Валерий Киселев
Кумзёра
© Валерий Киселёв, 2019
ISBN 978-5-4493-8321-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Кумзёра
Судьбы северной русской деревни
Русский Север, Вологодчина… Старинное поселение – Кумзеро. Судьбы русских крестьян 20-го века. Как сохранить традиции деревенской жизни – об этом рассказывается в книге.
«…Вот придет время, жить будет добро,
а жить будет некому»
Василий Белов, «Привычное дело»
Почему это, когда в будний день проходишь мимо нашей бани, то не замечаешь её, да и стоит она – чёрная, холодная, а в субботу с самого утра нет-нет и выглянешь в окошко – посветлела даже, и словно ждёт, чтоб ее скорее затопили. И почему это печной дым на улице не пахнет, а как потянет дымком с соседних бань, что раньше затопили, то запах – особенный какой-то, тёплый, вкусный, субботний.
Баня
Баня у нас старенькая, рубил ее дядька мой по отцу, Сергей, тракторист – леспромхозник. Мужик он был длинный, сухой, рыжий, нос – рубильником. Метко ему ответила Зоя, жена Федора, двоюродного брата отца: «А уж у тебя так одно костьё», когда он как-то оценил ее комплекцию. Зоя – баба здоровая, весом пудиков этак на восемь.
Этим летом баню, дошли руки – вывешивали. Заменили с грехом пополам восемь сгнивших бревен, а возились – целую неделю. Столько было кряхтенья, сморканья, матюгов, когда эти бревна подводили, что по затраченным усилиям вполне можно было новую баню срубить. А уж щепок-то вокруг нее, поленьев, топоров – приносили их пять, а то и дело, как понадобится, слышно: «Да где и топор-то, елки-зеленые, только что в руках держал». Окурков же – как на автобусной остановке у вокзала в большом городе.
Да, далась нам эта баня… Когда закончили, не верилось, что наконец-то все. Делали мы ее втроем: отец, дядя Сивиря (муж тёти Лины, сестры моей матери), да я. От меня, впрочем, толку было немного. Хотя в стройотряде и плотничал, но тут спецы получше меня, да и советы мои в расчет не принимались, хватало советчиков. То и дело приходил Александр Петрович Перов, наш, деревенский, не старик еще, но уже и не мужик, да с протезом. Так он с Азлы родом, но давно уже считается местным жителем. Плотник он был знатный, не один десяток домов по Кумзеру обшит его руками, да и наш тоже, а сейчас может только советы давать. Для него это и занятие, и удовольствие – посидеть с мужиками. Где еще покажешь свою квалификацию, не перед хозяйкой же. Сыпят плотницкими терминами, раз по десять бревно смерят. Часто приходится подрубать каждое бревно и убирать его – то в лузгах тесно – подрубят, то коровка велика, то паз забудут вырубить. А потом бревно вообще кривое окажется – щель такая в стене, что лапоть войдет. Сидят, курят, пока не вспомнят, что «не клин бы да не мох, так и плотник бы сдох».
Поставили баню на два домкрата, показалось – стоит криво. Дядя Сивиря начал барсиком (топор в чурбаке) подбивать клин в клетку, баня и вообще на бок свалилась. Пока поставили ее на место – день и прошел. И так целую неделю, а уж предложений, как и какое бревно подводить, было будто в конструкторским бюро у юных инженеров.
И все-таки баня поставлена, щепки вокруг нее собраны и пошли на растопку, наконец-то можно идти париться. В городе в баню никогда не хожу, не то, а здесь, в деревне, топил бы ее каждый день. Пока жили дед да бабушка, то у них это был целый ритуал: дед топит, бабушка скутывает. Воды наносить была уж, конечно, моя забота.
Наш старый дом…
В баню ходил всегда вместе с дедом. Она у нас под горой, недалеко от дома. Я сбегу быстро босиком, сяду на лавочке – любил смотреть, как дед с горы спускается – с веником под мышкой, чистой рубахой, чинно, медленно. Да ведь с деревянной ногой и не побежишь. Веник распарить, первый ковш на каменку плеснуть – это была его обязанность, я сижу на полке, жду жара. Не помню, чтобы дед парился в старости, он любил только банный дух, скажет свое «угу» довольно и сидит на лавке, еле заметно улыбаясь. А в молодости он в баню в шапке ходил, чтобы уши не жгло, и, напарившись – в снег падал. Мне, бывает, невтерпеж от жара станет – убегу в предбанник, а ему хоть бы что, знай свое «угу», это хорошо, значит.
