Валерий Аркадьевич Кормилицын
Держава

На рассвете 22 мая русская артиллерия начала обстрел вражеских позиций, проделывая проходы в проволочных заграждениях и разрушая окопы первой, а местами и второй линии обороны противника.

– Согласно плану, чуть не в ухо кричал Дубасову Антонов, пришедший на наблюдательный пункт его полка, – мы пойдём на штурм завтрашним утром. По замыслу Брусилова, так, по крайней мере, его преподнёс нашему комдиву генерал Каледин, пехота будет вести атаку волнами цепей, коих, для первоначального штурма требуется не менее трёх-четырёх, имея за ними резервы.

– Ага! Где я четыре волны возьму? – не отрываясь от окуляров бинокля, заорал Дубасов. – Мы и первой всех затопим. А ваш резервный батальон, это, конечно, страшная сила, – захмыкал он, оторвавшись, наконец, от бинокля. – Уверен, что как опереточный полицейский, опоздает на помощь прийти… Я-то ещё в Буффе, где оперетту глядел, тренировался по молодости на официантах господина Тумпакова неприятеля громить…

– Ну да! Наслышаны о легендарных ваших подвигах. А роль неприступных железобетонных позиций выполнял оркестровый рояль, – в свою очередь иронично похмыкал Антонов.

– Так точно! А ты в те достославные времена стучал на барабане и с козлом Шариком бодался, – неизвестно на что обиделся командир полка. – Куда собрался?

– На свой наблюдательный пункт. Надо новости у комдива узнать.

– У комдива Шарика? – тут же повеселел Дубасов, вновь поднеся к глазам бинокль.

– Пока мы здесь прохлаждаемся, любуясь фейерверками, Шестой корпус командующего Одиннадцатой армией генерала от кавалерии Сахарова, в полдень прорвал фронт противника, захватил стратегическую высоту и закрепился на склоне другой.

– Дело пошло! – обрадовался известию Дубасов.

– А его Семнадцатый корпус прорвал позицию австрийцев против деревни Сопаново, – развернув карту, подполковники нашли эту деревушку. – Пришли сведения, что наши захватили три линии окопов, взяв в плен свыше двух тысяч нижних чинов и несколько десятков офицеров.

– Завтрашним утром мы тоже дадим им прикурить, – замечталось Дубасову.

Ночью побрызгал небольшой дождишка, и, выбравшись с восходом солнца из землянки, Дубасов задохнулся от свежего воздуха, приправленного душистым запахом сирени, неожиданно вспомнив Дудергоф, Павловское училище и совершенно ни к месту – грациозно выходящую из воды Полину, смахивающую ладошкой с плеч капельки влаги и раскачивая этим движением из стороны в сторону маленькие грудки с розовыми сосками…

– Виктор, что с тобой!? – отвлёк его от приятного видения голос Антонова. – Чем, интересно, вызвана блаженная твоя улыбка? – вздрогнули от грохота начавшей обстрел австрийских позиций артиллерии.

– Представил, что три пушки захватил и Каледин Георгиевский крест на грудь вешает: «Как же, дадут тут даже мысленно женой полюбоваться… Да и там целая толпа набежит во главе с Рубановым, чтоб на мою Полину пялиться… Ну, держись австрияки», – внутренне психанул он, обвинив их во всех тяжких…

Противник, словно прочтя мысленные его угрозы, не остался в долгу, ответив на огонь русской артиллерии, своей, попутно накрыв и роты дубасовского полка.

Пережидая обстрел, офицеры надумали попить чаю, «раскочегарив» для этого благого дела Петьку Ефимова.

– Да чичас, чичас налью, – бурчал тот, разогревая на камельке чайник.

Подполковники, в ожидании, смолили папиросы, машинально пригнувшись от оглушительного разрыва над головами, треска брёвен наката и посыпавшейся земли.

Но весь этот грохот перекрыл визгливый голос денщика, машущего руками, приплясывающего и воющего различные гласные русского алфавита.

– Ефимов! Мать твою в чайник ети. Чего орёшь как беременный заяц? – наконец удосужился поинтересоваться у солиста Дубасов.

– Да не рожаю я, мышь за шиворот свалилась с потолка-а-а. И щекотает та-а-а-м… у-у-у-у, – до слёз рассмешил офицеров.

