.

«Дочь, – глухо вытолкнул он. – Жена умерла – рак, а Наташка… Да я ее почти что и не видел, всё загнивающий империализм созерцал. У тети Агаты жила, росла… Без меня пошла в первый класс… Без меня поступила в медицинский… А когда мы встретились, Наташа… Взрослая и чужая! Кто я для нее? Она меня даже на фото не видела, нельзя было. Синдром Штирлица… Наташка лет пять в Африке прожила – моталась по саванне, людей лечила. В Москву буквально на месяц наведалась – внука родить. Антошку… И опять умотала в джунгли. И пропала. Без вести. И дочечка, и внучок… Вот всё, что осталось – «Свидетельство о рождении». Осенью Антошке четырнадцать бы исполнилось… Бери, может пригодиться…»

Я развернул зеленые корочки. Антон Кирш. Безотцовщина.

«Возьми. возьми, – засуетился полковник. – Пользуйся…»

Я взял. А теперь не знаю, что и думать.

Нет, за себя я не боялся. Даже если Иван Павлович нарушит свое обещание, и расскажет о «попаданце», то чекистам нечего мне предъявить, нечем прижать.

Мало ли что им полковник наговорит, схлопотав укол спецпрепарата СП-26! Я-то тут причем? Ну, начитался старикан фантастики, как Дон Кихот – рыцарских романов, вот и бросился на ветряные мельницы, не щадя живота своего… Ко мне-то какие претензии? Писем ни в ЦРУ, ни в КГБ не строчил, «закладок» в условном месте не оставлял… В чем дело, товарищи? Ну да, продал Киршу камушки, хотел матери подарок сделать. Ну и что тут такого? А больше я ничего не знаю! Так и запиши, гражданин начальник…

Мои губы искривились в усмешке. Вот, уже и сдать готов… Да нет, чего зря болтать. Просто… Вышло всё как-то незаметно, а нынче – вполне себе зримо. Я встретил товарища в этом времени, и наше общее дело уже заслонило и учебу, и «предпринимательскую деятельность».

Иные беспокойства холодили нутро. Мелкая тревога за себя, любимого, мелькала порой, вильнув мышиным хвостиком, но ее передавливали тяжкие страхи за Ивана Палыча.

Что я? Я тут, сижу на попе ровно. А он – там, мается между друзей и врагов. Врагов! И не каких-нибудь зловещих «агентов империализма», а вполне себе тутошних, матерых функционеров – будущих предателей, показушно сжигавших партбилеты.

Это наивно – числить в изменниках родины одних лишь Горбачева с Ельциным. А сколько иудушек поддержало первых презиков СССР и Эрэфии? И вся их рать нынче активно тусуется, вплоть до ЦК КПСС, как насекомая нечисть под трухлявой доской на даче…

А уж исчезнуть человеку, хоть и настоящему полковнику, ничего не стоит. Даже если ликвидаторы сработают непрофессионально, и оставят следы, в милиции зафиксируют еще один несчастный случай. Не остерегся старичок, не в том месте дорогу перешел…

…Праздничные марши, разносившиеся со школьного двора, накатили бравурным прибоем, путая мысли и окуная в безалаберный позитив. Я прибавил шагу.

Липовецкая школа не подавляла величиной – скромное двухэтажное здание с фронтоном – зато разудалого шумства хватило бы на пару пятиэтажек. Неровное каре из учеников и учениц походило на потешное войско. Командиры-учителя с достоинством обозревали строй, а родители кучковались в тылу.

По всему видать, я пропустил пафосные речи и напутственные слова – торжественная линейка волновалась перед первым звонком. И вот он задребезжал, пронзительный звень, распуская эхо по этажам и рекреациям. Толпа малолеток и недорослей покачнулась, и смешалась, гомоня, с криками и хохотом втекая в школьные двери. Девочки в аккуратных платьицах, в гольфиках-бантиках-фартучках, возмущенно наподдавали портфелями малость одичалым мальчишкам, а те ломились к источнику знаний в разудалом стайном неистовстве – фойе дрожало от гулкого топота.

