Валерий Бочков
Сердце и другие органы

5

Кончился октябрь, незаметно в Нью-Йорк вполз промозглый ноябрь. Каждую осень даю себе слово смыться до Рождества, каждый раз торчу здесь. Простужаюсь, матерю сквозняки и снежную жижу под ногами, свинцовое небо, которое можно достать рукой, прямолинейность архитектуры Манхеттена с продувными ветрами. Каждый раз нахожу неотложные дела и никуда не еду. Лень, скорее всего. Впрочем, на этот раз, подвернулось кое-что действительно увлекательное.

С утра получил текст от Алекса. Пять слов, три опечатки: срочно нужно встретиться, очень важно.

– Ну вот, – пробормотал я. – Началось…

Звонить ему я не стал, отправил текст. Пальцы тыкали не туда, от спешки руки дрожали. Чёрт с ним, поймёт, исправлять не стал.

По привычке прихватил ракетку, хотя знал, что играть не буду. Среда – условный рефлекс.

С реки дул сырой ветер. Задержался у кортов, там два маньяка – один потный, в трусах и майке, другой – в русской шапке-ушанке и меховых перчатках, – носились взад и вперёд, лупили так, словно хотели убить друг друга. Я поёжился и пошёл в «Сити-Гриль». Надеялся не застать Кэрол, но сразу столкнулся с ней у входа. Она нахмурила нарисованные дуги, поджала лиловые губы.

– Уезжал? – равнодушно спросила она, держа наготове блокнот. – Что будем пить-есть?

Я поглядел на фиолетовые ногти, длинные и острые.

– На аукцион… в Чикаго ездил… – соврал я.

– А-а, это тот город, где нет телефонной связи…

Обжигая губы, пил чай с лимоном. Добавлял туда ром. Сел у стены, справа окно, напротив вход. Как в вестерне – всё под контролем, всё простреливается. Впрочем, травоядные не стреляют, они выясняют отношения – так это кажется у них называется.

В окне сновали макушки и шляпы, потом раскрылись и заплясали мокрые зонтики. Вдали темнела вода залива, статуя Свободы факелом цеплялась за мохнатую серую мерзость, которая ползла с севера. Раскрыл газету, несколько раз перечитал один абзац. Как по-китайски, ничего не понял. Плюнул, начал просто перелистывать страницы, поглядывая то на дверь, то в окно.

Алекс появился на десять минут раньше условленного.

– Ты здесь уже… – досаду скрыть не удалось. – Чайком балуемся?

Он сел напротив, шлёпнул перчатки на стол. С грохотом отодвинул стул, развалясь, закинул ногу на ногу. Заказал двойную «Столичную». Когда принесли водку, он сразу отпил половину.

Я никогда не обращал внимания, какого цвета у него глаза. Карие. Он смотрел сквозь меня, сквозь стену. Глаза казались неживыми. Он зачем-то громко хлопнул в ладоши и засмеялся. От рома у меня поплыла голова, происходящее стало напоминать скверный сон. Знает или нет? Я надеялся, что она ничего не сказала.

Алекс допил водку, стукнул стаканом. Посетителей было мало, но все кто был, сразу посмотрели на нас. Мне стало стыдно за него, за себя, за то, что я здесь с ним. Ведь мог же просто не ответить, ведь мог! Нет, потащился…

– Короче, ты прав оказался, Дмитрий, – он сказал так, словно завершал какой-то монолог. И снова хлопнул в ладоши.

– Что? – сипло спросил я и обрадовался – не сказала!

– Суки они, вот что! Суки! – он засмеялся, резко и истерично, будто залаял.

Я сунул руки в карманы, придумывая, что сказать. Как повернуть разговор, чтоб спустить всю эту беду на тормозах. С наименьшими разрушениями.

– Ошибка! Представляешь? Ошибка, твою мать! – он замотал головой. – Так и сказала – ошибка.

– Кто?

– Целый месяц и две недели! И всё ошибка. Как это? Я жену, дом, семью на хер послал ради неё, а она – ошибка. Димыч, ты не представляешь, сколько я потратил. Мы в Вегас летали, я конторский «Гольфстрим» брал, наврал, важный клиент.