– Ну что ж, пора, – отсмеявшись, глянул на часы Дубасов. – Хрен нам в золотой оправе, а не чай.

– И обстрел как раз прекратился, – добавил Антонов, – благожелательно разглядывая, как денщик, вытряхнув мышь, прыгает, исполняя гопак, и топая то правой, то левой ногой, стараясь раздавить мечущееся животное.

– Батальон, вперёд, – щурясь от солнца, скомандовал Дубасов, выбравшись наружу, и ротные подхватили его команду.

– Первая рота, в окопы… Вторая рота…

Солдаты бежали гуськом по ходам сообщения, накапливаясь в передовых окопах.

– С Богом! – сняв фуражку, перекрестился Дубасов, оставив на связи заместителя и направившись в первую линию окопов.

Антонов вернулся на свой наблюдательный пункт.

– Штурм! Первый батальон пошёл, – выстрелил из ракетницы командир полка.

Русская артиллерия прекратила огонь и батальоны пошли в атаку.

С третьим батальоном ринулся в бой и Дубасов.

Он больше не вспоминал мирную жизнь, а с криком «ура» повёл на штурм своих солдат. Ободрав бедро о разорванную и топорщившуюся в стороны колючую проволоку, побежал ко второй линии вражеских окопов – первую уже взяли, замечая на бегу то стоптанные подошвы австрийских сапог, торчащие из воронки, то разорванные вдрызг останки человека. Споткнувшись об оторванную ногу и совершенно не испытав от этого брезгливости, спрыгнул в окоп, угодив на чей-то мягкий труп, выстрелил в пытающегося поднять винтовку раненого австрийца, спросив, пока он заваливался на бок – где находится ближайший телефон, и не получив ответа, не спеша пошёл по ходам сообщения, перешагивая через лежащие мёртвые тела. Затем выбрался на бруствер и повёл батальон в сторону третьей линии обороны противника, случайно наткнувшись на вылезших из блиндажа австрийцев с пулемётами. Разрядив в них барабан револьвера, выхватил шашку и с криком: «за мной, ребята», бросился на растерявшийся пулемётный взвод, не успевший обстрелять наступающих русских, и поднятых ими на штыки.

Вскоре его полк взял третью линию окопов, пленив батальон австрийцев.

– Победа полная и безоговорочная, – подвели вечером итог сражения встретившиеся однокашники.

– Такого ещё за эту войну не было. В течение трёх дней наступления наши войска добились небывалого успеха. На направлении главного удара Восьмой армии, неприятельские позиции оказались прорванными в глубину до тридцати вёрст. Наша дивизия немногим уступает Четвёртой стрелковой деникинской, кою называют «железной», – радовался Антонов. – А твой полк выше всяких похвал. Пленных целый батальон захватили. Кроме того восемь пулемётов взяли, а в рапорте они почему-то не указаны.

– Самим сгодятся. Машины отлаженные и готовы к применению, – оправдался Дубасов. – Намного полезнее того ордена, что получил бы за них. Однако Третий батальон Тринадцатой дивизии генерала Деникина, под командой капитана Тимановского обошёл меня, первым прорвав на своём участке шесть линий опутанных проволокой неприятельских позиций. А какой-то разнесчастный прапор Егоров с десятью разведчиками, скрытно пробравшись в тыл неприятеля, заставил сложить оружие венгерский батальон, взяв в плен двадцать три офицера, восемьсот нижних чинов и четыре пулемёта, отразив ещё при этом конную атаку вражеского эскадрона. Вот герой – так герой! Даже я это признаю. Чего же он, интересно, в Буффе крушил? – задумался подполковник.

25 мая железные стрелки Деникина ворвались в Луцк. Их активно поддерживала и дивизия, где начальником штаба был Сергей Васильевич Антонов.

– Представь, – в перерыве между боями друзья пили чай в каком-то доме без крыши. – Каледин сказал нашему комдиву, что генерал Брусилов планировал стремительную атаку двух конных корпусов, что торчат сейчас где-то в Полесье, по водным преградам, болотам и перепутанной колючей проволоки, с ходу взять Ковель. Но кавалерии это оказалось не по зубам. Лучше обстояли дела у двух пехотных корпусов. Упорными трёхдневными боями они отбросили за Стырь Второй австро-венгерский корпус, одержав на этом направлении лишь тактический успех. Оказалось, что полная победа ждала русскую армию на луцком направлении.

