Валерий Аркадьевич Кормилицын
Держава

– Мои дочери часто вспоминают моряка. Кроме очередного чина, если мне не изменяет память, он высочайше жалован Владимиром четвёртой степени?

– Так точно, ваше величество.

– Ну, как увидите, передайте ему моё «спасибо» за службу, – направился к следующему офицеру.

Затем был праздничный обед, на котором генерал-адъютант Алексеев провозгласил тост:

– Господа офицеры, предлагаю поднять бокал вина за нашего вождя и Георгиевского кавалера – Российского императора!

– Ура! – долго гремело в зале.

«Праздник храбрых вселил глубокую веру в победоносный для России исход войны», – записал в блокноте генерал Дубенский.

В начале декабря цесаревич Алексей простудился, и, как определил лейб-хирург Фёдоров, от сильного чиханья лопнули сосуды в носу, в результате чего началось кровотечение. Доктор посоветовал государю вернуться в Царское Село.

По дороге у Алексея поднялась температура, и временами он даже терял сознание. Голову лежащего на диване сына держал на коленях отец, постоянно промокая сочащуюся из носа кровь.

Положение, по словам медика, стало очень серьёзным.

В 11 часов утра поезд пришёл в Царское Село, и с большими предосторожностями цесаревича перевезли во дворец-госпиталь.

Глядя на бледное лицо сына, Александра Фёдоровна подумала, что мальчик умирает.

– Где Вырубова? – увидела фрейлину. – Поезжай в Питер за старцем и вези его сюда. Я не верю, что доктора спасут моего сына.

Распутина нашли и быстро доставили во дворец. Подойдя к постели больного он долго всматривался в восковое, страдальчески морщившееся лицо, и чего-то шептал, крестя цесаревича. И тому неожиданно стало легче. На щеках появился румянец, исчезла гримаса страдания и боли, а через некоторое время он уснул, спокойно уже дыша носом. Кровотечение прекратилось.

– Серьёзного ничего нет, – буркнул старец императрице, и шатаясь от навалившейся усталости, вышел из комнаты, не заметив, с какой благодарностью глядит ему в спину Александра Фёдоровна.

«Но разве я отдам молитвенника на растерзание врагам?» – в который уже раз подумала она:

– Аня, угости Ефима Григорьевича чаем, а я пока посижу возле сына, – велела Вырубовой.

Глянув на умиротворённую супругу, Николай понял, в чём сила Распутина – в его жене. Она его защита и он за ней ни то, что за каменной стеной, а за гранитной скалой. Никому не даст в обиду, и пусть будет – что будет…

А газеты уже исходили ядом и желчью, в своей интерпретации подавая события и роль старца. Смакуя описывали, как императрица целовала мужику руку, а он крестил её, целуя в лоб.

«Биржевые ведомости» и вовсе расстарались, поместив статью «Книга Илиодора», где журналюга, с согласия редактора разумеется, дал аннотацию книги «Святой чёрт», так прозвал автор своего бывшего друга Распутина, и сделал соответствующие духу времени выводы.

Другие газеты мусолили тему «измены» княгини Васильчиковой, намекая, что заговор зреет в Царском Селе, в покоях императрицы. Что немцы прислали бывшую фрейлину, которая жила перед войной в своём имении в Австрии, дабы она уговорила Александру Фёдоровну повлиять на супруга и заключить с Германией сепаратный мир.

После публикаций либеральные круги и высшее общество подняли бурю негодования по этому поводу. Актёр Больших и Малых театров, а по-совместительству председатель Государственной Думы Родзянко вопил по гостиным, что Васильчикова хлопочет о сепаратном мире. Того же добивается «немецкая партия» при Дворе, возглавляемая русским мужиком, конокрадом Гришкой Распутиным, и что царица, практически, уговорила мужа замириться с Германией.

Николай, почувствовав настроение столицы, уехал от льющихся потоков грязи и клеветы на фронт, оставив на этот раз сына в Царском Селе.