– А Джил? – я спросил, чтоб не молчать.

– В Вегас! – заорал он. – Хочешь кольцо? Двенадцать тысяч? Пожалуйста! Я за один ужин в «Россо» полторы штуки выложил. На двоих, представляешь? Лобстеры с икрой, твою мать… Икра осетровая…

Он выдохнул и устало добавил:

– Да и хрен с ним, с деньгами. Не в этом дело… Я её прижал когда, она призналась, короче… – Алекс взъерошил волосы. – Короче… Она с кем-то спуталась. Со мной и с… ним. Понимаешь? Одновременно.

Я облегчённо кивнул, мол, чего тут не понять.

Он заказал ещё водки, молча пил, глядя в пол. Я сидел тихо, надеясь, что он выдохся и это конец. Мы молчали минут двадцать, потом он выцедил остатки, запрокинув голову и выставив кадык. На шее краснел свежий порез, я всегда почему-то думал, что Алекс бреется электробритвой.

Он поставил пустой стакан, двинул его пальцем. Словно мы играли в шахматы.

– Вот… – тихо сказал он.

Устало встал и пошёл к выходу. На столе остались перчатки, я хотел окликнуть его, но передумал. Хлопнула дверь. Я повернулся к окну, ожидая увидеть его макушку, но в это время с улицы раздался глухой удар, скрип тормозов. Кто-то завизжал. Официанты заспешили к дверям, распахнули, потянуло сырым холодом. Меня пробил озноб. К столу подошла Кэрол, у неё тряслись губы. Она хотела что-то сказать, но увидев перчатки, осеклась. На улице уже выли сирены, кто-то с бруклинским акцентом грубо командовал, приказывая всем очистить проезжую часть и отступить за линию ограждения.

6

Чёрный костюм неожиданно оказался мал. Я выдохнул, застегнул брюки. Натянул пиджак, он жал подмышками и был тесен в плечах. Подвигал локтями, словно куда-то продирался – жмёт. Подошёл к зеркалу, белые манжеты торчали из рукавов, я одёрнул лацканы, полы. Пиджак длиннее не стал.

– От долгов в таком бегать, – пробормотал я, вдруг вспомнив материнскую присказку. Взял со стола фотографию, родители снялись на какой-то вечеринке. За год до аварии. Отец чуть улыбался и внимательно смотрел куда-то в сторону, словно там происходило нечто важное, мать смеялась и глядела прямо в камеру. Это звучит банально, но она действительно была красивой.

Я приблизился к зеркалу, потрогал морщины на лбу, у губ. Посмотрел в глаза. Люди на фото выглядели моложе меня. Они выглядели гораздо счастливей.

– Спасибо, – прошептала Джил, когда я выражал соболезнования и клевал её в щёку. – Ты скажешь что-нибудь?

– Нет, пожалуйста, нет. Я не умею, пожалуйста, – пробормотал я.

На Джил была чёрная шляпа с вуалью, я чуть не ляпнул, что ей очень идёт. Наверное, нужно было принести цветы, с досадой подумал я, разглядывая зал. Вдали стоял гроб, сбоку, на деревянной треноге, чёрно-белое фото. Рядом ваза с цветами. Лилии, догадался я, удушливый запах дополз до дверей. Я протиснулся в угол, сел. Разглядывая незнакомых людей, я почувствовал, что промочил ноги. Тоскливая музыка – орган со скрипками – вдруг оборвалась, сразу стало слышно шарканье и шёпоты, кто-то натужно закашлялся. Тут же мелкое покашливание рассыпалось по залу. Чёртов ноябрь, подумал я и тоже прокашлялся. На кафедре, за гробом появился некто в белой манишке и с бледной лысиной. Он заговорил в микрофон протяжно и благостно. Какие-то церковные тексты, их смысл ускользал от меня. А может, его там и не было. Среди затылков и дамских шляп я пытался отыскать Мэгги. Неожиданно запел хор, детские чистые голоса. Дети стояли в нише у кафедры, я их даже не заметил.