– А чему тут удивляться? – отхлёбывал именуемый чаем, слабо заваренный кипяток Дубасов. – Здесь же мы с тобой воюем. Это гвардия в резерве прохлаждается, – вспомнил Рубанова.

– Зато без наград останутся. Уже некоторые итоги подбили, – выплеснул остатки чая в угол избы. – Согласно статистическим отчётам генштабистов, в Луцком сражении трофеи нашей армии составили пленными девятьсот с лишним офицеров, почти сорок четыре тысячи нижних чинов, шестьдесят шесть орудий…

– Число дьявола, – успел вставить Дубасов. – Может, мы его разоружили?

Пропустив гипотетическую сентенцию приятеля мимо ушей, Антонов продолжил перечень:

– Семьдесят один миномёт и бомбомёт, а так же полторы сотни пулемётов. Думаю, что это не все, – укоризненно глянул на друга. – И шёпотом, не для посторонних ушей, комдив поведал, что бо'льшая часть неприятельской артиллерии – чуть не триста пушек и мортир, могла бы стать нашей, ибо осталась без прикрытия за гибелью либо бегством своей пехоты. Но вся наша конница гарцует по брюхо в воде по ковельским болотам, и потому некому, как пишут поэты: пожать плоды победы. На луцком направлении находится лишь Двенадцатая кавалерийская дивизия. Её начальник барон Маннергейм просил Каледина разрешить преследование разгромленного врага, но получил отказ.

– Недаром офицеры говорят, что став главными военачальниками, Брусилов с Калединым забыли, что были когда-то кавалеристами… Ефимов. Петька! Ставь ещё чайник, – распорядился Дубасов.

– К сожалению, штаб Юго-Западного фронта, как сообщил мне приятель, стал отказываться от нанесения главного удара на луцком направлении, согласуясь с требованием генерала Алексеева предварительно разделаться с Ковелем. Боюсь, что эта победа станет нашей кровавой Лебединой песней в Великой войне, – закашлял Антонов, приложив к губам платок. – А число дьявола – три шестёрки, потому навряд мы его разоружили.

Вскоре Россия узнала из газет, что количество пленных, захваченных четырьмя армиями генерала от кавалерии Брусилова составило: 24 мая – 41 тысяча человек; 26 мая – 72 тысячи; 28 числа – 108, а 1 июня перевалило за 150 тысяч человек.

И это всего за неделю боёв.

Но сказывались неиспользованные возможности Луцкой победы.

Неприятель спешно подтягивал войска, снимая их откуда только возможно.

В начале лета уже 8-й армии пришлось отбиваться от яростных атак 18 австро-венгерских дивизий.

– Весело живём, – не унывал Дубасов. – Чаю попить некогда.

– Держись, – поддерживал его Антонов. – Наш главком направил Каледину только что подошедший Двадцать третий корпус. Так что скоро полегче будет.

Так и получилось. К 10 июня положение 8-й армии стабилизировалось.

К 12 июня – за три недели боёв, армии Юго-Западного фронта взяли в плен свыше 4-х тысяч офицеров, около 200 тысяч солдат, 400 с лишним орудий, миномётов и бомбомётов и 650 пулемётов. Причём пулемёты большей частью оставляли у себя, не указывая в отчётности, переделывая их потом под русский патрон, и сдавая лишь неисправные.

В середине июня ведение контрнаступления на русскую 8-ю армию кайзер поручил лично фельдмаршалу Гинденбургу.

Особенно жестокое сражение разгорелось у Затурцев, где вёл бой 10-й германский корпус. Его лучшая брауншвейгская Стальная 20-я пехотная дивизия была практически сокрушена русской Железной 4-й стрелковой.

Поражённые таким отпором брауншвейгцы, бахвалясь, вывесили на передовой линии плакаты: «Ваше русское железо не хуже нашей германской стали, но мы его разобьём».

Обидевшись, стрелки 4-й дивизии вывесили ответ: «А ну попробуй, немецкая колбаса».

