Валерий Аркадьевич Кормилицын
Держава. Том 3

Глядя на растерянное безвольное лицо, временами морщившееся от боли, когда ножницы в дрожащей руке выщипывали волосы из головы, Рутенберг решил, что следует придумать легенду об этих минутах: «Ну не рассказывать же потом, что народный вождь, трепеща телом и дрожа губами, шептал: «Петя, не бросай меня». Следует поведать, что подбежавшие рабочие поцеловали священнику руку и поделили между собой остриженные волосы, в то время, как отец Гапон суровым голосом произнёс: «Нет больше Бога! Нет больше царя!»

– Пе-е-тя! Нас не убьют? – заплакал Гапон, растирая слёзы рукавом шубы.

– Раз до сих пор живы, то не убьют, – выбросил ножницы и револьвер Рутенберг.

Голова его стала удивительно ясна. Он даже сам удивился этому.

– Георгий, надо уходить отсюда, – поднял и с трудом довёл безвольное, словно из киселя, тело, до ворот, увидев у раскрытой створы мёртвого человека: «Следует переодеть батюшку», – ударил его кулаком в скулу, чтоб тот разозлился и пришёл в себя.

Но удар не подействовал. Качнув головой и скорчив плаксивую гримасу, Гапон всхлипнул, выдув из носа огромный пузырь.

«Словно шарик воздушный надул», – совершенно успокоился Рутенберг и стал снимать с убитого испачканное кровью пальто.

– Сбрасывай шубу, отче, да пальто надень, чтоб Николай при встрече не узнал, – пошутил, удивившись себе, и рассмеялся, глядя на дрожащего священника, с ужасом воззрившегося на его смеющееся лицо.

– Ты чего, Мартын? – начал тот приходить в себя, надевая пальто и пачкая руки в чужой крови.

Застегнув пуговицы дрожащими пальцами, поднял к лицу кровавые ладони, и они затряслись, а слёзы вновь полились из глаз.

– Я убил их! – причитал он, закрыв лицо руками… – Я убил их… – зашипел, перейдя на шёпот, чуть опять не потеряв сознание.

Хладнокровно обтерев платком кровавое от ладоней лицо, Рутенберг спокойно, будто на пикнике в дружеской компании, произнёс, брезгливо глядя на земляка:

– В город пробираться надо, и у знакомых спрятаться.

После этих слов Гапона охватила нервная лихорадка:

– Да! Да! Прятаться надо… Кровь! Кровь кругом, – шептал, словно в бреду.

«Ты теперь нигде от этой крови не спрячешься», – повёл его дворами и проулками, а в голове неожиданно возникли слова Азефа, произнесённые при последней встрече: « Вдумайтесь только, какое это величие – использовать веру в Царя и Бога для революционных замыслов».

Поплутав по улицам, Рутенберг с Гапоном вышли к особняку одиозного миллионщика Саввы Морозова, где их приняли по высшему разряду.

Отмыв от крови лицо, вызвали «жана»³, который, профессионально топыря мизинец, подстриг священника, попутно замучив вопросом: «не беспокоит-с», и затем аккуратно сбрил бороду.

«Ну, чисто поп-растрига», – мысленно хмыкнул Рутенберг.

Гапона переодели во всё чистое и накормили.

Подумав: «Хотя это чистой воды нелепица – а вдруг за нами следили?» – Рутенберг повёл Гапона на квартиру к писателю Горькому.

Выпив здесь стакан вина, и окончательно успокоившись, по совету окружившей его интеллигенции, написал в Нарвский отдел записку, продиктованную Рутенбергом и Горьким: «У нас больше нет царя! Рабочим надо начинать борьбу за свои права. Завтра я к вам приду, а сегодня занимаюсь вопросами на благо общего дела».

Вспомнив недавние события прослезился, затем выпил для успокоения второй стакан, и взбодрившись, поддался на уговоры писателя выступить перед интеллигенцией в помещении Вольного Экономического общества.