Войдя в числе отстающих, я безошибочно поднялся на второй, узнавая скрип деревянных ступеней, и двинулся к последней двери, вздрагивавшей от смеха, визгов и галдежа. 8-й «А».

– Скопин! – догнал меня голос классной.

«Сейчас перепутает имя…» – мелькнуло у меня.

– Давид!

– Даниил, – вежливо поправил я, оборачиваясь.

Маленькая и худенькая Анна Михайловна тряхнула пышной химзавивкой, принимая к сведению, и ввела меня в класс.

– Тихо! Тихо! – прикрикнула она, и десятки юных лиц и личиков обернулись, окутывая флером бесшабашной пытливости и неутоленной жажды действия.

– Анна Михайловна! – взвыл Димка Фастов. – А чё она кидается!

– Щас как дам! – развернулась Ленка Манякина, и мальчиш, изображая крайнюю степень испуга, вжал голову в плечи и прикрылся папкой, толстой от учебников.

– Не придуривайся! – яростно взвился девичий голос.

– Тихо! – повторила классная руководительница, выходя к учительскому столу, как к трибуне. – С этого года с нами будет учиться новичок – Данил Скопин.

Глаза повзрослевших детей уставились на меня. Карие, синие, голубые… В них плескался неподдельный интерес и ехидца, нарочитая скука и угроза. Я оглядел класс, узнавая или пытаясь вспомнить полузабытых-полузнакомых.

В прошлый раз я отучился здесь до весенних каникул, пока родителям не вздумалось снова переезжать – еще дальше в глушь, в таежные дебри, где водятся длинные рубли.

За годы черты одноклассников растворились в памяти, стерлись фамилии и клички. Кого-то помню, а других – хоть убей…

Вон, в первом ряду сидит щуплый Васька Адамадзе. Меня он в упор не видит. Ладно, переживу как-нибудь… Над задней партой, в дурацком клетчатом костюмчике, нависает горбоносый Сашка Глухов, второгодник с повадками гопника.

А вон и Алла Комова. Сидит и смотрит на меня, то ли рассеянно, то ли задумчиво. Место рядом с ней свободно, как и тогда было, в «черновой» жизни – мальчишки не решались подсаживаться к самой красивой девочке в классе. А вот я сяду – хотя бы ради статуса. Ну, и чтобы обострить наметившийся конфликт, углубить раскол – девчонки поглядывают на меня с интересом, глазки начинают строить, а недозрелые особи мужеска полу… Ага, заерзали, забеспокоились! Вон, двое уже зыркают исподлобья…

Да ну их…

Мне, хоть и в юном теле, но шестой десяток, и одноклассники для меня – дети. Встречаться с девочками из класса? А чего для? Ловить робкое дыхание? Увольте – скучно. «Секс с первого взгляда»? С кем? С дитём?

Даже хорошенькая Алла – ребенок, нераспустившийся бутон. Нимфетка со вторым размером груди. Не-е… С Лолитами пускай Гумберты Гумберты резвятся, а мне – мимо и дальше.

– Так что, – жизнеутверждающе заключила Анна Михайловна, – прошу любить и жаловать!

– Будем любить! – хихикнула Манякина, косясь на Димку.

Тот набычился, и буркнул:

– А жаловаться – фиг!

– Ой, балбе-ес… – замотала косичками Лена, строя из бровок горестный домик.

Я подпустил к губам «взрослую» улыбку, снисходя до малышовых шалостей.

– Садись, Скопин!

Мне осталось приблизиться к Алле, с удовольствием следя, как округляются глаза в опуши ресниц, а на щеках выступает нервный румянец.

– Можно? – испросил я разрешения, подпуская в голос обволакивающей бархатистости.

Девушка кивнула, и склонила голову, в третий раз перебирая тетрадки, а я, с удовольствием слыша, как колышут воздух шепотки, достал алгебру. Первым уроком – начала матана…

– Так, прослушайте объявление, ребята! – классная воздела руку, указуя пальцем в потолок. – В понедельник приходим в рабочей одежде. Едем на картошку!