И вот баня без деда…
Больше всего я люблю, в общем-то, не сам банный ритуал – жару переношу с трудом, а люблю, напарившись, в предбаннике стоять – чтоб по телу ручьи. И идти домой из бани. Медленно, пока в горку поднимешься, не один раз по сторонам оглянешься: до чего же хорошо вокруг, да и все до травинки родное. А тихо – слышны одни кузнечики. Идешь, и не только тело, но и душа кажется промытой.
Дед всегда немного полежит после бани, потом скажет: «Чай пить станем». Трезвый он был неразговорчивый, говорил коротко и по делу: «Обедать станем», «баню станем топить».
Самовар на столе, дед опять свое «угу», добро, значит. Для него в субботу баней удовольствие не заканчивалось. Первую стопку выпивал, вторую выливал в чай. Я как-то попробовал – горечь горячая, а ему – «добро», «угу». Лицо станет умиротворенное, бабушка скажет: «Как меду наелся». Третью выпьет: – «Вот теперь все хорошо, все в порядке». Обязательно так именно и скажет, хотя какой вроде бы был до этого беспорядок…
По субботам самовара нам на троих обычно только что хватало. Разве в городе выпьешь десять чашек, а в деревне после бани это само собой. Бабушка у нас бала чаевница редкая, и платок, бывало, скинет, и катаники, так разжареет. Любила рассказывать одну и ту же историю, как она была в гостях у сватьи среднего сына: так распилась, что забыла, где и есть, будто дома.
– Пей, сватья, пей и тринадцатую, я не сцитаю, – сватья ей говорит, а бабушка пересказывала это с непередаваемой интонацией – вот, мол, воды пожалела, чашки считает.
На столе черника, морошка, земляника, варенья всех северных ягод, пироги – налитухи, насыпушки, луковик, рыбник, конечно. И обязательно рогатушки – это такой блин из ячневой муки, сочень. Загибают его по краям, а сверху начинка – пшено либо картошка, в этом случае рогатушки бабушка называла «яблашными». И картошка в них действительно получается вкуснее яблок. Этих рогатушек, горячих, съесть я мог до пяти штук зараз. Как-то спрашиваю бабушку: «А дед-то у нас любит рогатушки?» – « Что ты, готов объестись». А я, глупый, ел их одну за другой прямо из печи, забывая про деда. Ему одному бабушка их не пекла, только гостям. К чаю бывала и треска, покупная, вымоченная в кипятке, иначе и в рот не вломишь – живая соль. Последние годы ее что-то совсем не стало, один хек в магазине, а я еще помню и ряпушку соленую – неудивительно после трески да ряпушки десять чашек чая выпить. У деда любимой рыбой была снеток, но это «в прежнее время». Я ее так ни разу и не попробовал, а, бывало, прапрадед мой, Евграф Иванович, возами ее возил с озера Воже, это в середине прошлого века. Только не потому, наверное, сейчас снетка нет, что прадеды наши весь его съели – рыбка эта могла жить только в чистой воде.
Любили дед с бабушкой чай пить и в окошко поглядывать. Кто ни пройдет улицей, обязательно дед скажет:
– Феклиска вроде идет.
– Да какая это Феклиска, Афонаска прошла, – скажет бабушка. – В магазин на Пашинскую.
– Нет, не Афонаска, а Гранька Спирова.
Если пройдет кто-то из дальней деревни или гости к кому-нибудь с чемоданами, то тут уж спор обязательно.
– Да то Филанида, с Дору бывала, еще в Марковскую выхаживала за Киню Ухова.
– Повно ты, да она за ним и не бывала, это сестра ее, Агнея, за ним бывала.
– Да что я, не знаю? – рассердится дед.