– Вас никто не узнает, Георгий Аполлонович. Вы сейчас больше смахиваете на обыкновенного приват-доцента, нежели на народного вождя, – плюнул в душу Гапона, критически обозрев безбородое бледное лицо со скошенным набок носом и короткой стрижкой. Окинув взором крахмальный воротничок, и безобразно вылезшие из рукавов мятого пиджака манжеты, подумал, что и на приват-доцента этот помятый субъект явно не тянет, а весьма схож со шпиком из охранки…

«Как я ненавижу этих интеллигентов… То ли дело – простые рабочие», – узрев в писательских глазах искры иронии, поправил манжеты Гапон, и сморщил в плаксивой гримасе лицо, вспомнив убитого богатыря Филиппова с его окладистой бородой и трубным басом.

Шумное заседание интеллигенции вёл профессор Лесгафт – так представил председателя Максим Горький.

Крича каждый своё, и не слушая глупые мнения других, собравшиеся господа обсуждали виденное и пережитое днём.

– Представляете, – горячился старичок в пенсне и в бородке клинышком. – Десять тысяч раненных и пять тысяч убитых… И это в столице России. На моих глазах.., – кряхтя, взобрался на кафедру, – …Ша! – выставил ладонь в сторону Лесгафта, попытавшегося довести до сведения старикашки, что намечен другой докладчик. – Я сам видел, пока ехал сюда на конке, – задребезжал он с трибуны, уцепив себя за бородку, – как за нами гналась целая сотня казаков, во всю глотку вопя: «Бейте студента!»

– Это вас приняли за студента и хотели избить? – поинтересовался недовольный ущемлением своих председательских прав Лесгафт.

– Нет! Студент – он и в Африке студент… В очках и шляпе, – занудливо стал объяснять старичок.

– Ну да, – насмешливо покивал головой ведущий собрание. – С кольцом в носу и в набедренной повязке…

– Один из казаков, – не слушая язвительные замечания, продолжил старикан, – видно через окно его заметил и с подвывом заорал: «Лупи в хвост и в гриву очкарика-а!», – жестикулировал пожилой докладчик. – Всё на моих глазах было и нечего усмехаться, – набросился на председателя. – Остановив вагон, дикари вытащили студента и стали избивать нагайками и ногами…

– Они от самой Африки за ним гнались? – попытался уточнить Лесгафт.

– Нет. От Зимнего, – огрызнулся старичок и, сделав жалостливое лицо, продолжил: – Бедный студент только и мог стонать: «Мама, мама-а…»

Услышав такие ужасы, сидевший неподалёку Гапон привычно уже пустил слезу, представив себя на месте несчастного юноши, а Лесгафт, наоборот, разозлился от этого душещипательного эпизода.

– А вот мне рассказали, что на Большом проспекте Петербургской стороны эскадрон кавалерии лейб-гвардии Конного полка остановил конку на том основании, что сидевший в империале студент назвал их опричниками.

– Кем они и являются, – сумел вставить старичок, покидая трибуну.

Лесгафт неожиданно увлёкся повествованием: «Наверное, от дедушки заразился», усмехнувшись, подумал он.

– Офицер в грубой форме… шпак, очкарик… Потребовал выйти из транспортного средства, и пока бедняга сходил, целый взвод во главе с офицером стали рубить его шашками…

У Гапона опять намокли глаза от столь трагической картины, а присевший рядом старичок прошептал: «И он закричал: мама, мама-а», – громко высморкавшись в платок, дедуля подозрительно покосился на попа-расстри-

гу – не с охранки ли чучело?

– … В эту минуту, – взобрался на кафедру Лесгафт, чтоб вещать на весь зал, – приблизился отряд городовых, и стал рубить заступившегося за студента рабочего. И его тоже забили до смерти. Одна из пассажирок конки видела даже два гроба, доставленных к вагону, куда положили останки убитых, – покинув кафедру, подошёл к старичку с Гапоном. – Это я к тому, что бывают и непроверенные слухи, – сказал клинобородому дедушке. – А вы, как сообщил мне Алексей Максимович – посланец отца Гапона? Прошу вас за трибуну.

Взойдя на кафедру, Гапон оглядел зал и поздоровался, как в «Собрании» с рабочими:

– Здравствуйте. Многие лета вам.