Восьмой «А» ответил зычно, но не общим гласом – одни тянули восторженное «О-о-о!», другие унылое «У-у-у!»

Анна Михайловна процокала к дверям, сталкиваясь с пожилой математичкой. Вероника Матвеевна вошла стремительной, энергичной походкой, шелестя строгой юбкой гимназической длины. Из-под голубой кофты выглядывала белая блузка, а седые космы учительница повязала цветастой косынкой, напоминая постаревшую рабфаковку.

Сразу было видно – Вероника Матвеевна выше мирских забот и всяческой суеты. Больше всего на свете она любила заниматься математикой, а если за это еще и зарплату получать, то чего же лучше.

– Подросли? – задала математичка дежурный вопрос, небрежно сгружая на стол журнал и деревянный транспортир. – Загорели?

– Ага! – ответил класс вразнобой.

– А у нас новенький! – доложил одинокий голос.

– Да ну? – учительница порывисто отошла к окну, отворяя форточку, и достала сигареты «Стюардесса». – И кто же это?

Я встал, выйдя из-за парты, и представился:

– Даниил Скопин. Ну, или Данил.

Вероника Матвеевна ловко прикурила, затянулась, щуря глаза, и выпустила дым в форточку тонкой сизой струей.

– Ну, или Данил, – улыбнулась она суховатыми губами, – а что у тебя по математике?

– Пять.

– Отлично!

Быстро досмолив сигарету, учительница вернулась к столу и сказала хорошо поставленным голосом:

– Запишите новую тему: «Алгебраические дроби и допустимые значения переменных»…

* * *

Звонок грянул глухо и как-то неуверенно, словно отвыкнув сверлить мозг истошным набатом. Однако класс сразу ожил, заегозил, предвкушая краткие минуты вольницы.

Я посмотрел на Аллу. Девушка напрягалась весь урок, стараясь не касаться меня даже взглядом.

– Если тебе неприятно мое соседство, – тихонько заговорил я, склоняясь к девичьему ушку, – могу пересесть.

– Нет-нет, – вздрогнула Комова, удушливо рдея. – Не надо…

– Ладно, остаюсь, – губы изогнулись в самой милой из моих улыбок.

Тут же мне с задней парты ткнули линейкой в спину. Я обернулся к грудастенькой и круглолицей девчонке, чьи глаза пылали неутолимым и въедливым любопытством.

– Чего там шепчетесь? – зашипела она, ложась на парту.

«Варя Терентьева!» – вспомнил я. Надо же… Как имя сочетается с главной жизненной страстью…

– Назначаю свидание, – мурлыкнул я. – А что?

Любопытная Варвара вспыхнула, заалела щечками, а Комова дернулась, выталкивая:

– Неправда… Мы просто…

– Да не обращай ты внимания, – мягко присоветовал я, развернувшись, и встал. – Вероника Матвеевна!

Галдеж поднялся до пиковых высот, уже не вмещаясь в классе, и хлынул в рекреацию. Мне пришлось выйти к самому столу – математичка скорым, летящим почерком заносила в журнал чернильные строчки.

– Вероника Матвеевна, а когда будет школьная олимпиада по математике?

Учительница с новым интересом глянула на меня.

– Хочешь участвовать?

– Хочу.

– Ага… – сухие нервные пальцы вертели ручку с золотым пером. – Пятнадцатое сентября тебя устроит?

– Вполне, – я отзеркалил улыбку, скользнувшую у математички по губам.

– Ну, все. Готовься!

Вероника Матвеевна широким, немного мужицким шагом двинулась из класса. Память потянула меня туда же – память о великолепных, восхитительно толстых оладьях из школьного буфета. Но не судьба – человек семь или восемь девчат и ребят, из тех, кто держал нейтралитет, обступили меня.

– Скопин, а ты откуда? – звонко поинтересовалась миниатюрная девчушка с парой огромных бантов на «хвостиках».

– Из Унечи, – в моем ответе звучала покорность. – Это в Брянской области. Райцентр.