Я старался не смотреть на фото, ретушёр перестарался и здорово польстил Алексу. Там он выглядел именно так, как ему всегда хотелось: прищур, зачёс, улыбка. Кларк Гейбл и Кэрри Грант. Я вспомнил прыщ и пену на губе.

Говорил кто-то из банка. Он перечислял титулы и заслуги, словно это имело значение для того, кто лежал в красивом, полированном ящике с медными ручками. Я с удивлением узнал, что Алекс дослужился до вице-президента и возглавлял департамент по связям с клиентами.

Потом произошла какая-то заминка, Джил вывела на кафедру плотного старика с моржовыми усами. У меня вспотели ладони, я догадался, что это отец Алекса. Он говорил по-русски, Джил переводила. У него был южный, почти украинский выговор. Я вдруг вспомнил, что у Алекса был похожий, когда мы разговаривали на русском. Я всегда думал, он так дурачится.

Неожиданно я услышал своё имя. Его произнесла Джил. Она кивнула мне и, придерживая старика за локоть, уже спускалась в зал. Выбираясь, я зацепился и чуть не упал. Ноги ступали как-то не так, от цветочной вони мне казалось, что меня сейчас вырвет, хоть я ничего не ел с утра. Я обошёл гроб, стараясь не подходить близко, я задержал дыхание, а когда вынужден был вдохнуть, явно уловил приторный запах. Протиснулся рядом с хором – пять подростков: четыре девчонки, все чёрные, худые и голенастые, и один парень, рыжий и толстый.

Я зачем-то поправил микрофон. Внизу белели лица, все смотрели на меня.

– Он… – я начал и неожиданно понял, что не могу произнести вслух имя Алекса. Что-то почти физически не давало мне это сделать. Я замялся, достал платок, вытер лицо.

– Он… – повторил я. – Был моим другом…

Проснулся от утреннего солнца, по-летнему тёплого и яркого. Не помню, что снилось, но проснулся я в отличном настроении. Открыл глаза. По полу вытягивались длинные тени, в полосах света искрилась пыль. На стену заползал треугольник света, он делил по диагонали «Кино-Глаз», может, мрачноватый для спальни, но один из моих любимых плакатов Родченко.

Вспомнил вчерашний день. Думаю, моё сознание не смогло переварить бредовости происходящего и вытеснило информацию в тот дальний чулан мозга, где покоится мусор от просмотренных фильмов ужасов, кадров с кровавых мест преступлений, хроники землетрясений, цунами и геноцида.

Отчётливо помню шок, когда я понял, что гроб сожгут прямо здесь и сейчас. Служители проворно убрали цветы, снова завыл орган и скрипки. Гроб вздрогнул и стал медленно опускаться вместе с подиумом. Музыку сделали громче, наверное, чтоб заглушить шум механизмов. Я расслышал звук, похожий на щелчки старой лебёдки, в моём прежнем доме так работал лифт. Гроб исчез, на его месте чернела прямоугольная дыра в полу. Потом оттуда поднялся пустой подиум.

На улице я оказался под одним зонтом с Джил. Лил дождь. К нам подходили, я без конца пожимал руки, кивал, что-то бормотал. Я пытался разглядеть трубу и дым, но мы стояли слишком близко к зданию. Джил сказала, что нужно дождаться урны с прахом, я покорно согласился. Я думал, будет что-то вроде античной вазы, мрачной и строгой. Нам вынесли коробку с бантами, похожую на рождественский подарок. В лимузине мы ехали молча, коробка стояла между нами, Джил придерживала её рукой. На всякий случай.

В лифте я спросил про сестру. Джил сказала, что Мэгги лежит с жутким гриппом, температура под сорок. Двери в их квартиру были распахнуты настежь. На створках висели чёрные банты. По комнатам хмуро бродили гости, бесшумно скользили официанты.

На поминках меня вырвало: мне налили водки, я сделал глоток и едва успел добежать до уборной. Больше я не пил, а по пути домой заснул в такси.

Солнце сползло с Родченко, я наконец собрался с силами и поплёлся в ванную. Затрещал домофон. Со щёткой во рту, капая белыми кляксами на паркет, я нажал кнопку:

– Х-хто?