И под негромкие смешки продолжил:

– Теперь время не для речей, а для действия. Рабочие доказали, что умеют умирать, но, к сожалению, они безоружны. А с голыми руками трудно бороться против винтовок, шашек и револьверов. Теперь ваша очередь помочь им. Накануне девятого января нам обещали триста револьверов и бомбы. Но обманули. А из магазина Чижова мы достали только двадцать револьверов, – прикусил язык. – Нужно оружие! – под аплодисменты сошёл с кафедры.

«Артистические переливы тембра, поднятые вверх руки и закатанные к небесам глаза… Всё это рассчитано на рабочих. На их низкий умственный уровень… А здесь жесты благословения и переливы голоса роли не играют. Здесь важен смысл. То-то Лесгафт дипломатично посмеялся над старичком в пенсне», – улыбнулся Рутенберг – умный и хладнокровный человек, показавший пешке, что она пешкой и осталась, не сумев пробиться в ферзи.

После речи, как все догадались – отца Гапона, небольшая группа присутствующих, в одной из комнат Общества стала обсуждать, где взять оружие, чтоб организовать народное восстание.

Как потом рассказывал Гапон, Максима Горького он поставил у двери на стрёме, чтоб не зашли посторонние…

Не знавший о своей «босяцкой» роли Горький, после собрания, повёз стриженую знаменитость к себе домой и вместе с ним сочинил ещё два обращения. Одно к рабочим: «Так отомстим же, братья, проклятому народом царю и всему его змеиному отродью, министрам… Смерть им… И оружие разрешаю вам брать… Бомбы, динамит – всё разрешаю… Стройте баррикады, громите царские дворцы и палаты! Уничтожьте ненавистную народу полицию…»

В том же духе составили и обращение к солдатам.

В 22 часа 20 минут с докладом императору в Царское Село прибыл Святополк-Мирский.

– Войска применили оружие? – поразился Николай, в волнении закуривая папиросу.

Мирскому курить не предложил.

– Ещё накануне вы говорили, что в столице сохраняется спокойная обстановка, – остановившимся взглядом смотрел в тёмное окно.

– Рабочие выдвинули требование, чтобы Вы, Ваше величество, вышли к ним принять петицию. А среди рабочих скрывались эсеры и эсдеки, которые и спровоцировали ответный огонь войск. Реально было покушение на вас…

– А что же Фуллон? – спросил у Мирского царь.

– Руководил из кабинета. Но командовал всеми войсками, по поручению великого князя Владимира Александровича, князь Васильчиков.

– Это я знаю, но считаю, что раз Фуллон во всём потакал Гапону и его Собранию, то обязан был выйти к ним и принять петицию, успокоив толпу и пообещав выполнить большую часть требований… А дяде моему лишь бы пострелять, – в гневе вспыхнул лицом Николай. – Фуллона немедленно в отставку. И его счастье, что официально всё руководство взяли на себя военные. А то бы быть ему в Петропавловской крепости… И не начальником… А что войска?

– Войска, Ваше величество, полностью исполнили свой долг. Первая встреча колонны рабочих с войсками произошла в двенадцать часов дня возле Нарвских ворот. Ещё две огромные толпы следовали к центру города. Возле Большой Дворянской улицы два эскадрона гвардейских улан попытались перегородить им путь, но рабочие пропустили их внутрь колонны, обойдя по бокам, и продолжили следование к Троицкой площади, где дислоцировались тринадцатая, четырнадцатая и пятнадцатая роты лейб-гвардии Павловского полка. Пристав Петербургской части, встав перед толпой, стал увещевать её прекратить движение и разойтись… Но толпа продолжала идти. Тогда павловцы, держа ружья с примкнутыми штыками наперевес, словно на параде, ринулись с криками «ура!» на толпу, которая стала разбегаться. Жертв среди рабочих не было.

– Павловцы молодцы! – похвалил полк император.