– Больше Липовец? Или как? Липовцев?

– Ненамного, – покривил я душой.

– А ты марки собираешь?

– А кто тебе больше нравится – Алла или Лена?

– Димон, сейчас допросишься!

– А в футбол играешь? А в баскет?

– А ты чё, взаправду на олимпиаду? Сечёшь по матёме, да? О, я у тебя на контрольной списывать буду!

Спасибо уборщице – тетя Глаша дала звонок точно по расписанию. Он-то и прервал мое интервью. Но не стоило обманываться зримым доброжелательством, как в прошлой жизни, и верить, будто нечаянные одноклассники приняли меня.

Новичок и за год не станет своим, тем более в восьмом классе – тутошние «старички» выросли вместе, сроднясь по малолетству. Да и не собирался я укореняться на здешних грядках, у меня иные планы на жизнь…

– Ты не знаешь, что у нас по расписанию? – неожиданно спросила Алла. – Я забыла дневник заполнить…

– Инглиш, – рассеял я ее незнание, и обаятельно улыбнулся.

Понедельник, 3 сентября. День

Октябрьский район, совхоз им. Тельмана

Увесистый корнеплод врезался в плечо. Я быстро обернулся. Фастов? Не-ет… Это Андрюша. Фамилии не знаю, да и зачем она мелкому пакостнику? Мельчайшему. Я тоже не дылда, на физре стою четвертым по росту, но Дюха и вовсе «полтора метра с кепкой».

Второе попадание, однако! Пора оказать сопротивление. Я взвесил подходящий снаряд – картошка приятно оттягивала руку.

Ножи метать так и не научился, а вот окатышем шавку сносить – умею. Нужда заставила. Столько, помню, псин развелось на дачах, что я загодя гальку подбирал. Иду и озираюсь. Бросится дружок человека, я как пульну… Визгу! А мне в кайф…

Размахнувшись, швырнул картофелину. Тут Дюха обернулся полюбопытствовать, жив ли я после мощного накрытия – бульбочка влепилась ему прямо в лоб. Пацаненок взмахнул руками, и плюхнулся задницей на рядок, а я вскинул обе руки, скрепив их в известном жесте – физкультпривет!

Прилетело сразу две ответки – внушительные, такие, клубни. От одного удалось увернуться, а другой – поймать. И уложить в ведро.

Уродилась нынче картошечка! Рядки на совхозном поле, подкопанные трактором, переполнились урожаем. Замучишься убирать – спина уже ныла. И я приспособился – из уборщика «перевелся» в носильщики. Та еще работенка, так хоть спину не гнешь. Туда-сюда. Пока дотащишь два ведра до прицепа, девчонки успеют еще пару цинковых набрать. Так и челночил.

Звякнув пустыми, оставил их на рядке – картофелины гулко посыпались, колотясь о дно. Аня Званцева с Женей… м-м… не помню… кряхтели в позе лягушек, наполняя гудящую тару.

– Даня! – донесся зов Аллы. Девушка приподняла голову, тыльной стороной ладони отмахивая непослушную прядь. – Забери наши, пожалуйста!

Лена, трудившаяся с другой стороны рядка, вскинула голову, одарив лукавой улыбочкой.

– Привет ударницам! – крякнул я, подхватывая ведра.

Девушки заново блеснули зубками.

С самого утра всё шло просто замечательно. Весь класс дружно залез в кузов бортового «ГАЗика», где работники сельского хозяйства выставили лавочки, и с хохотом, с визгами покатили мы в поля. Поработали в охотку, и даже обед выглядел пикником – расстелили газеты на увядшей траве, разложили, кто чего из дома прихватил – колбаску, сырки, яйца, пирожки, консервы…

Адамадзе нарезал хлеб ломтиками, гордясь своим пружинным ножом, а Фастов подсуетился, разжигая костер – чаек заварили по-походному, в котелке.

Но я все равно не позволял себе расслабляться – помнил былой вариант жития. Вот и подмечал малейшие намеки на обострение ситуации.