«Верховный главнокомандующий совершенно пересилил в Николае монарха, – сидя в купе поезда размышлял Рубанов. – Император недооценивает ситуацию в тылу, и не желает вникать в неё. Ладно бы за его спиной стояли такие сильные личности как Столыпин, Плеве или Дурново, которые сумели бы скрутить зреющий заговор, но дурачок Хвостов на это неспособен… Николай в душе военный, а не царь. И ему противны интриги, от которых сломя голову бежит на фронт, к армии».

В середине декабря император прибыл на станцию Чёрный Остров Подольской губернии, приняв на платформе доклад генерал-адьютанта Иванова.

– Ну и грязища здесь у вас и тепло. В Царском Селе, когда уезжал, морозы стояли, – пожал руку козырнувшему после короткого рапорта командующему Гвардейским отрядом генералу Безобразову. – Ну что, Владимир Михайлович, выполнили мой приказ? Собрали гвардию, повыдёргивав разрозненные части с фронтов? – и на утвердительное: «Так точно», ответил: – Сегодня проверим вверенные вам кавалерийский и два пехотных гвардейских корпуса. Здесь, как понимаю, сосредоточена конница, судя по почётному караулу Кавалергардского полка? – проехали на недалёкое поле, где выстроилась 1-я гвардейская кавалерийская дивизия.

– Странно видеть конницу в чёрных дублёных полушубках, а не шинелях, – улыбнулся государь, держа руку у околыша фуражки, и пропуская мимо себя полки дивизии. – Граф Фредерикс какой молодец, – похвалил сидящего на жеребце шефа 4-го эскадрона Конногвардейцев.

– Держится на коне великолепно, ваше величество, – поддержал императора Безобразов, думая про себя, как бы дедушка не навернулся с лошади и не сломал себе шею.

После смотра командирам частей был предложен чай в вагоне-ресто-

ране, и царский поезд двинулся к Подволочиску, где державного главнокомандующего встретил на платформе почётный караул лейб-гвардии Преображенского полка.

В нескольких верстах от станции, стоя под мелким дождём, выстроились в ожидании государя 1-я и 2-я гвардейские дивизии.

– Препоганнейшее жидовское местечко, – дымил сигарой Гороховодатсковский, хмуро глядя то на затянутое тучами небо, то в сторону раскисшей дороги, ведущей от станции.

– На мой взгляд, полковники должны относиться к жизни и армейским тяготам философски, несмотря даже на отсутствие матрёшек с неваляшками. Это несчастным капитанам можно ворчать сколь душе угодно, – выдул из янтарного мундштука окурок папиросы Аким. – Похоже, едут.

– Равняйсь, ребята, – заорал Гороховодатсковский, подбежав к своему батальону. – Смирно! – вытянулся во фрунт перед строем.

Подкатив на автомобиле к построенным войскам, император поздоровался с гвардейцами, и, выслушав дружный ответ, стал объезжать полки, выходя иногда из мотора для разговора со знакомыми офицерами.

Заметив стоящего перед своим батальоном капитана Рубанова, выбрался из авто и выслушав короткий рапорт, с улыбкой протянул офицеру руку. Обернувшись, велел флигель-адьютанту пригласить Рубанова-старшего.

– Максим Акимович, непорядок, – обескуражил подошедшего отставника. – Ваш сын во второй войне кровь проливает – и всё капитан.

– Ну-у… – развёл в стороны руки несколько растерявшийся Рубанов-старший.

– Следует исправить недоразумение, – хлопнул по плечу офицера царь. – Жалую вас полковником за отличие по службе, господин капитан, – не эстетично фыркнул и сурово сжал губы, заметив, как сначала глаза офицера заморгали в смятении, а затем загорелись восторгом: «Приятно дарить людям радость», – направился к автомобилю государь.

Начинало смеркаться.

Стали служить молебен. Торжественно звучали голоса певчих, коих освещали снопы света от фар автомобилей. После слов «Многая, многая лета», наступила тишина. Слышалось лишь шуршание дождя.

Автомобили тронулись, а государь, поднявшись, помахал воинам рукой, и тут поле огласилось оглушительным криком «Ура!»