– Самые бурные события произошли на Васильевском острове, – продолжил доклад министр внутренних дел. – Там строили баррикады с проволочными заграждениями и поднимали красные флаги, выкрикивая: «Долой самодержавие». «Да здравствует революция!» Стреляли по войскам. Кидали в солдат камни. Валили телеграфные столбы. Несколько сот человек напали на управление второго участка Васильевской части, разбили окна, ломали двери. Служащие отстреливались из револьверов. Однако генерал-майор Самгин, командующий войсками в числе двух эскадронов улан, двух сотен казаков и восьми рот пехоты, со смутьянами справился. Войска несколько раз разгоняли толпу и разбирали баррикады. За вооружённое сопротивление и грабежи было задержано сто шестьдесят три человека.

Отпустив Мирского, Николай прошёлся по кабинету, в сердцах ударом ноги опрокинув стул: «Хорошо, что свидетелей вспышки не было, – сел в кресло и задумался. – Второй грех на мне. Ходынка и сегодняшний день. Но тогда люди подавили себя сами, а теперь это сделали – правительство и Я. Приказа стрелять не было. Речь шла о том, чтоб не допустить огромную толпу – Мирский назвал цифру в триста тысяч, в центр города, дабы пресечь погромы и беспорядки, наподобие Кишинёвских. Как теперь на Западе, а следом и наши либералы, назовут меня? – грустно улыбнулся, вновь закуривая папиросу. – Ясно, что не Николай Добрый… Главным виновником, разумеется, станет царь. Применишь оружие, и в глазах Запада преступник. Не применишь – тоже преступник. А как бы на моём месте поступили англичане, случись у них такая демонстрация. Да ещё во время войны?!

Через день он прочёл в газетах, что стал Николай Кровавый!

Прочла это и Александра Фёдоровна.

«Николай Кровавый.., – внутренне возмутилась она. – Да он даже маникюр запрещает мне делать: Пальцы как в крови, говорит… Крови человеческой не переносит и вдруг – Кровавый…»

Лондонская «Таймс» 11 января напечатала: «Теперь уже почти выяснено, что русское правительство нарочно предоставило движению развернуться, чтобы потом сразу дать кровавый урок. Николай Второй, как государь, не только пал, но и пал позорным образом».

А политический деятель Великобритании Рамсей Макдональд, в скором времени министр труда, назвал Николая человеком «запятнавшим себя кровью» и «примитивным убийцей».

Демократические депутаты в парламентах Италии, Франции, Германии заклеймили позором кровавый режим, собирая у российских посольств своих сторонников, идущих под лозунгом «Долой царизм!»

В 1916 году Николай Второй узнал, как лихо английское правительство подавило Дублинское восстание, возникшее во время войны. Не мудрствуя лукаво, подогнали к городу боевые корабли и из пушек стреляли по восставшим.., уничтожив в несколько раз больше народа, чем 9-го января в Петербурге. И ничего… Никаких криков о кровавом английском режиме… И никого за это не отправили в отставку. И никто материально не поддержал, как в России, пострадавшие семьи… Расстреляли-то в королевско-парламентской Англии, а не царской России.

Особенно большой отклик события 9-го января вызвали в еврейской среде.

Бобинчик-Рабинович, уплетая некошерную, но такую вкусную пищу, на чём свет стоит, материл царских сатрапов во главе с Николаем.

– Хаим, завтра идём поднимать местечковых евреев на забастовку. Товарищ Вольф-Кремер поручил созданному нами боевому отряду обеспечить её массовость, – обгладывал куриную ножку, запивая вином. – Велено обходить заводы и фабрики, а также мелкие мастерские, призывая прекратить работу.

– А если не прекратят? – поинтересовался Хаим, зная уже ответ.

– Нам не впервой, – раздухарился Бобинчик-Рабинович. – Лупцуй хозяев производств и несогласных бросить работу. Скажем ребятам, пусть смело выпускают пар из котлов на заводах, снимают приводные ремни механизмов.

А товарищ Ицхак напечатает листовки, призывающие к забастовке.

– Ты не учи, что мне делать, – разозлился Ицхак: «Во свиноед! Уже мной руководит».

В официальном сообщении, составленном по сведениям из больниц,

в чёрном квадрате поместили цифры пострадавших: 130 убитых и 299 раненых.

Тяжело перенёсший воскресные события Николай взял себя в руки, решив, что власть не должна капитулировать под давлением руководимой революционерами толпы, и согласиться на явно невыполнимые требования.