– К вам посетитель, – раздался официальный баритон консьержа, – госпожа… извините, как? – на том конце происходил диалог. – Госпожа… Гордиенко.

Я натянул халат, пытался отыскать тапки. В дверь постучали.

– Открыто! – крикнул я.

На пороге стояла Джил, в руке два картонных стакана.

Быстро вошла, бросила сумку в угол, громко стуча каблуками, прошла в комнату. Запахло кофе. Я сделал глоток, сел напротив в кресло. Было видно, что Джил вымоталась, лицо осунулось, в глазах появилось что-то злое. Мне не приходилось иметь дело со вдовами, я пил кофе мелкими глотками, бесконечно запахивал и поправлял халат.

Она встала, прошла к окну.

– Я говорила с Дугласом, – не поворачиваясь, сказала она, – Дуглас предупредил, что они попытаются отбить страховку.

– Что? Кто? – я не понял ничего. – Какой Дуглас?

– Наш… Мой юрист, – Джил повернулась. Лица я не видел, лишь контур и сияние. – Страховая компания хочет квалифицировать смерть, как самоубийство.

Она так и сказала – квалифицировать.

Я поёжился, по полу дуло, тапки я так и не нашёл.

– Дуглас сказал, что тебя непременно будут мурыжить. Ты был последним, кто… – она замялась, подбирая слова. – Последний, с кем он…

– Ну и что? Причём тут я?

– Ты? Ты не причём. Будут вынюхивать, о чём вы говорили, какое у него настроение было, что и сколько пили, понимаешь?

Я кивнул. У меня началась изжога. Я поставил картонный стакан на пол.

– Дуглас тебе позвонит, – Джил поставила свой стакан на стол. – О’кей?

Она подошла, провела пятернёй по моей макушке, взлохматила волосы. Села рядом, притянула к себе.

– О чём вы там говорили? – тихо спросила она. От неё горьковато пахло кофе.

Я пожал плечами, хмыкнул.

– Он про нас не догадывался? Ничего не говорил тебе? – Джил ткнулась носом мне в щёку.

Я помотал головой.

– Уверен? – спросила она. Потом выдохнула со всхлипом. – Господи, как же я устала! Если б ты знал. Если б ты только знал.

В спальне она запуталась с застёжкой, повернулась ко мне спиной. Я расстегнул. На гладких плечах у неё пестрели конопушки. Она стянула юбку через голову, почему-то осталась в колготах и высоких сапогах. Запиликал мой телефон. Я, путаясь в халате, перескочил через кровать. На дисплее зажглось имя. Опередив автоответчик, схватил трубку.

– Да! – громко сказал я.

Джил бросила сапоги на пол, на цыпочках прошла к зеркалу, подняла руки, потянулась. Втянув живот, посмотрела на меня через плечо.

– Да, конечно. Буду в три, – я кивнул головой, добавил. – Хорошо, захвачу. Да, непременно.

Джил подошла ко мне. Я быстро нажал отбой. Джил молча смотрела мне в глаза, чуть исподлобья, не то зло, не то с насмешкой.

– Клиент… – непроизвольно начал я. – Там интересный Михайлов и Клуцис… Надо посмотреть…

Джил молча кивнула, медленно села на кровать. Тихо сказала по-русски:

– Димитрий, кончайте пудрить мозг.

Ласково улыбаясь, перешла на английский:

– Твой клиент, кстати, неплохо играет в теннис. Второе место на юниорском кубке в Сан-Диего. Не думаю, что это твой уровень, но тебе ведь надо с кем-то играть в теннис. По средам.

Я положил трубку, сел на край кровати. С фотографии мне улыбалась мать, отец смотрел куда-то в сторону. Рядом лежал круглый камушек, похожий на солодовую ириску. Придерживая халат, я дотянулся до фотографии и перевернул её лицом вниз.

Моцарт, или Анатомия хаоса

1

Воронёнок уже оперился, но летать ещё не умел. Чёрный и носатый, ростом с мелкую курицу, он неуклюже скакал по стриженой траве, пугливо глазея по сторонам и приближаясь к краю газона. Перевалившись через кирпичный бордюр, запрыгал по серым плитам тротуара в сторону дороги. Машины тут проезжали редко, дорога по территории отеля шла с ограничением скорости в двадцать пять миль.