К высочайшему ужину государь пригласил в вагон-ресторан командиров батальонов, полков и дивизий.

Полковник Рубанов сидел за столом рядом с довольным не менее него отцом и не пропускал тосты за гвардию в целом, и отдельно за каждый полк.

Гофмаршальская часть расстаралась, и столы ломились от закуски и запрещённого Указом алкоголя.

Новый год император встречал ни в Царском Селе, а в Ставке, 31-го декабря обратившись к армии и флоту: «Минул 1915 год, полный самоотверженных подвигов моих славных войск. В тяжёлой борьбе с врагом, словно щит Родины, вы остановили вражеское нашествие.

В преддверии 1916-го года Я шлю вам мои поздравления. Сердцем и мыслями Я с вами в боях и окопах. Помните, что без решительной победы над врагом Россия не может обеспечить себе самостоятельной жизни и права на пользование своим трудом, на развитие своих богатств. Проникнитесь поэтому сознанием, что без победы не может быть и не будет мира.

Мы должны дать Родине Победу!»

Новогодье началось с метели.

К утру дорогу занесло и Николай с небольшой свитой, состоящей, в основном, из доминошников, по сугробам побрёли в церковь к заутрене.

– Метёт, Максим Акимович, – жизнерадостно воскликнул государь, обтирая платком лицо. – Поезда, говорят, еле ползут из-за снежных заносов. Придётся несколько дней провести в Могилёве.

После богослужения император принимал поздравления, а затем, попив чаю с пышками, направился в штаб к Алексееву, где и провёл время до обеда.

Никто и подумать не мог, что пошёл последний год Царской службы.

На Крещение, 6-го января, в Могилёве состоялся грандиозный Крестный ход.

– Крещение Руси – главный выбор, который сделал для нас святой равноапостольный князь Владимир, – на крыльце губернаторского дома столкнулся с Рубановым Николай. – Духовное – важнее мирского, – перекрестился он. – В Евангелии сказано: «Какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей навредит?» – И погода сегодня, слава Богу, отменная.

После торжественной церковной службы многолюдная процессия под водительством высокопреосвященного Константина, нёсшего крест, двинулась в сторону реки. Следом за ним шёл государь, сопровождаемый свитой и генералами.

По сторонам процессии выстроились войска, и военные музыканты с чувством исполняли «Коль Славен».

Казаки ночью обустроили Святую Иордань и постоянно очищали палками покрывавшуюся тонким ледком купель. После водосвятного молебна и освящения воды, когда Константин погрузил крест в Днепр, загремел орудийный салют и народ закричал «Ура!»

«Духовное совместилось с мирским и военным», – подумал Рубанов, слушая громкие звуки военной молитвы «Коль Славен».

В городском театре устроили синематограф для учащихся могилёвских гимназий, и они с восторгом глядели кино про славную битву «Варяга» с неприятелем. По фильму так складывалось, что русский крейсер победил вражеские корабли, потопив весь японский флот. Ученики, благодаря волшебной силе искусства, не сомневались в этом, во всю глотку подпевая бренчащему на фортепьяно тапёру: «Врагу не сдаётся наш гордый Варяг», наплевав с высокой мачты – как там было на самом деле.

15 января, когда император расчищал широченной деревянной лопатой дорожки в саду, Воейков, предварительно с минуту покашляв, чтоб отвлечь монарха от важного занятия, со скорбью в голосе доложил:

– Ваше величество, получена телеграмма, что сегодня ночью, в Алупке, скончался бывший Наместник Кавказа, член Государственного Совета, граф Воронцов-Дашков.

– Как же так!? – выронил лопату Николай, и, поникнув головой, сказал ни столько для Воейкова, сколько для себя: – Ушёл из жизни последний русский вельможа, просвещённый и мудрый человек, один из лучших друзей моего отца, – медленно пошёл в дом, вспоминая встречу во время поездки по Кавказу с больным уже Илларионом Ивановичем. – Владимир Николаевич, следует послать телеграмму соболезнования его жене, – приказал он дворцовому коменданту, – а мне пора ехать в Царское Село.