Дубасов страшно завидовал деникинцам.

– Васильич. Посоветуй комдиву назвать нашу дивизию бетонной. Даже – железобетонной. Ведь мы не хуже 4-й стрелковой дерёмся.

Выдержав австро-германские контратаки, 22 июня генерал Брусилов вновь перешёл в наступление 3-й и 8-й армиями на Ковель, как того требовал начальник штаба Ставки Алексеев.

– Господа казаки, наконец-то начальство решило задействовать кавалерию, – собрал командиров полков начальник Забайкальской казачьей дивизии. – Нам поставлена задача – атаковать населённый пункт Маневичи. Смотрите не подведите.

– За Первый Читинский головой ручаюсь, – поднялся со своего места Ковзик.

– Господин войсковой старшина, а где полковник Шильников?

– Болеет, ваше превосходительство. Пока я его замещаю.

– Принято к сведению. Слава Богу, командиры Первого Верхнеудинского и Первого Аргунского находятся в здравии. Передайте казакам, господа, что георгиевские кресты висят на пушках, а не на пулемётах. Вот чего в первую очередь следует захватывать у врага. Ну и, разумеется, побольше пленных. Особо ценятся офицеры. А сейчас, по русскому обычаю, рюмочку за победу, и ступайте готовить подразделения к наступлению.

Перед боем казаки надели чистые рубахи, попрощались друг с другом, наказали товарищам, если что случится, письма родным отправить, а себе забрать часы, Ваське передать серебряный образок, а Мишке – кинжал с наборной рукоятью: « Всю войну, с тех пор, как убыли со станции Даурия первого сентября четырнадцатого года в Четвёртую армию генерала Эверта, являвшегося наказным атаманом Забайкальского казачьего войска, на кинжал завидует, собачий сын. Пусть заберёт и вспоминает меня…»

– Храни Вас Бог, господа казаки, – сидя на коне перед строем, произнёс Ковзик. – Шашки вон! – скомандовал он, тоже выхватив из ножен оружие. – Намётом… В атаку… Марш! – повёл за собой полк.

Командир читинцев остался руководить подразделением на наблюдательном пункте.

Конница молниеносно перестроилась и, развернувшись в лаву, перешла на галоп.

С посвистом и гиканьем казаки пошли в атаку.

С двух сторон от Первого Читинского ринулись в бой верхнеудинцы и аргунцы.

Навстречу Читинскому полку намётом шла австрийская конница.

Размахивая шашкой, на Ковзика с криком нёсся крепкий кавалерийский офицер. Приблизившись, он чуть перегнулся вправо, готовясь к рубящему удару, но был сметён с коня хлёстким выпадом клинка Ковзика. Второго кавалериста войсковой старшина, поразил выстрелом из револьвера через голову своего коня.

Казаки яростно рубились с австрийскими уланами, вскоре обратив вражескую кавалерию в бегство, и на их плечах влетели в Маневичи.

В этом бою забайкальцы взяли в плен командира уланского полка, коим оказался раненый Ковзиком кавалерист, помимо него ещё 26 офицеров и 1400 нижних чинов. Кроме того – 2 бомбомёта, 9 пулемётов и к ним 41 зарядный ящик, а самое главное, к зависти сослуживцев, 1-й Верхнеудинский полк захватил 2 орудия.

Как потом подсчитали штабисты, 16-й уланский Новоархангельский полк, принимавшей участие в атаке на противника, взял в сражении 13 пушек, уступив 7 из них помогавшему в бою 397-му пехотному Запорожскому полку. Черниговские гусары отбили у врага 3-х орудийную тяжёлую батарею. Всего же в сражении с 22 по 26 июня на Стоходе войсками 3-й и 8-й армий захвачены: 671 офицер, 21145 нижних чинов, 55 орудий, 16 миномётов и 93 пулемёта. Урон австро-германцев превысил 40 тысяч человек.

Блестящие возможности остались неиспользованными – у Брусилова не оказалось резервов, чтоб бросить их в бой.