Прекрасные дамы ни при чем, хотя именно они, не желая того, вдохновили классное рыцарство на сомнительные подвиги. А «рыцари» всё перешептывались, значительно поглядывая в мою сторону, хихикали, сговаривались…

«Бить будут!» – ежилась трусоватая сторона моей натуры.

«Пусть только попробуют!» – хорохорилась пожилая личность.

…«Беларусь» затарахтел, валко прокатываясь пару метров, и снова замер. Дощатый прицеп, полный картошки, согласно лязгнул.

Выжав ведро, я протянул его Вовану, курносому и губастому парубку. Тот сноровисто высыпал картошку, небрежно скинул пустое ведро на рядок, и принял полное. Вниз он не глядел, да и к чему мне его внимание? Час «Д» приближался, и я даже знал место битвы…

Будто вторя моим мыслям, режуще завопила Анна Михайловна:

– Ребята! Заканчиваем! Пустые ведра складываем на прицеп! Машина будет ждать нас в пионерском лагере!

Красны девицы радостно разогнулись и заголосили, а добры молодцы поддержали настрой гоготом – ломкие баски то и дело срывались в детский фальцет.

Разминая плечи, я накинул шуршащую болоньевую куртку, испятнанную краской – мама решила, что такая одежа лучше всего подходит для труженика полей.

Девчонки щебетали, приводя себя в порядок, а мальчишки стягивались в кое-как организованную толпу, которую они считали отрядом мстителей. Уловимых.

За лесополосой класс выбрался на ямистую дорогу, и по ней мы дошли до свежеокрашенных ворот пионерлагеря – створки «охранялись» двумя профилями горнистов, вырезанными из листового металла.

– Я тут два года не была! – воскликнула Аня, поправляя санитарную сумку через плечо. – А всё, как тогда! И качели, и вообще…

– А вон наш корпус! Вон, зеленый!

– Разве мы в зеленом жили? По-моему, в синем.

– Да перекрасили, наверное!

– А тихо как…

Я вслушался. Грубоватый мальчишеский смех и топот оживляли замерший лагерь, словно оцепеневший по колдовскому велению. Но всё равно, печальная и безмолвная прелесть осени трогала душу – ранней желтизной дерев, глубочайшей синью неба.

Погоды стояли хорошие, чувствуешь себя как в истопленной бане к вечеру – печь давно погасла, но тепло все еще держится, разве что парная остыла.

С ветки сорвался красный лист, и плавно вошел в штопор. Хорошо…

Весну я недолюбливаю, воспринимая, как перевал между зимними холодами и летней жарой. А вот осень… Она сама по себе. И нет в ней никакой унылости. Просто надо уметь отойти от житейского бега, и погрузиться в осеннее молчание.

Это буйное лето шумит, цвирикает, звенит, а увяданью подобает покой. Только вот, чтобы настроиться на сентябрьскую волну, надо остаться в одиночестве. Окруженный друзьями или подругами, ты не поддашься тихому очарованию золотой поры, не расслышишь шепот падающих листьев…

В кустах, гикая и давясь смехом, пробежали пацаны, но вышел лишь один Фастов. Девчонки, чуя отдаленную угрозу, обступили меня, и Дима криво усмехнулся:

– За юбками прячешься?

– Да что ты, – улыбнулся я. – Гуляю просто, дышу воздухом.

– Чего надо? – агрессивно выступила Алла. – Что вы пристали к Дане?

– Мы потом пристанем, – пообещал Димка тоном, как ему казалось, зловещим.

– А чего ждать? – резко спросил я. Меня раздражала эта дурацкая ситуация, а молчаливо надеяться на девичью защиту… Ну уж, нет уж!

Алла тревожно глянула на меня.

– Да все нормально, – обронил я, и зашагал через редкие заросли. Растерянный «посол» плелся следом.

«Рыцари» столпились на игровой площадке с рукоходами, турниками и прочими радостями для мышц. Невдалеке, огороженная колючей проволокой, перекашивалась будка насоса, беленая известкой. Ржавая труба подтекала, и каплющая вода смачивала коварную глинистую плешь.