К тому же во время войны: «А пока следует усилить власть, придав ей даже диктаторские функции».

Не откладывая в долгий ящик, уже 11 января вызвал в Царское Село генерала Трепова, коего знал по отзывам Московского генерал-губернатора – как прекрасного обер-полицмейстера, и назначил его генерал-губернатором Петербурга.

Своим указом вручил ему неограниченные права в деле «охранения государственного порядка и общественной безопасности».

К вечеру этого дня из Парижа от латино-славянского агентства генерала Череп-Спиридовича в Россию пришло сообщение, что японцы открыто гордятся волнениями, вызванными усилиями их агентов и розданными деньгами.

Как выяснила разведка – Акаши, за американские доллары, на корню скупил все революционные партии и они плясали под его японскую дудку.

Узнав о назначении Трепова, окружение Гапона, в том числе и Горький, стали уговаривать его покинуть Россию, сохранив свою жизнь для будущей революции.

«Может – язвят? – сомневался расстрига, слушая писателя, который, окая, убеждал его:

– Уезжайте. Вы необходимы для революции. А мы пока подготовим восстание.

– Георгий, – увещевал бывшего попа Рутенберг, – все отделы Собрания с десятого января закрыты и начались повальные аресты «неблагонадёжных». Так нас в полиции теперь называют. Я уже договорился с владельцем одного имения под Петербургом. Сегодня едем к нему. Завтра тебе привезут заграничный паспорт и переправят в Финляндию, а затем в Швецию.

Паспорт привёз лично Савинков. Но оказалось, что Гапон, не дождавшись Рутенберга, исхитрился сбежать за границу без документов.

Николай, через несколько дней прочтя запись, что внёс в дневник после посещения Мирского: «9 января. Воскресенье. Тяжёлый день. В Петербурге произошли серьёзные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города. Было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело…» – решил помочь семьям пострадавших, и из своих средств выделил 50 тысяч рублей.

Узнав об этом, фабриканты и заводчики Петербурга тоже решили «озаботиться» о них. Собравшись, решили, что рабочие были вовлечены в беспорядки внешними силами, поэтому не станем искать на производствах зачинщиков забастовки и наказывать за прогулы не будем. Также надумали создать фонд помощи пострадавшим, внеся в него по 20 копеек от численности рабочих на своих предприятиях.

«Ну, уж если заводчики раскошелились, то и нам жидиться не к лицу», – решили в Петербургской городской думе и ассигновали на пособия пострадавшим 25 тысяч рублей.

Тёзка Гапона Георгий Рубанов кучу денег извёл на извозчиков.

Отважно разъезжая по Петербургу, он отмечал в блокноте следы стрельбы и погромов, усердно записывая впечатления извозчиков и студентов, коих за свой счёт иногда развозил по домам.

«Вечером 9-го на Невском царило оживление. Гуляющая публика фланировала по проспекту, совершенно наплевав на все предупреждения об опасности», – занёс в блокнот первую запись.

Разинув рот, народ с удовольствием глазел на дворец великого князя Сергея Александровича, который радовал сердца либералов выбитыми окна- ми.

– Все зеркальные стёкла со стороны Фонтанки и три с Невского расколошматили, – просветил профессора извозчик, проезжая мимо дворца. – Поленьями жарили… Да стёкла какие крепкие – р-раз, р-раз по ём, а оно всё цело, – расстроился рассказчик. – За камни браться пришлось… Я тоже немного подсобил, – скромно сообщил он. – Газетный киоск, что супротив Казанского собора и окна в кондитерской Бормана, разохотившись и для сугрева, расколотили вдребезги…

«Внёс увесистой булыгой свою лепту в дело освобождения труда от эксплуатации», – закончил стержневой очерк Рубанов.

– Останови-ка мил человек, – велел Георгий Акимович. – Гляну, чего публика собралась, – выбрался из саней у дома Строгановых возле Полицейского моста.

Оказалось, что прохожие, половину из которых составляли «дамы и разных сортов девицы», как записал в блокноте, разглядывали следы от пуль, белевшие выбоинами на тёмно-коричневом фоне стены.