Память у него была хуже, чем у бабушки. Та знала не только всех ровесниц во всех деревнях, а в Кумзере их у нас, слава Богу, целых пятьдесят, но и у кого сколько детей, кого как зовут, кто на ком женат, кто с кем и когда гуливал. Иной раз расспорят и серьезно, хотя повод-то, кто прошел дорогой – Марья с Балуковской или Дарья с Глазихи.
Напившись чаю, идем с дедом на крыльцо покурить. Не признавал он ни сигарет, ни папирос, только махорку, да и бумагу к ней не каждой газеты. «Правду» и «Призыв» районный считал неподходящими. А вот «Красный Север», областную газету, в самый раз. У других газет, говорил, бумага горькая. Хотя наверняка печатались они все в одной типографии и на одной бумаге. Вот на крыльце-то или на лавочке перед домом после трех стопок и станет дед поразговорчивей, да и то, если ему задавать вопросы. Все «прежнее» у него, конечно, лучше настоящего, и качественнее и надежнее.
– Раньше чай был фабрики Высоцкого, табак Дунаевский, а спички Лапшина, – или скажет: – При царе при Николашке ели белые олажки, а теперича совет, ничего у нас и нет.
Это в шутку, понятно, хотя и злая частушка. Впрочем, в начале колхозной жизни звучала она правдой. Кого-то еще посадили в деревне за эту частушку. Из нашей деревни одного мужика посадили только за то, что пьяный сказал с глупой гордостью: « Мы теперь – сэсэряне!» Дескать, сейчас не Россия, а СССР, и не русские мы, а «сэсэряне». Хотя вряд ли мужики в деревнях ощущали себя перед революцией именно русскими. Дед рассказывал, что когда стали брать мужиков на германскую войну, писарь в Кадникове спрашивал: «Какой национальности?» – «Чего? Национальности? Кумзёра мы…» «Это что еще за нация такая?» – удивлялся писарь.
Из воспоминаний Михаила Васильевича Михеева:
«Я родился в деревне Лысовской в 1896 году, в семье крестьянина-середняка. Мой дед по матери и отец занимались в деревне домашним сельским хозяйством. Кроме того, дед имел кузницу, в которой проработал около 50 лет. Кузнечному ремеслу он обучил и моего отца. Это для отца был подсобный заработок, кроме сельского хозяйства. Семья наша была дружной, трудолюбивой. Отец очень уважал моего деда. Бабушка моя умерла, когда мне был только один год. А деда я запомнил. Когда он умер, мне было около пяти лет. При жизни деда сохранились в моей памяти три случая.
Во время летних работ все уходили на работу в поле, а дедушка оставался мне вместо няни. У меня была игрушечная детская гармошка. Я играл, пиликал, а дед пел длинные старинные песни. В этот момент в избу вошла мать, и я подметил, что дед смутился. Он сказал: «Надежда, я так Мишутку тешу…»
По воскресеньям дедушка ходил к церкви к обедне, а я в эти дни любил встречать деда, т.к. знал, что он принесет мне гостинцев. Особенно мне было интересно одевать на шею связку баранок, дед в это время меня гладил по головке. У меня были очень длинные волосы, мягкие и белые, как лен. Все другие ребятишки были коротко острижены, а дед не хотел этого, но я попросил отца, он и остриг мне волосы, пока дедушки не было дома. Когда я побежал встречать идущего домой деда, он посмотрел на меня, подал мне баранки, нахмурился, но по головке не погладил и молча пошел домой. Дома сел на лавку, даже не снял картуза, посмотрел на отца и сказал: «Эх, довели вы парнишечку…», разделся и лег на лежанку. Не пошел пить чай, хотя его звали несколько раз.
И вот дед в гробу… Седые волосы и борода. Мать плачет у гроба. Меня одели в новую дубленую шубу с оборами. На дровни поставили гроб, меня посадили на его крышку, подали вожжи, и я правил лошадью. Отец, мать и соседи тихо шли позади. Вот так своего любимого деда я и отправил на вечный покой.
Через год после смерти дедушки мать родила сестрёнку, и мне пришлось быть няней. С шестилетнего возраста пришлось нянчится с маленькой сестренкой. Особенно обидно это было летом. Все ребятишки гурьбой побегут купаться на озеро, а я разве могу за ними угнаться, когда на руках сестренка… Спуск к озеру очень крутой, и не один раз с сестренкой я кубарем катился через голову. Немало тут было слез у обоих.