– Ну, и чего бегать, девчонок пугать? – высвободил я копившееся ожесточение. – Чем вы недовольны?

Фастов, похоже, следовал принципу «ни вашим, ни нашим» – встал сбоку, не смешиваясь с остальными юнцами.

– Чем? – он скривился, и умело сплюнул под ноги. – Тем, что ты почему-то нравишься нашим девчонкам! А нам это не нравится!

– Примите мои соболезнования! – оскалился я.

В прошлый раз до драки не дошло, и конфликт тлел, не угасая, до самого моего отъезда. Порой мальчишеские обиды разгорались, прорываясь в реал тычками, подножками и прочими гадостями, но нынче – извините. Хватит мне быть терпилой! И я стал задирать мальчишей:

– Ну, что? Зассали? Вас же восемь – на одного! Есть желающие получить по морде? Только в очередь давайте, в очередь!

И мне удалось-таки проколупать хрупкую плотину неуверенности, удерживавшую одноклассников от рукоприкладства. Лично я не люблю драк, меня сложно вывести из себя, но уж, если это удалось, то «завести» обратно еще труднее. С самого детства колотится в голове: «Не трусь! Не трусь!», а память о прошлых унижениях мотивирует пуще медалей.

На меня бросилось сразу четверо. Замахали кулаками, съездили в челюсть, выбили пыль из куртки – я не успевал отбиваться, но злость всё накручивала и накручивала меня. Искры из глаз! Это Вовка звезданул в подбородок. Я аж «поплыл», спиною падая на изгородь – оцинкованные колючки вцепились в куртку, прорывая болонью. Встряхнувшись, заехал Вовану локтем, ногой достал Димку, и меня заново окружила потная, пыхтящая круговерть. Я и сам захекался, уставая давать отпор, а удары сыпались и сыпались, пробивая слабеющую оборону. Пацаны больше мешали друг другу, но давили числом, а я изнемогал, тупея и заботясь лишь об одном – как бы не упасть.

Внезапно «мстители» расступились, и на меня вышел Адамадзе, щурясь подбитым глазом. В руке Васька неумело крутил свой нож с наборной рукояткой.

– Порежу! – хрипло вытолкнул он, полосуя воздух и отпуская матерки.

Я прянул в сторону, и нога предательски скользнула по мокрой глине. Но и мой противник изогнулся, ловя равновесие, как неумелый фигурист на катке. Едва не падая, он взмахнул ножом – и я почувствовал, как лезвие обожгло щеку, распарывая кожу и пуская кровь.

Адамадзе испуганно отшатнулся, тараща черные глаза, и вдруг плаксиво изломил губы, выбрасывая орудие преступления, как будто оно жгло ему руку. Нож сверкнул, и булькнул в бочке с мутной водой.

– Вы что делаете, дураки? – тонко крича, подскочила Алла, и набросилась на Ваську, на Вована, мутузя всех разом. – Дураки! Дураки какие!

Мальчишки отступали, лишь прикрываясь от распаленной валькирии. Потерянные и жалкие «рыцари» даже не оправдывались. Имей они хвосты, поджали бы.

Удивительно, но в ту минуту я испытал мелкое блаженство – наконец-то натруженные руки отдыхали. Кровь сбегала по щеке тонкой струйкой, и мне пришлось склониться, чтобы не закапать рубашку.

В круге зрения показалась Званцева, дрожащими руками мявшая бинт, но вдруг пахнуло бензином – это подбежал водитель «газона».

– Ну-ка, хлопчик, повернись… – пробасил он, срывая шляпку с бутылки. – Потерпи…

Струя водки ошпарила рану, тут же накрытую ватной подушечкой, и мои непослушные пальцы прижали индпакет к щеке.

– Данечка! Данечка! – достиг ушей дрожащий, плачущий голос Аллы.

– Да все нормально, – прогундосил я. – На проволоку напоролся…

– По машинам! – гаркнул шофер по-армейски, и класс живо полез в кузов.