Но вволю поглазеть толпе помешал проезжавший мимо патруль конных городовых.

– Чего встали?! – начали они расталкивать зевак крупами коней, услаждаясь руганью и воплями «разных сортов девиц». – Осади на панель… Там ваше место, – насмешливо советовали им.

Одна из разносортных дам, визжа что-то скабрезное, метнула в полицейского офицера плюшевой муфтой, сбив с его головы высокий, пирожком, головной убор, увенчанный чёрным султанчиком.

Ловко спрыгнув на землю, офицер не сильно, но обидно, хлестнул девицу нагайкой по заднему месту, круто топорщившемуся из-под короткой, на ватине, кофты, благодаря подшитой под юбку удлинённой подушечке.

Стоявший рядом приказчик радостно загоготал, а студент что есть мочи завопил: «Опричники-и».

– Фараоново племя-я! – поддержал его приятель.

Получившая по подушечке проститутка звонко выводила гласную букву «А».

«Один студиоз, судя по тёмно-зелёной шинели с синим кантом на наплечниках и золотыми пуговицами с орлом – из моего университета. Другой – в чёрной шинели с серебряными пуговицами и наплечниками с зелёным кантом и вензелем Александра Первого на них – из института инженеров путей сообщения. Вот и чёрная фуражка, что с него городовой сшиб, с эмблемой топора и якоря на кокарде… Да что это со мной? Старшему брату уподобился с формой одежды», – наблюдал, как спешившийся городовой погнался за убегающим студентом-путейцем, но плюнув, вернулся назад.

Толпа быстро рассеялась.

«Богу тоже надо развлекаться, вот он и создал человека», – усевшись в сани, стал записывать в блокнот: «Возле Полицейского моста полуэскадрон конной полиции напал на мирно гуляющую публику, состоящую в большинстве из женщин и детей, начав рубить её шашками. Когда один из присутствующих студентов вырвался из лап опричников и стал убегать, городовой догнал его и рубанул шашкой по голове, воскликнув при этом: «Бей их! Они нам с утра надоели!» А портниху Б…» – нет, буква «Б» может дать нехороший намёк, переправил на «А»: « …у дома Строгоновых озверевший офицер ударил нагайкой по лбу, выбив глаз, отчего теперь ей будет трудно зарабатывать честным трудом на хлеб насущный, и она вполне может ступить на скользкий путь проституции…», но подумав, последнее предложение вычеркнул.

Набрав информации, через несколько дней решил навестить Шамизона. Лиза напросилась ехать с ним.

– Дома всё время сижу, – надула тонкие губы и, глянув в зеркало, отвела с виска выбившуюся из причёски светлую прядку волос.

«Надутые губы ей больше идут. Красивая барышня выросла», – с любовью оценил дочь.

– Ну что ж. Собирайся, коли надумала, – дал согласие.

Квартира Абрама Самуиловича Шамизона напоминала растревоженное осиное гнездо.

– А вот и наш пг-гофессог,– возбуждённо закартавил хозяин, – с доней своей ненаглядной, – сгорбатившись буквой «Г», слюняво чмокнул руку девушки.

«Как мухи на варенье кинулись», – скрыл усмешку, подёргав щекой якобы от нервов Рубанов, глядя, как выстроились в очередь лобызать ручку дочке юные: Шамизон, Шпеер и Муев.

– Знакомьтесь, уважаемый Геоггий Акимович, – суетился Шамизон, усаживая гостей за стол. – Господа: Г-гузенбег-г…

«Значит – Грузенберг», – перевёл на литературный русский фамилию Рубанов.

– Люстик, – с облегчением вздохнул Шамизон. – Пассовег-г: «Опять эта «Г» на конце», – расстроился он. – Слонимский: «Хорошая фамилия» – Винавег-г… Знаком вам ещё по «Бюг-го защиты Евггеев: «Чего-то заикаться на букве «Г» начал». – А тепегь эти известные столичные, – хотел произнести: «присяжные поверенные», но сказал, – адвокаты на общем собгании обгазовали: «Хоть заикаться перестал», – независимую комиссию, чтоб газобгаться в случившейся тгагедии. Назвали её «анкетной» комиссией, так как пговедут анкетигование участников известных событий девятого янвагя…

– Гастгела! Называй вещи своими именами, Абгам, – выронил из глаза монокль папаша Шпеер.