Досаднее всего было, когда мать летом давала задание на день пахтать сметану. Один раз большую крынку сметаны мешал, мешал, только жиже становится, никак не сбивается. Что было делать? Вот и решил: всю эту сметану вылил в грязное ведро, из которого пойло дают корове, а сам с сестрой – на улицу.
Приходит мать с покоса и спрашивает: «Миша, смешал сметану?» – «Мешал, но не смешается» – «А где она?» – «Я её в ведро вылил». Посмотрела мать на мою работу и печально проговорила: «Эх, горе-работничек, помог, нечего сказать. Придется, видимо, делать самой» Я не понял упрека матери, а только подумал: «Вот хорошо, что больше не придется сметану мешать».
Отец мой очень любил читать книги, и выписывал газету «Сельский вестник» с приложениями. Всегда слушал, что читает отец и меня очень интересовало, как бы узнать буквы. Я как-то спросил отца: «Тятя, почему ты узнаешь слова?» Отец ответил: «По буквам» – «Вот бы мне узнать эти буквы» – «Погоди, узнаешь», – сказал отец, – «Я скоро буду тебя учить буквы, а потом и читать станешь».
Мне казалось просто непостижимым, что черные крючки, кружочки на бумаге будут говорить. Цифры печатные я уже знал по листочкам отрывного календаря, а счет знал до ста. Этому меня научила мать, а учить буквам не могла, т.к. сама не знала ни одной.
Но вот настал долгожданный день. Отец на ярмарке у книготорговца купил «Азбуку» с картинками и подарил мне. Сколько было радости, восторгов, что это моя книга, по ней буду учиться читать.
На первой странице были слова – ау, уа, ах. Я это запомнил очень быстро, а вот дальше стал путаться в буквах, т.к. мой учитель, тятя, так быстро называл мне буквы, что моя шестилетняя память не успевала закрепить. Тогда отец почти у каждой буквы нарисовал рисунки, например, И – игла, П – пила, Ш – шар и т. д. Это мне очень помогло запомнить все буквы, и читать я стал целыми словами. Мой отец оказался хорошим учителем, т.к. через полгода я уже читал из «Азбуки» сказки, а слушателем была моя сестренка, которая еще ничего не понимала. Я старался читать быстро, как читает мой отец, при этом половину слов перевирал безбожно, знал, что она все равно не поймет. Но когда слушал отец, я читал по-иному, он требовал читать слова правильно.
Прошел еще год, но другой книги мне больше отец не покупал, а сказал: «Не торопись, Михайло, осенью пойдешь в школу, там тебя будут учить по разным книгам, многое узнаешь». Эти слова очень заинтересовали меня, я с нетерпением ждал, когда же пошлют в школу.
И вот этот счастливый день для меня настал.
Мать надела на меня новую рубашку, брюки, пиджак, а главное – у меня была хорошая кожаная сумочка с замочком, хотя в сумке для первого дня был только кусок пирога. В школу меня никто не провожал, т.к. до этого дня отец водил меня к учительнице, которая и записала меня в число учеников.
Со мной вместе пошел в школу из нашей деревни Шурка. Учительница очень вежливо нас встретила, сказала, что звать её Людмила Викторовна и указала садиться за 4-местную парту. Когда мы с Шуркой сели, я тихонько сказал: «Шурка, этот стол-то, похоже, как у дедушки был гроб, только тот был белый» Шурка ничего не ответил, замолчал и я, т.к. все сидели очень тихо, хотя в классе было около 40 человек.
Вскоре пришел поп, одел ризу, взял чашку с водой и серебряный крест. Отслужили молебен, каждого ученика он покропил святой водой и дал поцеловать крест. Вот так и началось мое учение после науки отца.