Лишь 26 числа Алексеев, с горечью поняв, что генерал Эверт найдёт любые причины, лишь бы не наступать, своей директивой перенёс главный удар с Западного на Юго-Западный фронт, промедлив, таким образом, почти на месяц, и подарив неприятелю эти драгоценные дни, за которые тот подтянул резервы, превратив долину Стохода и Ковельский район, и без того богатые естественными преградами: озёрами и болотами, в неприступную крепость.

Так закончилось знаменитое Брусиловское наступление, в результате которого к июню были разгромлены австро-венгерские армии, а к июлю практически сокрушены лучшие войска кайзера, оставив в руках русских 272 тысячи пленных и 312 пушек.

Июльские сражения к нему уже отношения не имели, хотя цель оставалась прежней – взятие Ковеля.

Россия ликовала.

Со всех концов в штаб Брусилова летели письма и телеграммы. От великих князей и простых людей.

По телефону поздравил начальника Юго-Западного фронта и император.

Великий князь Николай Николаевич прислал из Тифлиса короткую телеграмму: «Поздравляю, целую, обнимаю, благословляю».

«Суворовский стиль письма, – расчувствовался генерал. – А вот и послание председателя Земского союза князя Львова. Шпака за версту видно, – улыбнулся своим мыслям Брусилов. – Пишет напыщенно, длинно и велеречиво, – однако, с удовольствием прочёл послание: «Ваш меч, тяжёлый, как громовая стрела, прекрасен! Молнией сверкнул он на Западе и осветил радостью и восторгом сердце России. Наши взоры, наши помыслы и упования прикованы к геройской и несокрушимой армии, которая с великими жертвами, полная самоотверженности, сметает твердыни врага и идёт от победы к победе. С восторгом преклоняясь перед подвигами армии, мы одушевлены стремлением по мере всех своих сил служить ей и, чувствуя в эти дни Вашу твёрдую руку, глубокую мысль и могучую русскую душу всем сердцем хотим облегчить Вам, Ваше почётное славное бремя». – Хотя финал послания не совсем понял, но этот главком, тьфу, председатель всех русских земств, удивительно приятно и правдиво всё описал. Отправлю-ка ему ответ, – уселся за стол и, макнув перо в чернильницу, задумался, почёсывая мизинцем то бритую щёку, то седую щёточку усов. – Государь величает Алексеева: «мой косой друг», – с иронией подумал царский генерал-адъютант. – А меня, как доложил один доброжелатель, назвал: «генерал в резиновых калошах». – Ну, нравится мне в них иногда щеголять, что поделаешь? Папаха, лампасы и калоши – суть генеральского отличия от простых смертных офицеров», – склонившись, быстро написал: «Опираясь на могучий непоколебимый дух армии и при духовной поддержке всей России, глубоко и твёрдо надеемся довести победу до полного разгрома врага. От всего сердца, горячо благодарю Вас за истинно-патриотическое приветствие и приношу Вам и всему Земскому союзу мою искреннюю благодарность за приветствия и пожелания».

Взяв кипу газет, пересел на диван и стал просматривать напечатанные дифирамбы о своей победе. Через полчаса, положив бумажные листы на колени, задумался, вспомнив слова другого доброжелателя – после победы их стало удивительно много: «Самый грустный в Ставе – это генерал Иванов, который шепчет по углам, что успех Брусилова – здоровенный гвоздь в крышку его гроба», – улыбнулся командующий Юго-Западным фронтом.

«Нельзя наступать, нельзя наступать, – кого-то передразнил он. – И у Эверта с Куропаткиным обострился хронический недуг, именуемый «синдром Сальери» – запредельная зависть к чужому успеху. У самих-то ума не хватает побеждать».

23 июня располагавшийся у местечка Молодечно Павловский полк торжественно встретил прибывшее из Петрограда под командой полковника Гороховодатсковского пополнение.

– Человеческий материал совершенно сырой. Кроме строя, маршировки и отдания чести ничему не обученный, – поздоровавшись с Акимом, Ляховским и Платоном Благовым, сообщил он однополчанам. – Пал Палыч, доказывая свою невинность…

– Невиновность, – поправил его Рубанов.

– Какая разница… Сбил с мысли… Ага… Валит всё на не нюхавшее пороху тыловое начальство… И передаёт вам горячий фельдфебельский привет.