– Я, можно сказать, тоже провёл анкетирование, – вытащил из кармана исписанный блокнот Георгий Акимович. – Сейчас оглашу показания свидетелей, господа. Вот, например: 11 января, около 5 часов дня студент университета Рудницкий шёл со своей квартирной хозяйкой Лаптевой по Большому проспекту. Никакой толпы не было. Шли редкие прохожие. Навстречу из-за угла выехал взвод улан. Студент прижался к стене, но несколько кавалеристов выехали на тротуар и закричали: «Бей их всех!» Студент попытался бежать, но спешившиеся уланы догнали его…

– И изрубили шашками, – записывал карандашом в свой блокнот показания Рубанова курчавый присяжный поверенный. – А домохозяйку, как её?.. – защёлкал тонкими пальцами, выжидательно глядя на профессора.

– Лаптева, – подсказал тот.

– Ага! Её взвод улан изнасиловал, – обрадовался Шпеер.

– Нет! Зачем барыньке столько удовольствия, – хохотнул один из адвокатов. – Её просто ударили шашкой.

– Господа! – призвал развеселившуюся комиссию к порядку Винавер. – Давайте будем серьёзнее. Ведь в этой бойне пострадали и евреи. Что там у вас далее? – заинтересованно глянул на Рубанова увеличенными от линз очков глазами.

«Словно филин», – опять подёргал щекой Георгий Акимович:

– Один купец рассказал… Я к нему блокнот с карандашом зашёл купить. Что видел из дверей своей лавки, как казаки остановили конку, всех из неё выгнали…

– Пинками и прикладами винтовок, – подсказал Люстик.

– Пусть будет так, – кивнул головой Рубанов и продолжил: – И стали полосовать шашками студента. Купец вышел заступиться, но получил шашкой по голове.

– А штыком в живот, – внёс долю садизма в лирическое описание события Грузенберг.

– Беднягу повалили в снег…

– Лаптеву? – вновь выронил монокль Шпеер.

– Это уже за купца гассказ, – разочаровал товарища Шамизон, пригубив коньяк.

– Купец вскочил на ноги, – вдохновенно читал запись Рубанов, не обращая внимания на комментарии, – … и забежал в лавку. За ним ворвались четверо солдат…

– И столкнулись в спальне с его женой…

– Ну скажи мне, Шпеег, откуда в магазине спальня? – остудил воображение друга Шамизон.

– Ну тогда в кладовке, – не сдавался тот.

Присяжные поверенные осуждающе покачали головами, а Рубанов продолжил:

– Купец спрятался, и солдаты его не нашли.

– Так не пойдёт, – возмутился Пассовер. – Ещё как нашли…

– Вместе с женой, – успел вставить Шпеер, доставая из рюмки с коньяком монокль.

– … И изрубили, – закруглил мысль адвокат, не слушая хлопчатобумажного фабриканта.

– В общем, господа, случаев немотивированных нападений очень много, – захлопнул блокнот Рубанов и по памяти доложил: – Степана Жданова, вышедшего за кипятком на четырнадцатой линии Васильевского острова, ранили выстрелом в нижнюю челюсть; рабочего Павла Борового, стоявшего возле своего дома на одиннадцатой линии, казаки ударили нагайкой по глазу и прикладом по голове…

«Евреев среди жертв нападения нет», – обрадовался Шамизон и поднялся с рюмкой в руке из-за стола.

– Господа! Помянем жегтв кговавого цагского гежима, – предложил весьма уместный тост.

– Долой царизм! – поддержал его Муев, с любовью глянув на профессорскую дочку, всё не решаясь позвать её на свидание.

– Один из участников событий рабочий Карелин сообщил, что убитых четыре тысячи, а раненых – до семи с половиной. Те цифры, что опубликовали в «Правительственном вестнике» – ложь и обман народных масс, – взял слово Винавер.

– А тост какой? – ждущее поднял рюмку с коньяком Шпеер.