Основное шоссе проглядывало сквозь пыльные кусты азалий. Плотный поток автомобилей взлетал на холм и весело ухал вниз, уносясь в сторону океана, бесцветный кусок которого приклеился к такому же белёсому скучному небу. На открытой террасе никого, кроме Лиса не было, сухой китаец с плоским терракотовым затылком допил свой апельсиновый сок и ушёл, придавив пятёрку стаканом в неопрятных рыжих потёках. Воронёнок соскочил с тротуара на дорогу.

Появилась официантка, Лис попросил ещё минералки. Она молча кивнула, взяла с соседнего стола грязный стакан и деньги. «Лет тридцать, – подумал Лис про официантку, – наверное, уже поставила крест на карьере кинозвезды. – Тут, в Калифорнии каждый официант несостоявшаяся знаменитость. Впрочем, апломб обратно пропорционален возрасту». По дороге прошелестел белый «линкольн», чёрное колесо с серебряными спицами пронеслось в полуметре от воронёнка. Он испуганно отскочил, попытался забраться на тротуар, перевернулся, беспомощно хлопая куцыми крыльями. Кое-как встал, недовольно нахохлился, пару раз клюнул асфальт и снова запрыгал к середине дороги.

– Спасибо, – Лис с удовольствием сделал большой глоток, поставил стакан.

Официантка снова кивнула. Столы на террасе были из кованого ажурного металла, толстый стакан звякнул, стол отозвался тонким звоном. Как камертон.

– Хотите сыграть? – спросил Лис.

Официантка обернулась, без особого интереса спросила:

– В кино?

– Кино? – не понял Лис, засмеялся, снял солнечные очки. – Не в кино. Нет.

Официантка молча разглядывал его.

– Сыграть, – повторил он. – На деньги. На желание. Просто так – ни на что.

– Я не азартная, в карты не играю, – официантка собралась уходить. – Спасибо за предложение.

– При чём тут карты? Я сам карты не очень… Слишком легко мухлевать, исчезает элемент непредсказуемости.

Он улыбнулся и добавил:

– Просто скучно, – он отогнул манжет, взглянул, – нужно как-то убить три часа и двадцать пять минут, – улыбнулся и добавил, – и я вас вовсе не клею.

– Ну, слава богу, – она насмешливо выдохнула. – У меня тут каждый второй ассистент Копполы или Спилберга.

– Ну да, такой город…

– Да уж. Такой вот.

Пожалуй, лет двадцать семь, подумал Лис, у брюнеток с возрастом как-то не очень ясно. Она напомнила ему Зету, на которой он чуть не женился четыре года назад, Зету из Хайфы, смуглую и жилистую, как подросток-индеец. Из племени сиу.

– Как вас зовут? – спросил он.

– Ну вот, а говорили, что клеить не будете.

– И не клею. Это для игры.

– Лив, – она сказала и показала на золотую пластинку с её именем, приколотую к груди. – Меня зовут Лив.

Он улыбнулся, Лив и Лис.

– Красиво. Звучит, как лист.

Она сунула худые ладони в карманы тесных джинсов. За её спиной повисла изумрудная колибри, крошечная, не больше шмеля. Крылья порхали так быстро, что птаха казалась механической игрушкой. Лис расслышал даже тонкий звон, как от мизерного моторчика. Дикий виноград отбрасывал пятнистую тень, она сползала со стены и лениво стелилась по светлому камню террасы. Лив повернулась в сторону океана, острая ключица в разрезе белой блузки, сильная тонкая шея. Повернувшись, она словно ушла, исчезла, её уже не было здесь, на яркой террасе, заставленной ажурными железными столиками.

Лис сделал глоток, поставил стакан. Стол тонко пропел. По дороге промчался спортивный «ягуар», воронёнок едва успел отскочить.

– Ну, так как насчёт игры? – спросил Лис.

Официантка повернулась, удивлённо, чуть растерянно.