– Ну, я-то, положим, не знаком с вашим легендарным сверхсрочнослужащим, но лишний привет в хозяйстве не помешает, – пожал руку полковнику главный полковой связист. – Амвросий Дормидонтович, я вам, если помните, книги заказывал купить.

– Ох, уважаемый Платон Захарович, помню, что вы рождены для служения высшей гармонии… Оправдаюсь в стихотворной форме:

      Когда-то был я молод и не слаб.

      Любил я книги, выпивку и баб.

      Прошли года, я постарел и сник,

      Теперь, конечно, стало не до книг.

После не очень бурных аплодисментов и смеха, офицеры направились к небольшому кирпичному дому, где жили и столовались у местного купца.

Махлай с чего-то бурчащим Барашиным, тащили за ними громоздкие чемоданы.

– Дети мои, ежели предстоит нешуточная борьба с зелёным змием, я вам непременно окажу посильную помощь. Злой нынче на него – страсть, – вопросил в основном у приехавшего из Питера Гороховодатсковского отец Захарий, случайно столкнувшись с подозрительной компанией.

Офицеры, как один, устремили, по мысли святого отца: «алчущие взоры» на полковника.

– Непременно помогите, господин аббат, – ухмыльнулся тот, оглянувшись на нижних чинов с чемоданами в руках. – Твой отец, Аким Максимович, передал тебе презент, состоящий из пяти бутылок коньяка со слоном на этикетке. И я кое-что прикупил в винном магазине господина Смирнова.

– Ну да! Вам стало только ни до книг, – подытожил связист.

– Амвросий Дормидонтович, Христом Богом прошу, не называй меня аббатом, – насупился отец Захарий. – Я – православный священник, а не какой-то там католический ксендз.

– Принято! Тогда стану называть вас: адъютант Господа Бога.

Так и провоцируете нарушить одну из десяти библейских заповедей…

– Ту, что гласит, вернее, вопиет: не пожелай жены ближнего своего? – вступил в религиозную полемику Гороховодатсковский.

– Нет! Которая – не убий! – сурово глянув на полковника, уточнил отец Захарий, вызвав улыбки на лицах офицеров. – Это ты, сын мой, произнесённую тобой заповедь без конца повадился нарушать… Пришли, слава Богу. Вот ваше стойбище, неразумные чада мои.

– Питер, несмотря на войну, не меняется, – сидя за скромно накрытым столом, делился впечатлениями после вояжа Гороховодатсковский. – Так же шастают лоточники с накрытыми от пыли белой материей, лотками, во всю глотку вопя: «Пышки-и! Горячие пышки», – перепугал святого отца зычным басом, имитирующим голос торговцев пышками.

– Свят, свят, свят, – перекрестился священнослужитель. – Зело горласт ты, как выпьешь, сыне. Чего-то я не распробовал слоновьего напитка, – налил в чайную чашку коньяк.

– Ещё порция, святой отец, и вы в землемеры засобираетесь, – предупредил полкового капеллана Рубанов. – А я мороженщиков не люблю, – не чинясь, налил по стопкам коньяк. – Вот уж горластые черти, не к ночи будь помянуты…

– Друг мой, что за порочащие связи вы имели по ночам с мороженщиками? – весьма заинтересовался Гороховодатсковский.

– Преступные. Умысливал после их ночных воплей нарушить библейскую заповедь…

– Не пожелай питерского мороженщика? – заржал быстро опьяневший с дороги полковник.

– Её давеча отец Захарий озвучил. Как родители поживают, лучше расскажи. Наверное, и моего сына видел?

– Сын скучает по тебе. Минуточку. Где там вещмешок? – поднявшись, прошёл в угол комнаты, притащив к столу чемодан и, склонившись, раскрыл его. – Вот. Передал тебе собственноручный рисунок самолёта и открытку под названием «Зимний путь». Летнего пути не нашлось, видимо, – протянул Акиму лист с рисунком и открытку.

Чуть не со слезами на глазах прочтя на обратной стороне написанные корявым почерком Максимки строки о том, как он скучает и ждёт отца, Аким бережно убрал рисунок и открытку с нарядным ямщиком на санях, мчащихся по деревенской накатанной дороге с засыпанными снегом крышами домов по краям, во внутренний карман мундира.