Не успев отдохнуть в домашней обстановке, сходу был атакован супругой по вопросу назначения на пост премьер-министра вместо Горемыкина – Бориса Владимировича Штюрмера.

– Санни, да он ведь тоже не молод – шестьдесят восемь лет. Назначался на должности Новгородского и Ярославского губернаторов. В свете прослыл ловким карьеристом, правда, после губернаторства, в начале века, стал ближайшим сотрудником Плеве.

– Ники, зато Борис Владимирович отличается безусловной верностью императору, то есть – лично тебе, и в феврале двенадцатого года от Госсовета участвовал в организации московских мероприятий в связи с трёхсотлетием Дома Романовых, а в мае тринадцатого сопровождал нас в Ярославле…

– Да у него узкий кругозор и мизерная работоспособность. Одной верностью такие недостатки не восполнишь. Прекрасно помню, как мы планировали поставить Штюрмера Московским городским головой, но москвичи дружно его прокатили, – хохотнул Николай.

– Москвичи – весьма ангажированные люди.

– Это как?

– Это – так! – улыбнулась царица. – Милый, не спорь. Занимайся лучше генералами, а с министрами я как-нибудь и сама управлюсь. Верные люди сейчас наперечёт. Пусть будет дурак – но верный трону дурак!

20 января царь назначил Штюрмера председателем Совета министров, отправив верного своего визиря, как называли Горемыкина думские оппозиционеры, в отставку. Этим политическим шагом император пошёл навстречу Думе, имевшей к председателю Императорского правительства личные счёты.

Государь, дабы подсластить пилюлю бывшему председателю, как писали некоторые газеты, присвоил ему чин действительного тайного советника, что равнялось Второму классу Табели о рангах среди гражданских чинов. Выше стоял лишь чин Канцлера, но он давно не присваивался.

9 февраля самодержец подъехал на автомобиле к подъезду Таврического дворца. К удивлению Николая, председатель Думы Родзянко и целая свора депутатов встретили его в вестибюле, и словно простые солдаты, во всю глотку вопя «Ура», чуть не на руках пронесли в Екатерининский зал, где проходили заседания.

После короткой речи государя, Родзянко пробасил здравицу в честь императора, внутренне радуясь отставке «старого и усталого» премьера:

– Великий государь, – поразил царя и своих сторонников обращением к Николаю думский трибун, – в тяжёлую годину войны ещё сильнее закрепили Вы сегодня то единение с верным Вам народом, которое выведет нас на верную стезю победы. Да благословит Вас Господь Бог Всевышний. Да здравствует Великий Государь всея Руси. Ура!

Раздалось «ура», плавно перешедшее в исполнение депутатами всех фракций Национального гимна «Боже, Царя храни».

Видя такую удобную минуту, Николай предложил народным избранникам проголосовать за кандидатуру нового председателя правительства – Штюрмера.

Находясь в эйфории от отставки Горемыкина, депутаты, недовольно кривя лица, всё же проголосовали за предложенного императором премьер-министра.

1 марта Николай, по давно заведённой традиции присутствовал в Петропавловской крепости на панихиде по убитому революционерами своему деду, императору Александру Второму.

Полная интриг столица утомила его. Теперь царица доказывала мужу, что в Хвостове они ошиблись, доверив глупому толстяку пост министра внутренних дел, и его следует снимать с этой высокой должности.

Поразмышляв, 3 марта Николай отправил Хвостова в отставку, повелев быть министром внутренних дел Штюрмеру. Приняв это трудное решение, государь укатил в Ставку. Но и здесь его ожидали проблемы кадровых вопросов.

Осенью прошлого года, приняв должность главнокомандующего, император, прочтя слезливое письмо члена Государственного Совета Алексея Николаевича Куропаткина, «генерала от поражений», как называли его в обществе, смилостивился, и в пику опальному великому князю Николаю Николаевичу, наотрез отказавшему Куропаткину, военные чины которого сохранились, в командовании воинским подразделением, дал тому Гренадёрский корпус, а в начале февраля доверил командование Северным фронтом, о чём тут же пожалел.