– Какой игры?

– Ну, это мы сейчас решим. Дело в том, что смысл любой игры в непредсказуемости результата. Это – суть игры. Непредсказуемость.

– Допустим, – Лив вяло кивнула.

– Не допустим. Так оно и есть. Чем яснее прогноз результата, тем ничтожнее элемент игры. Карты, шахматы, нарды, конные скачки, собачьи бега, любой тотализатор – всё это чистая арифметика. Плюс мастерство игрока. Причём, не важно, играет он честно или жульничает. Классный шулер просто увеличивает свои шансы на выигрыш точно так же, как гроссмейстер, что изнуряет себя анализом тысячи шахматных комбинаций. Всяких там ферзёвых гамбитов Фишера и защит Каспарова.

– Я не умею в шахматы…

– И не надо! В этих играх, как правило, подлец играет с дураком. Если ты знаешь, что твой противник сильнее тебя, какой смысл с ним играть? Результат известен заранее. Ведь только дурак может надеяться, что более сильный и опытный соперник по некой мистической причине проиграет слабаку.

– Ну, допустим. Так во что мы будем играть? Тут вроде… – она огляделась по сторонам.

Лис засмеялся.

– Сколько угодно! Вот к примеру… – он повернулся к отелю. – Сколько этажей в гостинице?

– Двенадцать? Восемнадцать? – Она пожала плечами, начала считать.

– Нет-нет, угадайте!

– Пятнадцать, – сказала она наугад.

– Шестнадцать.

– Ну вы, наверное, знали.

– Конечно. Это пример некорректной игры. Я знал, а вы нет. А вот, предположим, я заберусь на тот карниз и прыгну вниз. На ваш взгляд я расшибусь насмерть или нет?

– Это третий этаж, – Лив прищурилась. – Уцелеете. Но ноги точно переломаете.

– А с пятого если сигану?

– С пятого? – она подняла голову. – Потолок в холле высокий, почти два этажа, так что это почти шестой…

– Ну и?

– Ну и, – она хмыкнула. – Я думаю – крышка. Тем более, если на асфальт.

Лис задрал голову, словно прикидывая траекторию. Перед входом в отель росли толстые пальмы с мохнатыми серыми стволами, похожими на седые горилльи спины. Швейцар в золотых аксельбантах скучал у колонны, покачиваясь на каблуках. Вперёд-назад.

– Надеюсь, вы прыгать не будете.

– Нет. Сыграем во что-нибудь безопасное. Для нас, по крайней мере. Вон там, – Лис кивнул в сторону дороги. – Там птенец вороны.

– Где? Не вижу… – Лив вытянула шею. – Где?

– Там. Его куст вам загородил, – Лис допил воду. – Летать он не умеет. Но машины тут ездят редко. Да и медленно. Так что шансы у птицы не такие уж скверные.

Воронёнок как раз появился в просвете между кустов, он скакал и бестолково крутил чёрной головой.

– Конечно, у собаки были бы выше шансы, все бы тормозили, тут водитель уверен, что птица успеет взлететь и редко сбрасывает скорость. Но в этом-то и есть элемент игры. Предположим, – Лис посмотрел на часы. – Вы ставите на то, что воронёнок уцелеет в течение следующих пятнадцати минут. А я играю против вас и утверждаю, что нет.

Проскочил серебристый лимузин, быстро проскочил, явно превышая скорость. Покрышка по касательной стукнула птицу, воронёнок покатился кувырком, закаркал. Лив вскрикнула, прижала ладони к лицу. Медленно повернулась к Лису.

– Это жестоко… – проговорила она тихо. – Как вы… Как вообще вы можете? Жестоко и мерзко.

Она ещё что-то хотела добавить, но махнула рукой и побежала к дороге.

– Я знаю, – грустно кивнул Лис. – Знаю, знаю. Мерзко.

Он вынул бумажник, положил на стол несколько купюр, расправил, прижал холодным потным стаканом. Официантка, орудуя салфеткой, пыталась загнать птенца на траву, воронёнок ругался, махал короткими крыльями и никак не хотел уходить с проезжей части.