В классе из 40 человек девочек учились только 5, которые были из семей торговцев и зажиточных крестьян. В то время девочек в школу не отпускали, заставляли прясть лен и куделю, да и так рассуждали: «Для чего девкам наука, топить печь да обряжать скотину и неграмотные могут». Кроме того, из мальчиков в школу ходили меньше половины. Тогда на 52 деревни были только две школы: одна земская, другая церковно-приходская с трёхлетним сроком обучения. В 1900 году была открыта двухклассная школа, но учеников в первый год было только 12, из них две девочки. Не проучившись и года, они отсеялись. Главными предметами были русский язык, арифметика и закон божий, которому учил поп. Горе было тому ученику, который плохо знал закон божий. Половина учебного времени для подготовки к урокам уходило на закон божий. Во время весеннего поста в среду и пятницу надо было всем учащимся простаивать церковную службу, два часа, это было много хуже уроков.
Учение мне давалось легко, я все годы учебы был в числе лучших учеников. Библиотеки и клуба тогда не было. Книжку для чтения можно было получить только в школе, но книг было мало, и большинство религиозные. Особенно любил читать книги о приключениях и путешествиях. Вот за эти путешествия и сам попал в приключение от попа. На уроке закона божьего поп по церковно-славянскому тексту заставлял учеников по очереди читать Евангелие, а я в это время под партой раскрыл книгу «Путешествие капитана Гаттераса на Северный полюс», и так увлекся, что не заметил, как ко мне подошел поп. Да и разве заметишь, если я был на полюсе. Поп в это время так меня стукнул по голове книгой, что я скатился и с полюса. Потом он вырвал из моих рук книгу и швырнул в угол так, что и корочки от книги отлетели. Я заплакал не от боли, что поп дал затрещину, мне было жаль книги. Я не выдержал и сказал: «Батюшка, Людмила Викторовна нас учила беречь книги, а вы её порвали. Как же я эту книгу сдавать буду?» Поп рявкнул: «Поговори ещё, так на колени поставлю!» Я замолчал, а в душе злился на попа за испорченную книгу. С той поры я возненавидел попа, хотя и ему урок готовил хорошо, чтобы не набил снова. Учеников, которые плохо отвечали, поп бил кулаком в спину, в одной рубашке выгонял зимой в коридор, ставил на колени. За это мы попа очень не любили. Много поп линеек обломал об наши головушки… В то время в школе применялись различные наказания: ставили на колени, в угол, выгоняли из класса, а поп даже тряс за уши. Однажды весной поп пришел в школу, а рясу снял в коридоре, остался в одном подряснике и зашел в квартиру учительницы. Мы, пользуясь этим, принесли большую лягушку и положили её в глубокий карман рясы. Поп ушел с урока, не заметив нашей проказы, даже и на следующем уроке ничего не сказал об этом. Видимо, ему было стыдно сознаться, что в карман рясы прыгнула лягушка.
Дисциплина на уроках была строгая. Если кто повернет голову назад, уже грозило наказание. Учебники были казенные, за порчу книг тоже строго наказывали, небрежным ученикам давали потрепанные книги. Тетради, перья и карандаши давали на определенный срок, а для уроков арифметики пользовались грифельными досками, но они часто ломались, и приходилось покупать на свои деньги.
Незаметно прошли три года. К экзаменам нас осталось только 15 учеников, а 25 за эти годы отсеялись. Некоторые перестали ходить в школу по домашним обстоятельствам, а других исключили как неуспевающих.
На экзамене были поп, уездный наблюдатель, тоже поп, и учительница. Вопросы задавал наблюдатель. Пять учеников сдали экзамен с похвальным листом, в том числе и я.
В том же году на мое счастье в волости открыли двухклассное училище, таким образом, мне представилась возможность учиться еще два года. В число желающих учиться дальше нас после школы-трехлетки из трех волостей поступили только 18 человек. Это были дети наиболее зажиточных крестьян или торговцев.
Вторая учительница, Александра Петровна, была прекрасным педагогом. Очень большой круг знаний она нам дала, даже сверх программы. На уроках нас не била линейкой только Александра Петровна Попова, прекрасной души была человек.