8 марта новый начальник фронта произвёл безрезультатное наступление. Весна была ранняя, снег быстро таял, как и лёд на Двине. Разлившаяся, по выражению солдат: будто водка из опрокинутой бутылки, река, затопила равнину, а главкому Северным фронтом приспичило наступать.

«В русско-японскую следовало таким бодрячком быть», – ворчали солдаты, идя в бой по пояс в воде, и не имея возможности укрыться от огня противника.

На Западном фронте генерал Эверт тоже решил наступать, назначив ударной 2-ю армию, коей приказал атаковать на Свенцяны – Вильно.

Войска наступали в весеннюю распутицу в болотном районе, когда пушки, при выстреле, осаживались по ступицу колёс.

В начале марта корпус за корпусом пошли на германские окопы, вдруг выяснив, что не хватало ножниц для резки проволоки, возле которой наши полки безнаказанно расстреливались противником.

Бойня продолжалась до середины марта, пока Николай не велел генералу Алексееву прекратить неподготовленное наступление.

В письме жене 15 марта он написал: «Случилось то, чего я боялся. Наступила такая сильная оттепель, что позиции, занимаемые нашими войсками, где мы продвинулись вперёд, затоплены водой по колено, так что в окопах нельзя ни сидеть, ни лежать. Дороги портятся, артиллерия и обоз едва передвигаются. Даже самые геройские войска не могут сражаться при таких условиях. Поэтому-то наше наступление приостановлено, и нужно выработать другой план. Чтоб это обсудить, я думаю вызвать трёх главнокомандующих в Ставку».

В другом письме он написал: «Я намерен прикомандировать старика Иванова к своей особе, а на его место назначить Брусилова или Щербачёва. Вероятно, первого».

17 марта царь вызвал в Ставку Брусилова, сообщив тому, что он поставлен на должность главнокомандующего Юго-Западным фронтом. Пожав руку, дополнил:

– Пока принимайте войска, а через несколько дней я приеду к вам в штаб фронта и поговорим.

Как и обещал, император навестил нового командующего, и обойдя построенный на платформе почётный караул, пригласил Брусилова в салон-вагон попить чаю.

– Алексей Алексеевич, имеются ли у вас какие-либо вопросы ко мне, либо просьбы? – отхлебнул из серебряного стакана чай.

– Так точно, ваше величество. Имею доклад. И весьма серьёзный. Будучи в штабе Ставки узнал, что мой предшественник внушает генералу Алексееву мысль, будто войска Юго-Западного фронта в силу разных причин не способны наступать, а могут лишь обороняться.

– А вы с этим не согласны? – требовательно глянул в глаза нового главкома.

– Категорически. Полностью не согласен, – выдержал тот царский взгляд.

«Уверен в себе и не трепещет передо мной, как многие генералы», – отчего-то с удовлетворением подумал государь, слушая доводы начальника фронта.

– … Твёрдо убеждён, что четыре вверенных мне армии находятся в отличном состоянии, и это, безусловно, не голословное мнение. Сужу по бывшей своей Восьмой армии, коей сейчас руководит генерал Каледин. Потому настоятельно прошу ваше величество убедить Алексеева, что вверенный мне фронт не только может, но и должен наступать, согласованно, конечно, с двумя другими фронтами.

– Доведу ваше мнение до начальника штаба Ставки, а вы, в свою очередь, озвучьте его на военном совете первого апреля в Могилёве.

Первоапрельский день оказался серым и дождливым.

Максим Акимович Рубанов всё же постеснялся отказать Николаю в просьбе вновь поехать с ним в Ставку, и через аляповатые дождливые капли, покрывавшие стекло окна, тоскливо разглядывал улицу с далёким облезлым зелёным вагоном городского трамвая, который, напрягаясь, тащили по рельсам две мокрые лошади.