Меня устроили в кабине, под бочок Анне Михайловне, охавшей и причитавшей всю дорогу.

А я, наоборот, успокаивался. То ли адреналин гулял по венам, то ли шок действовал, но сердце мерно отстукивало пульс.

«Всё нормально», – на ум пошло.

* * *

Суровый врач с прокуренными усами и в строгих очках живо турнул из приемного покоя ученический и преподавательский состав. Мне мигом обработали рану, укололи, зашили – щека онемела, будто я ее отсидел, но не болела, лишь тупо ныла.

Аккуратный тампон мешал, полоски лейкопластыря стягивали кожу, но делать нечего.

– Терпи, казак, – ворчал доктор, – атаманом будешь!

Я, хоть и оклемался малость, но все еще как бы отходил. И, когда в дверях замаячил Иван Михайлович в наброшенном на погоны халате, нисколько не удивился – видел, как он вытаскивал пьяного из мотоциклетной коляски. Служба.

Дипломатично покашляв, участковый присел у двери, а следом заглянул еще какой-то милицейский чин.

– Что случилось, Данил? – взгляд Михалыча обрел прицельность.

– Да дурость случилась, – пробурчал я. – Там глина мокрая… поскользнулся и упал на колючую проволоку. Вон, всю куртку порвал… А щекой напоролся на шип! Под ноги надо было смотреть…

– Простите, Данил, – вкрадчиво сказал незнакомый чин, – а ссадины и синяки у вас откуда?

– Ну, подрались… – неохотно буркнул я. – Но, опять-таки, никто на меня не нападал. Сам, получается, напал! Ну, и получил…

– Следовательно, вы никого не обвиняете? – уточнил чин.

– Обвиняю, – заворчал я. – Себя, дурака.

Участковый, как мне показалось, глянул на меня уважительно, и легонько хлопнул по плечу. Знал ли он характер раны, были ли у него подозрения – об этом история умалчивает.

Милиционеры вышли, а медики, похлопотав еще немного, отпустили меня домой.

«Крику будет…»

Вторник, 4 сентября. Утро

Липовцы, улица Ушинского

– Ты… это… – Адамадзе не знал, как себя вести, и через силу выдавливал слова. – Спасибо, что по-пацански, а то… У меня уже три привода. Узнают если… про всё, точно в колонию упекут…

И тут на него шипящей ракетой налетела Алла.

– Ты что, вообще сдурел? – ее неожиданно тихий голос звенел от напряжения. – Живого человека резать?!

– Да не хотел я! – отчаянно заорал Василий. – Я попугать только! А там скользко, я и… Ну, случайно! Клянусь!

– Аллочка, он действительно попугать хотел, – заговорил я примирительно. – Это же видно было. Просто там глина, как мыло! Он и поскользнулся. И у меня, как назло, нога, будто по льду! Вася просто рукой махнул, чтобы не шлепнуться, а тут я. Вот и…

Комова мило покраснела, и заморгала.

– Очень больно? – вытолкнула она.

– Да не болит уже, так только… Пройдет.

Грянул звонок, и тут же в дверях показалась Анна Михайловна – она вела русский и литературу.

– Скопин! Почему ты в школе?

– Так… это… – я развел руки, словно пародируя Адамадзе. – Жив-здоров! А на перевязку после уроков. Успеваю.

– Ну-у… Ладно! – смилостивилась классная. – Тема сегодняшнего урока – «Слово о полку Игореве»…

Я не слушал, а больше посматривал вокруг, изучал одноклассников, косясь и подглядывая. Было понятно, что вчерашние события переломят ситуацию, но сильно ли? Надолго ли?

А сегодня меня порой смех разбирал. Мальчиши сидели тихонечко-тихонечко, смиренно снося презрение и сдержанный гнев школьных подруг. Стоило мне войти в класс, как девчонки окружили меня, угнетая лаской и жалостью. У них даже некая гордость за меня пробивалась – вот, дескать, не побоялся богатырь перчатку швырнуть басурманам окаянным!