– Отец, окромя коньяка передал четыре чарки в виде павловских гренадёрок, а маман – серебряный подстаканник с гравировкой «Война 1914 – 1915», – продемонстрировал вещицу, – а так же десять круглых металлических коробок монпансье с изображением унтер-офицеров лейб-гвардии Павловского полка.

– Берите по одной, господа, а остальные унтерам и фельдфебелям подарю.

– Но это ещё не всё, – покопался в чемодане, выудив оттуда три серебряных портсигара с царскими вензелями на крышках. – Твой папа' велел преподнести сии вещицы лучшим друзьям.

– Вот и берите по портсигару. Отец Захарий не курит, ему лишнюю порцию коньяка в гренадёрскую чарку нальём.

– Господа, если бы вы знали, с какой женщиной я познакомился в Питере, то обзавидовались бы… Шикарная голубоглазая блондинка с пышной причёской, в узкой облегающей юбке, современного стиля «модерн», и громадной шляпе.

– Модерн какой-то облегающий, – возмутился отец Захарий. – Петрарка годами воспевал Лауру, даже во сне не отваживаясь заглянуть ей под подол.

– Об этом история умалчивает, куда Петрарка нос совал. А вы, святой отец, поймёте весь колоритный шик фигуры, когда землемером станете, – урезонил священнослужителя полковник. – В Буффе её встретил, – продолжил воспоминания. – В компании хлыщей сидела, что земгусарами сейчас зовутся. Поменяли, штафирки, чесучовые пиджаки на гимнастёрки, а шляпы на фуражки, и думают, будто из рябчиков в благородных военных превратились. А сами также торчат на дачах, устраивают концерты и спектакли, манкируя своими обязанностями, и лишь изредка вспоминая, что уже не чиновники, а вроде как находятся на военной службе. На дачах, правда, переодеваются в привычные парусиновые костюмы и соломенные шляпы. Кто пофатоватее – щеголяют в светлых однобортных пиджаках и узких брюках, иногда со штрипками. Под расстрелом такие бы не надел. А некоторые жуиры наоборот, расклешённые носят – последний писк питерской моды.

– Клешёные штаны, прости Господи, носят? – плеснул в гренадёрскую чарку коньяка отец Захарий. – Нет, по всему видно, священнослужителем останусь, – выпил выстраданную порцию.

– Истину говорите, ваше преосвященство. А ещё землемеры любят вырядиться в серые брюки со светлой полоской, а к ним белые штиблеты надеть… Ряса намного элегантнее смотрится.

– Ты отвлёкся, Дормидонтыч, от матрёшки в шляпе, – напомнил опьяневшему полковнику Рубанов, только сейчас подумав, что совершенно забыл спросить у Гороховодатсковского о жене: «Наверное, на санитарном поезде укатила, а то бы сообщил, что с Ольгой общался».

– Какая матрёшка, милостивый государь? Не сойти мне с этого места – настоящая баронесса. Молодая вдова и наследница огромных капиталов.

– Везёт же людям, – позавидовал связист Благов.

– А кому именно? – стал уточнять Рубанов: – Молодой вдове или Гороховодатсковскому?

Но полковник, вспоминая своё, сугубо полковничье, не обратил внимания на неэтичный диалог товарищей, продолжив повествование.

– Как вы знаете, судари мои, за год или два до войны, к торцу веранды в Буффе была пристроена сцена, на которой сейчас даются дивертисменты. Я, ничтоже сумняшеся, решил посетить ревю…

– Чего-о? – вопросил Благов.

– Нисколько не сомневаясь, – старославянское словосочетание, – шёпотом, дабы не сбить с мысли рассказчика, перевёл поручику полковничьи словеса отец Захарий.

– Да я про сцену, – ответил ему главный полковой связист.

– … Помню, сначала пел цыганский хор, затем выступали негры с дурацкой чечёткой, следом – фокусники, и наконец – французские шантанные певицы… У-ух! Одна мне весьма приглянулась… Такая вся… Куда же вы, отец Захарий? – посмотрел на уходящего священника, прихватившего со стола непочатую бутылку коньяка.

Почесав затылок, подсуетился, тут же восполнив убыток четырьмя полуштофами «Смирновской».