«У них ещё «сорок мучеников» ездят», – хмыкнул он, повернувшись к сидящим за столом доминошникам:

– Господа, вчерашним вечером беседовал с Куропаткиным и Эвертом. После мартовских боёв сии полководцы совершенно пали духом, разбиты физически и морально, потому, смею полагать, всякое наступление будет казаться им неприемлемым и немыслимым. Государь, напротив, бодр, энергичен и целеустремлённо настроен наступать.

– Вчера Куропаткин имел честь беседовать со мной… Тьфу! Я имел честь беседовать с господином Пердришкиным, как назвал его когда-то покойный генерал Драгомиров, произведя фамилию от французского «пердрикс», что в переводе – куропатка, – хохотнул адмирал Нилов.

– Уж Михаил Иванович, Царствие ему Небесное, скажет, бывало – так скажет, – перекрестился Рубанов, подумав, что куропаткинский «пердрикс», пожалуй, почище «заячьего ремиза» будет.

– Так вот. Этот дряхлый пердришка поведал мне, уцепив за пуговицу, и чуть не открутив её, что на успех его фронта рассчитывать трудно, о чём он непременно доведёт до государя. Видно надеялся, что я доведу прежде него.

– Чтоб это случилось, он должен был коробку коньяка «Хеннеси» вам преподнести, – встрял в разговор Воейков.

– А вам, Владимир Николаевич, ящик нарзана «Кувака», что вы в своём имении изготавливаете, – отчего-то обиделся на Дворцового коменданта флаг-капитан императора. – Вас-то тоже за глаза «генералом от кувакерии» зовут, – наповал сразил он приятеля.

– Тише, тише господа. Спокойнее. Не нужно ссориться, – урезонил царедворцев летописец, на всякий случай чего-то записав в блокнот.

«Про пердришкина или кувакерию?» – от нечего делать стал гадать Рубанов, и, почесав затылок, высказал забежавшую в голову мысль:

– Не стало грамотных генералов, вот его величество и вытащил за уши из сундука Куропаткина. Однако никто не думал, что он вновь получит столь высокое назначение. Но и Эверт не лучше. Один штабной рассказал мне, что этот обрусевший немец в приказе, вместо «Армия», пишет «Мария», чем приводит штабистов ни то что в уныние, а неописуемое отчаяние, – рассмешил Дубенского.

– Это наподобие как «сифилитик» и «филателист», – в свою очередь развеселил тот компанию, чиркнув удачную мысль в блокнот.

– Один генерал от кавалерии… Кавалерии я сказал, – уточнил Воейков. – И нечего улыбаться. Особенно боцману Нилову… Так вот. Что я хотел сказать? Ах, да. Генерал от кавалерии Брусилов требует поставить перед своим фронтом задачу – наступать. И ручается за победу.

– Первые двое и в русско-японскую не считали возможным наступать, – вставил Рубанов, оглянувшись на стук в дверь и улыбнувшись знакомому скороходу, пригласившему господ на царский завтрак, ибо специально для этого прервали совещание.

Завтрак накрыли в столовой губернаторского дома, и когда друзья-доминошники прошли туда, важный своими обязанностями гофмаршал князь Долгоруков, заглянув в список, указал им места.

Император вошёл последним, сев во главу длинного стола.

«Война есть война», – оглядел серебряный сервиз Рубанов, благосклонно кивнув налившему в серебряную стопку из серебряного кувшина, официанту.

Его гофмаршал устроил рядом с довольным Брусиловым, а по другую сторону грустно хмурился бывший командующий Юго-Западным фронтом Иванов.

– Максим Акимович, выдаю военную тайну, – обратился к нему Брусилов, иронично подмигнув Иванову, отчего тот недовольно забарабанил пальцами по столу.

«Не дети уже, а всё жестами и мимикой пикируются, – отметил для себя Рубанов, – видно здорово на совещании поспорили».

–… Высказал на Совете точку зрения, что могу не только находиться в резерве, но и наступать… Государь согласился на то, что действия моих войск будут носить демонстрационный характер для отвлечения внимания и сил противника, начавшись раньше главного удара.