И хоть бы кто из одноклассников бровку нахмурил или губку поджал – смирно сидели, как оплеванные! И только глаза поблескивали влажной мольбою, чтоб не навсегда нынешняя опала…

– …Жанр и поэтический язык «Слова», как художественное отражение жизни народа, служит подтверждением самобытного характера и высокого уровня культуры Древней Руси…

Совея, я обернулся к Алле, будто за помощью. Девичьи губы дрогнули, растягиваясь в нежной улыбке.

Глава 4.

Вторник, 11 сентября. День

Москва, ВДНХ

Ночью над столицей пролился холодный нудный дождь, близя осень, однако солнце выступило на стороне лета. С самого утра жарило и парило – нагретый воздух колыхался душным маревом – словно мстя за то, что люди радовались сентябрьской прохладе. У автоматов газ-воды выстраивались очереди, а толпы народу жались к фонтанам.

Полковник Кирш степенно кружил вокруг брызжущей «Дружбы народов», держа в руке вещественный пароль – книгу в белой обложке. От хлеставших вразвес водяных струй веяло свежестью, и он довольно щурился.

«Ох, лето красное! любил бы я тебя, когда б не зной…»

– Спрячь книгу, Вань, – послышался насмешливый голос. – Я тебя и так узнал!

Иван Павлович развернулся, загодя улыбаясь давнему товарищу. Генерал-лейтенант Иванов, невысокий и плотный, смотрел на него и довольно щерился.

В строгом костюме и при галстуке, Борис Семенович походил бы на дипломата, кабы не круглое простецкое лицо. Даже очки в толстой черной оправе не смазывали добродушного, чисто деревенского выражения. А скажи кому, что Иванов – бывший резидент в Штатах, так не поверят же…

– Ну, здравствуй, Боря, – губы Кирша дрогнули в улыбке. – Вот, честное слово, рад тебя видеть!

– А уж я-то! – хохотнув, генлейт крепко стиснул протянутую руку. – Ты ж как пропал, так и всё!

– Весьма информативное высказывание, – полковничий голос окрасился ехидцей. – Как это ни странно, но я тебя понял.

– Ладно, ладно! – отмахнулся Иванов, посмеиваясь. – Куды нам с аглицкими жентельменами меряться!

– Не прибедняйся… Побродим?

– Давай, – Борис Семенович сложил руки за спиной, и зашагал вразвалочку, сторонясь болтливых «москвичей и гостей столицы». Но не выдержал даже минутного молчания. – Что-то важное?

– Очень, – Кирш подобрался. – Можешь организовать мне встречу с Андроповым?

Иванов присвистнул, косясь на старого друга. В его взгляде протаяла цепкость.

– Всё так серьезно?

Иван Павлович молча кивнул.

– Давай сделаем так… – тон генерал-лейтенанта обрел деловитую вкрадчивость. – Ты мне всё-всё расскажешь, и мы вместе подумаем, как быть дальше. Ладно?

– Ладно, – понимающе усмехнулся полковник. – Только пусть твои технари настроят полиграф. Ты должен будешь убедиться, что я говорю правду. Иначе не поверишь.

– Ты меня пугаешь, Ваня, – сощурился Иванов. – Ну-у… Ладно. Сыщем аппарат. И спеца найдем. Он ничего не услышит – будет снимать показания. Годится?

– Для зачина! – фыркнул Кирш, повторяя любимую присказку Андропова.

Четверг, 13 сентября. Утро

Москва, площадь Дзержинского

Василь невесомо, придерживая дверь, выскользнул, и кивнул Иванову:

– Проходите, товарищ генерал-лейтенант.

У Бориса Семеновича сегодня не было настроения шутить, как обычно, и он молча переступил порог.

Навстречу пахнуло электрическим биеньем – этот тихий кабинет вбирал, впитывал в себя пульсации безумного, мудрого, уродливого, прекрасного, шпионского, шпионского, шпионского мира.

Задернутые коричневые шторы цедили утренний свет, и обширный зал, стилёво обшитый деревом, словно погрузился в сумерки. Андропов восседал за огромным столом, обложившись телефонами.