Но опять нашим мучителем был поп. Он нас учил Катехизису – это книга о православной вере, написанная на старославянском языке. Книга состояла из вопросов и ответов, с подтверждениями текстов из священного писания, которые нужно был знать наизусть. Например, так. Вопрос: «Где в священном писании сказано, что Бог везде?» Ответ: «В послании апостола Павла сказано: «Камо пойду от духа и от лица твоего, аще взыду на небо тамо еси, аще войду во ад тамо еси» и т. д. Вот из такой тарабарщины была книга из 180 страниц, изволь выучить ее наизусть. И учили, иначе поп не допустил бы до экзаменов. Эта зубрежка старославянского текста отнимала у нас больше половины всего времени при подготовке уроков.
Двухклассное училище я также закончил с похвальным листом. У меня было сильное желание учиться дальше. Учительница Александра Петровна выхлопотала мне право учиться за казенный счет в училище, дающее право по окончании его звание учителя грамоты, т.е. младшего учителя, но отец, и особенно мать, ни за что не захотели меня отпускать. В семье нужен помощник, т.к. мне было уже 13 лет, а в крестьянстве рабочие руки очень нужны.
Много у меня, было пролито слез, когда отец мне категорически сказал: «Живи, Михайло, дома, у нас неплохое хозяйство, будешь хорошим хозяином, а учиться больше не отпущу, надо работать дома». Уговоры мои и слёзы были напрасны, особенно против моего отъезда была мать. Я даже, по примеру Ломоносова, хотел тайком убежать из дома, но стало жаль отца и мать, так и не решился уходить.
Вот так прошли мои годы учения, но мечты о дальнейшем учении все же не покидали меня. Этот жизненный трудовой путь мужика страшил меня. Я видел, как мой отец, мать и все соседи не знали никакой отрады, кроме тяжелого труда, и это же ожидало и меня.
Крестьяне жили очень грязно. Так, в нашей деревне у Егора и Прасковьи Клюшиных в домах у печей не было кожухов, дым шел в дыру, проделанную в стене у печи, как в черной бане. Кроватей не было, спали все на полу, в лучшем случае на полатях. Не было даже понятия о простынях, занавесках на окна. Редко можно было встреть избу со стенами оклеенными обоями. Я видел, что труд и жизнь учителя во много раз лучше жизни крестьянина. Меня даже тогда удивляло, что учительница в среду и пятницу (раньше это были постные дни), кушала мясо и молоко, часто пекла белые лепешки, когда у нас в семье в посты (их было 16 недель) и по средам и пятницам нам даже снятого молока не давали, считалось грехом. А белые пироги пекли раз 5—6 в год, только по большим праздникам. Одевались крестьяне тогда плохо, летом женщины носили лапти из бересты, а моя мать и зимой ходила по снегу в лаптях. Шёлковое платье у девушки если и было, то одевалось один раз в год, на Троицу. Валенки с галошами носили только богатые парни, в праздники, а часы карманные редко у кого были, о наручных часах и понятия не имели.
Все это мне было грустно думать и переживать. Но для меня была одна радость – книги. Я прочитал все книги, какие были в школьных библиотеках, а там были даже книги русских писателей-классиков. Но этого было мало, я брал книги у торговцев, у попа и крестьян, которые имели книги.
Итак, с 13 лет я вынужден был впрягаться в тяжелую крестьянскую работу, кроме того помогать работать отцу в кузнице молотобойцем. Зимой из лесу возил дрова, сено, а всего надо было много. Дрова, кроме отопления дома, надо было заготовить для выжига угля, а сена требовалось возов 50—60, т.к. держали двух лошадей, трех коров и штук 15 овец. Весь этот уход за скотом выполняла одна моя мать, т.к. зимой никаких подсобных работ отец не брал. Бедная мать, сколько тысяч ведер воды она перетаскала своими руками, чтобы обеспечивать хозяйство водой…
Постепенно я стал привыкать работать в кузнице, мне нравилось смотреть, как плавится железо и потом под ударом молота на наковальне сваривались два куска железа. Научился наваривать сохи, отрезы. Это грубая работа, но все же требовала сноровки и умения. Выписал я книгу «Кузнечное дело». Эта книга вызвала у меня спор с отцом. Отец при ковке лошадей поджигал горячей подковой копыто, чтоб крепко держалась подкова. Я категорически протестовал против этого, что и в книжке указывалось. Отец сердито сказал: «Много стал знать, подковывай тогда сам, а я буду только подготовлять подковы». – «Ну что же, – ответил я – давай попробую». Но первый мой опыт был очень неудачным, т.к. моя Рыжуха после моей ковки пошла и захромала. Отец поднял у лошади больную ногу, вытащил обратно далеко забитый в копыто гвоздь, снова забил и, конечно, всё теперь было в порядке».