После завтрака к ним подошёл Куропаткин и, извинившись, пониженным голосом, чуть не шёпотом, произнёс, обращаясь к одному Брусилову:

– Алексей Алексеевич, вы делаете роковую ошибку, когда доказываете, что можете наступать.

– Роковую ошибку? – недоумённо поднял брови генерал.

– И никакую иную, – утвердительно кивнул Куропаткин.

Рубанов с интересом прислушивался к разговору.

– Ваше наступление непременно закончится разгромом, потому как вы однозначно переоценили возможности своего фронта, не взяв во внимание нехватку снарядов, снаряжения, оборудования медицинской помощи и малое количество авиации…

– Алексей Николаевич, главная составляющая успеха – воинский дух. А он высок – как никогда, – раздражаясь, прихлопнул ладонью по столешнице генерал.

– Ещё раз извините, – сожалеющее глянул на визави Куропаткин и непонимающе пожал плечами. – Ваше имя стоит сейчас высоко. За боевые заслуги вы получили в подчинение фронт, охота вам рисковать своим положением? Какую пользу извлечёте вы лично для себя из неминуемого поражения? – поняв свою нетактичность, отошёл от Брусилова всю русско-японскую войну битый полководец.

«Я ищу и желаю пользы только для России», – выпивая вечернюю рюмку чая, делился с Нестором-летописцем услышанным диалогом Рубанов. – Ох, дорогой вы мой Дмитрий Николаевич, – со смехом произнёс он, – с вами совершенным сплетником становлюсь.

– Это не сплетни, уважаемый Максим Акимович, это информация для потомков.

Командующий 8-й армией генерал-лейтенант Каледин 7 апреля собрал командующих корпусами и дивизиями с их начальниками штабов, дабы довести до сведения подчинённых выработанный Брусиловым план предстоящей операции.

– Господа, как вы знаете, позавчера главнокомандующий Юго-Западным фронтом собрал в Волочиске командующих армиями, доложив нам обстановку и поставив задачу широкого наступления фронта в мае-месяце. Суть операции Алексей Алексеевич письменно изложил в директиве № 1048 от сего числа, – потряс листами бумаги, – в коей указал переход нашего фронта в энергичное наступление с задачей оказать посильное боевое содействие войскам Западного фронта, – аккуратно положил листы на стол. – Основная цель – разгром живой силы противника и овладение его позициями в междуречье Стыри и Прута. Причём главный удар главнокомандующий фронтом доверил нашей Восьмой армии. Остальным трём армиям поставлена задача атаковать противника, нанося удары на избранных командармами направлениях. Только настойчивая атака всеми силами, на возможно более широком фронте, по словам Брусилова, способна действительно сковать противника, не дать ему возможности перебрасывать свои резервы. Господа генералы и офицеры, – внимательно оглядел присутствующих. – Наши корпуса нанесут главный удар из района севернее Дубно в общем направлении на Луцк. Один из корпусов пойдёт в направлении Ковеля. Брусилов приказал на выбранных участках прорыва приступить к земляным работам, с целью как можно ближе приблизиться к противнику, – глянул на часы. – Через час обещал подъехать начальник инженеров армий Юго-Западного фронта генерал-лейтенант Величко – недавно беседовал с ним по телефону. Он наметит на выбранных участках инженерный плацдарм, чтоб подвести войска возможно ближе к передовым линиям противника. Плацдарм будет состоять из семи-восьми параллельных траншей, расположенных на расстоянии семидесяти-ста шагов одна от другой. Генерал оставит здесь подполковника Дмитрия Михайловича Карбышева – вы его хорошо знаете, так как офицер занимает сейчас должность старшего производителя работ Управления начальника инженеров Восьмой армии. Построим участки позиций и будем обучать войска их преодолевать.

– Ну что, друг мой Васильич, – обратился к Антонову Дубасов, встретившись с однокашником после совещания. – Какое задание нашей дивизии генерал Каледин преподнёс?

– Скорое наступление, друг мой Виктор.