– Так на ком я…

– Пока ни на ком, а на чём, – уточнил молчаливый сегодня Ляховский. – Французские проститутки на сцену вышли, – напомнил он рассказчику.

– Ну, право, господин капитан, вы утрируете… Хотя… Я уже собрался было приглянувшейся пассии из кордебалета послать через метрдотеля визитку, чтоб артисточка разделила со мной ужин в отдельном кабинете, что предусмотрительный Тумпаков устроил на втором этаже, но тут как током ударило…

– Это унтер-офицер Махлай в проводке чего-нибудь напутал, – на вся- кий случай снял с себя вину начальник полкового подразделения связи.

– Сразу видно, что вы, Платон Захарович, хотя и рождены для высшей гармонии, но кроме уличной шарманки ничего путного не слышали, – обиделся на офицера полковник. – Так и норовите меня перебить. Никакой дисциплины в русских войсках не стало. Вот тому пример: Как-то иду по проспекту при полном параде – вся грудь в орденах, а навстречу троица матросская в форменках и чёрных клешёных брюках прёт, в упор не обращая на меня внимания и не думая честь отдавать. Ржут о чём-то своём на весь проспект. Я им – замечание. Один из них, горбоносый такой, взъярился: «Я трижды триппером болел, а ты меня учить вздумал!?» – послал меня на тур. Меня! Боевого полковника. В жизни нижних чинов пальцем не трогал, а тут не утерпел. С таким удовольствием этого морячка, на француза похожего, по носу приложил – что, куда бескозырка, куда этот брюнет носатый полетел, чего-то с французским прононсом в полёте прокартавив. В компанию ему и двух других на мостовую отправил. Полковнику ещё хамить будут и руками махать… Неподалёку несколько солдат стояли, но даже не подумали офицеру помочь. Патруль не стал ждать – жалко сверчков полосатых. Ведь моментом в дисбат загремят, канальи. Бросил испачканные замшевые перчатки на бренные тела и дальше пошёл. Не стало дисциплины в столице Российской.

– А с дамой в шляпе как познакомились, Амвросий Дормидонтович? – сгорал от любопытства Благов.

– С какой ещё дамой? – в растерзанных от воспоминаний чувствах, сжимал и разжимал кулаки Гороховодатсковский. – Ах, да! – тут же успокоился, вернувшись к приятной теме. – Встретился мужественным взором с голубыми глазами красавицы и понял, что всю жизнь искал лишь её, – мечтательно улыбнулся полковник.

– На фоне штафирских земгусаров, господин Казанова, вы выглядели, думаю, весьма героически, – пряча в глазах иронию, польстил другу Рубанов.

– Ясное дело! – расправил орденоносную грудь Гороховодатсковский, не став выяснять про Казанову. – И в результате провёл ночь на шикарной даче в Дудергофе. Там и остался жить, наведываясь в Питер лишь по делам службы. После палаток и сельских домишек – огромный кирпичный дом, куда ведёт широкая каменная лестница, окаймлённая по краям начищенными, как на корабле, медными вазонами с розами. Тьфу, нигилисты! – вспомнил наглых питерских моряков. – А за домом – сад с гамаком и кортом, где играли с красавицей в лаун-теннис. Затем принимали ванну. Единственно, что бесило меня после встречи с моряками – это похожий на них здоровый чёрный пёс, всё время торчавший на волчьей шкуре перед кроватью. Смотрит и смотрит на нас дурацкими злыми глазищами, теребя при этом лапами волчью шерсть.

– Неужели когда-нибудь собаки победят волков? – неожиданно для себя воскликнул Рубанов.

Через несколько дней в штаб гвардии пришёл приказ Ставки – по железной дороге выдвигаться из Молодечно на Юго-Западный фронт, а начальник гвардейской группы Безобразов со своим начальником штаба генералом Игнатьевым, вызывались Брусиловым в Бердичев на совещание.

– Господа, – поздоровался главком Юго-Западного фронта с прибывшими генералами. – Поздравляю вас с предстоящим наступлением. Владимир Михайлович, мне известно ваше мнение, что гвардию следует беречь для крупных задач и не трепать её по мелочам, потому как это не только «ударное» войско, но и оплот престола…