– Евреи всех стран – объединяйтесь! Какой же ещё? – хохотнул Винавер, отведав коньяка. – А что, господа, творит вновь назначенный генерал-губернатор, – выпучив глаза, оглядел собравшихся.

Шпеер, на всякий случай, придержал пальцем монокль.

– … Мало того, что весь город обклеили воззваниями к рабочим, утверждающими, будто пролетариат завлечён на ложный путь обманом неблагонамеренных лиц, – окинул взглядом гостей. – Так ещё этот сатрап имел наглость вызвать к себе редакторов газет: «Новое время», «Русь», «Биржевые ведомости» и «Петербургский листок», которые в числе прочих, подписались под заявлением о созыве Земского собора, подразумевая – Учредительное собрание… Трепов так и понял. Потому посоветовал редакторам снять свои подписи. А редактору «Биржёвки», где поместили заметку, что её сотрудник Баранский внезапно скончался 9 января, хотя всему Петербургу известно, что он убит у Александровского сада, и вовсе вынес «предостережение». Ибо, по его мнению, газета нарушила запрет – ничего не сообщать о событиях 9 января. Такой цензуры давно не было, – подвёл итог сказанному.

– Цензуру ещё до Трепова ввёл Святополк-Мирский, – поднял рюмку с коньяком Пассовер. – И отдал приказ своим псам арестовать самого Горького. Алексей Максимович, полагаю, надумал скрыться за границей, потому как писателя нашли в Риге и этапировали в Петербург, препроводив в Петропавловскую крепость.

– Что инкриминируют? – заинтересовались присяжные поверенные – кусок-то лакомый.

– Обвиняют в составлении прокламации, в коей призывал к свержению самодержавия. Но вы не суетитесь. Адвокат у него уже есть… К тому же за сочинителя хлопочет сам Савва Морозов со всеми своими миллионами, – ядовито ухмыльнулся, глядя как пустили слюнки его коллеги. – Как говорится – ничто не ново под полицейским солнцем. Оказался таким же бурбоном как Сипягин или Плеве.

– Даже хуже! Пги Плеве с Сипягиным гастгелов в янваге не наблюдалось, – внёс свою лепту в обсуждение министра Шамизон. – Господа, – поднялся он из-за стола. – Пгедлагаю выпить за то, чтоб министгами внутгенних дел и юстиции стали кто-нибудь из вас, пгисяжных повегенных Петегбугга…

– Мирский, говорят, уже написал прошение об отставке, – поднялся следом за Шамизоном Рубанов. – Нет бессменных министров внутренних дел. В министерстве бессменны только швейцары. Так выпьем, господа, за демократическое государственное устройство России, при котором управлять станут не аристократы, а умные люди, возможно даже еврейской национальности.

Тост прошёл на ура!

Вскоре присяжные поверенные вместе со всей Россией узнали, что кроме градоначальника Фуллона отстранён от должности «по болезни» министр внутренних дел Святополк-Мирский, с разрешением на одиннадцать месяцев уехать лечиться за границу. Министр юстиции Муравьёв получил назначение в Рим на должность посла.

Высочайшим указом, данным правительствующему Сенату 20-го января, член Государственного Совета, бывший помощник Московского генерал-губернатора гофмейстер А.Г. Булыгин, назначен министром внутренних дел.

За день до этого назначения Николай принял в Александровском дворце Царского Села депутацию рабочих, которых тщательно отобрал и подготовил к встрече генерал-майор Трепов.

– Аликс, я обязан объясниться со своими тружениками, – пил кофе вместе с супругой Николай.

– Ники, надеюсь, их обыскали и забрали ножи и наганы, – рассмешила она супруга.

– И пушки тоже, – промокнув салфеткой губы, чмокнул жену в щёку.

– Ники, ты шутишь, а я чуть не умерла от страха на Крещенье, – перекрестила его спину, когда муж направился к двери.

Перед входом в Портретный зал, где собрали на аудиенцию рабочих, императора ждали барон Фредерикс, Трепов, дворцовый комендант Гессе и несколько человек Свиты.

Когда император в сопровождении сановников вошёл в зал, рабочие, по русскому обычаю, низко поклонились ему – Трепов раз десять показал, как это следует делать.