– Так давай пообедаем, и поведаешь, что к чему, – повеселел командир полка. – Славно всё-таки вместе с приятелем служить.

– Идея, положенная в основу наступления, дружище Дубасов, по словам Каледина весьма парадоксальна, – сидели они за импровизированным столом в землянке, – …но нова, нетривиальна и доселе никем из военачальников не апробирована. Мы будем первыми.

– В чём идея-то?

– Брусилов отказался от сосредоточения в одном месте «кулака», который германские лётчики мигом обнаружат, а решил наступать в нескольких местах, ведя подготовку по всему фронту. Скоро все землекопами станем, но враг, литературно выражаясь, свихнёт башку, разгадывая, в каком месте будет нанесён удар. Эта смелая идея, опрокидывающая принятые доселе шаблоны, поначалу смутила нас, и, по-видимому, командармов, но сейчас начинают прорисовываться выгоды от разброса ударов. Причём главный удар наносит соседний Западный фронт, а мы, оказывается, лишь производим «стратегическую демонстрацию», в расчёте сковать неприятеля.

– Потому нетривиальное, что Брусилов не заканчивал академий, как и я, мы с ним просто самородки военной мысли. И нечего улыбаться. Война – войной, а ведь десятого апреля Пасха, – хлопнул себя по колену Дубасов. – Вот бы славно в Питере до войны погуляли, – расчувствовался он. – Я бы непременно Буфф разгромил…

– Не отчаивайся, друг мой, здесь тоже найдётся, чего разгромить, – успокоил приятеля Антонов. – К тому же в твоём подчинении целый полк головорезов…

– Кстати, послал денщика, Петьку Ефимова, коего из Новочеркасского с собой забрал, берёзовый сок добывать, – улыбнулся Дубасов. – В детстве с братом на Пасху непременно берёзовый сок пили в маленькой родовой деревушке. У реки вербы пушатся, весной пахнет и колокольный перезвон… Кроме нашей церкви, даже из соседней усадьбы малиновый звон доносился. Россия и Пасха, – счастливо зажмурил глаза. – Визиты. Нарядные дамы. Христосованье. Где всё это? И повторится ли когда?

Император, по исконному дворцовому ритуалу, который не отменил и в Ставке, христосовался с нижними чинами, выстроенными в затылок друг другу и по очереди подходившими за поздравлениями к царю. Похристосовавшись, Николай вручал солдату красное фарфоровое яичко, вынимая его из корзины на столе.

На следующий день торжественный обряд продолжился для войск, несущих охрану Ставки. Даже жандармы и полицейские удостоились пасхального поцелуя и яичка. Причём от многих государь чувствовал запах запрещённого алкоголя.

Но Пасха! Что тут скажешь?

Отдохнув два дня, войска Юго-Западного фронта продолжили сапёрные работы.

В мае нижние чины дубасовского полка прокопали окопы в сторону австрийских позиций, приблизившись к ним на полтораста шагов. Бесчисленные ходы сообщения соединяли передовые траншеи с тылом.

21 мая Дубасов с Антоновым обошли полосу передовых окопов, откуда начнётся наступление полка, ещё раз проверив боевые позиции. Всё было согласно уставу и норме.

– Мы с начальником дивизии будем находиться на наблюдательном пункте в полуверсте за тобой. В резерве имеется батальон. В случае чего поддержит твой полк. А в полуверсте за нами расставлена артиллерия.

– Лёгкой артиллерии, друг мой Сергей Васильевич, тут нечего делать. Позавчера разведчики пленного притащили, так у австрияков, оказывается, укрепления имеют накатники в шесть-семь рядов брёвен, присыпанных, в придачу, слоем земли в несколько саженей. Есть и бетонные укрепления, с рельсами вместо брёвен. Тяжёлые мортиры нужны.

– Обещали направить сюда огонь тяжёлых орудий. Так что проходы в сети проволочных заграждений, ежей и рогаток к моменту штурма позиции, проделают.

– Твои бы слова – да на марш полка переложить, – пожал другу руку, прощаясь, Дубасов.