Как мой отец вспоминал о своем детстве: «Так бы я сейчас и промчался на санках с горы с горящим лаптем в сторону огромного костра, а фактически в темноту, зажмурив глаза, в вихри снежные. Чудно! С этим и только с этим связаны мои детские воспоминания. Целый день на горе, на санках, в снегу, руки посинели. И вот со слезами на глазах возвращаешься домой, а сам не можешь снять рукавицы. Заботливая мать с теплым урчанием и руганью снимает пиджак, шапку и валенки, достает ковшик воды из кадушки, и ты опускаешь туда свои холодные посиневшие руки. На глазах слезы, зубы стучат, руки страшно болят, но прошло 10—15 минут, и ты согрет и, как ни в чем ни бывало, сидишь на лежанке и дразнишь кошку».
Из воспоминаний Евстафия Ивановича Бухманова:
– Я родился в деревне Семеновской. У меня было обычное для предвоенного времени детство… Мой отец Иван служил в армии – сначала в царской, потом в Красной – 11 лет… Хорошо помню всех своих односельчан. У известного на все Кумзеро нашего деревенского кузнеца Фёдора Евграфовича Киселева было трое сыновей – Иван, Александр и Сивирьян, две сестры и брат Григорий, хороший печник. В войну погиб его сын Александр. У Евграфа Киселева была дочь Пелагея, замуж не выходила, и брат Илья. У Ильи сыновья – Андрей и Павел, у Павла сын Трифон, конюх, у него две дочери. Хорошо помню Петра Максимовича Гусева, – его могила у церкви была. Его сын Александр умер от ран после японской войны.
Помню, как раскулачивали в начале тридцатых годов… У нас в деревне раскулачивать хотели Ивана Киселева, старшего сына кузнеца Фёдора, но Фёдор сказал: «Ваньку не трожьте, я за него пойду!» И сгинул где-то на Севере. Помню разговоры, что наш кумзерский поп сдал на хранение Ивану Киселеву какие-то ценности, а когда через несколько лет вернулся за ними, услышал от Ивана: «Ничего ты мне не оставлял!»
Много лет спустя Фёдор Иванович Киселев нашел у себя в доме тарелку с серебряными полтинниками, сдал государству как клад, и получил 60 рублей.
В Кумзере сначала было организовано 11 колхозов. Кроме ферм было три овцефермы на 50—70 голов, две свинофермы на 50 голов. Только в нашей Семеновской было 14 коней. Сейчас на все Кумзеро – один конь, в деревне Бильской…
Помню, что в 1940 г. в нашей деревне Семеновской в 32-х домах насчитывалось 124 человека. В Ворсенской, есть у меня такие данные, перед войной жили 46 человек, в Марковской – 69, в Лаврихе – 65, в Пошивчихе – 108, в Оденневской – 157 человек.
В Великую Отечественную из нашей деревни погибли четыре человека: Александр Николаевич Бухманов, Александр Васильевич Гусев (с 1922 года рождения, летчик), Вячеслав Михайлович Гусев и Александр Григорьевич Киселев.
Ветфельдшером в Кумзере я стал в 1956 году, обслуживал 15 деревень (Ракула и Хряски).
В 15 деревнях, которые я обслуживал, в конце 50-х годов было 220 личных коров. Фермы были в деревнях: Павшиха, Семеновская, Оденневская, Пошивчиха, Дор, Балуковская, Давыдовская, Глазиха. В 1957 году построили ферму в Пашинской на 100 коров. Всего на моем участке на фермах было около 400 коров.
В Шабзере было 16 деревень, в конце 50-х годов там насчитывалось 1542 человека, было 5 ферм. Еще фермы были в деревнях Горка, Щукинская, Назариха, Воронино, Лысовская, Ерофеевская, Павшиха. Всего в Кумзере к началу 60-х годов было около трех тысяч коров. Раньше, по нормам, хозяйственное пользование коровы было – 15 лет, сейчас – всего 5 лет.
Едем как-то с бабушкой в поезде в город, ей скучно без разговоров, ничего не стоит спросить у попутчиц, куда едешь, да к кому, да много ли детей, даже – как зовут. И говорит смешно, одно цоканье, с непривычки и не понять. Ей ведь не сказать, например, «печка» – «пецька», и все тут, вместо «цыплята» скажет «чиплята», «цигун» вместо «чугун». Какая-то тетка толстая, городская, и спрашивает ее: « А вы, бабушка, какой нации будете?» – «Я-то, матушка, русская, а ты какой? Слушала тебя, да все слова непонятные, как радио говоришь».
Иные бабушкины слова без перевода не каждый и поймет: трунье – всякое барахло, висок – тряпочка, иминье – то, что в сундуке, омег – горечь, басота – красота. Или: кошшонка, зобенька, пальтушка, станушка. Это, впрочем, должно быть понятно и без перевода.
Татьяна Баранова:
«Мой прадед – Гусев Петр Максимович (годы жизни, приблизительно, с 1870-го – начало 1920-х г.). Он был славянской внешности, светловолосый и ясноглазый. Предки его, возможно, из бурлаков. Родился и жил в деревне Семёновской. В памяти тех, кто его знал, остался, как мастеровой. Трудился с утра до ночи. В браке был с Анной Писонтьевной Потёмкиной.
Семья прадеда жила крепко, вели свое хозяйство. Зимой Петр Максимович плотничал, выезжал на строительство в разные города России. Слава о кумзерских плотниках шла по всей губернии. Кумзёра слыли мастеровыми плотниками и кузнецами, строили прочно, на века, углы изб рубили «в лапу».
Односельчане называли Петра – «Петруша», а детей, ласково – «петрушатами».
Была у него сестра – Людмиша, жила в деревне Жуковской.
Мой прапрадед – Потёмкин Писон (годы жизни, приблизительно, 60-80-е 18-го века). Он жил в деревне Цариха. Одна из его дочерей – моя прабабушка Анна Писонтьевна (родилась в 1865-м, умерла в 1943-м г.)
Анна Писонтьевна была глубоко верующей, набожной, занималась домашним хозяйством, воспитывала детей. С глубоким почитанием относилась к мужу и семье. Не принимала революционных перемен, боялась разрушения церквей, отказа от веры, коллективизации и вступления в колхоз.
В их семье рождено 18 детей. Калиста Петровна была старшей из детей, (замужем за Доруничевым Александром Степановичем.) Дети Калисты: Валентина (по мужу Ухова), родилась в 1923-м году, прожила до 84 лет. Ее дети: Ухова Нина, Люба, Рита (проживают в Соколе). Виринея Доруничева (Виря) 20 августа 1926 года рождения, прожила до 84 лет, замужем не была. Работала в совхозе, жила в деревне Терениха, затем переехала в Сокол; Александра (по мужу – Евданова) с 1932 года, прожила 78 лет. Александр Петрович Гусев; Николай Петрович Гусев (мой дед); Людмила Петровна; Михаил Петрович; Лидия (по мужу Проничева); проживала в Риге. Ее дети: Михаил, Волька, Африкан, Гранислава. У Грани дети: Ирина и Сергей – двойняшки, живут в Риге. Еще две дочери Петра Максимовича – Александра и Мария – двойняшки. Александра – небольшого роста, стройная, светловолосая, белолицая, с веснушками; по характеру тихая, добрая и очень верующая. Ее сестра Мария жила в Угличе. Александра была венчана с кузнецом Александром Киселевым. Еще одна дочь – Людмила Петровна – «Людмиха» – была очень добрая и кроткая, в 1960-х годах жила в Соколе, в доме брата Гусева Н. П., моего деда на ул. Тимирязева в Соколе. У Людмилы был сын. Людмиха умерла скоропостижно, тихо, присев у печки погреть ноги. Покоится на Сокольском городском кладбище, место захоронения точно не определено.