Валерий Акимов
Ложный вакуум
ЗАПЕРТЫЙ
ДОМ
It has been found again.
What? – Eternity.
Arthur Rimbaund
Бонни полезла в карман за патронами. От страха дрожали руки. К горлу волнами подкатывала тошнота, в глазах мутнело. Пространство начинало кружиться большими и ленивыми валами, стоило лишь взгляду уцепиться за какую-нибудь точку в глубине комнаты; в ушах гудела кровь, виски отяжелили, под костью будто бы разыгрался пожар. Несколько патронов рассыпалось по дощатому полу – словно бусины порванного ожерелья. Сгрудив кое-как несколько патронов в ладони, Бонни запихнула их в барабан.
– Так, ну что, – Клайд сплюнул кровь, – Италия или Швейцария?
– Думаю, Италия.
– И почему же?
Клайд закашлялся. Только представив, сколько боли приносит сейчас Клайду этот кашель, Бонни передёрнуло. Ужас стиснул горло, казалось, для одного глубокого вдоха ей никогда не хватит воздуха. Оружие сейчас не поможет. Вот на что похожа смерть, подумала Бонни. Былое безумие выветрилось, как выветривается открытая бутылка виски – хмель исчезает, остаётся лишь херовый на вкус напиток, который уже трудно назвать виски.
Голова Клайда лежала у неё на плече, и она чувствовала, как касается кожи его прерывистое дыхание. Горячее, как из раскалённой печи. За каждым вздохом слышалось упрямство, с каким жизнь привыкла встречаться с гибелью. Можно подумать, что смерть – это нанесённое некогда жизни оскорбление, изобличающее вездесущее могущество жизни. Пуля в животе отнимала у Клайда всё больше сил. Он получил её от самоотверженного горожанина, который решил помочь полиции. Мерзавец выскочил из бакалейной лавки, когда они бежали к машине. Оставалось несколько метров. Бонни только заметила блеск металла, тусклый, ведь день выдался пасмурный, и улицы оказались застланы лёгкой пепельной дымкой. Бонни услышала щёлк затвора. Были ещё и крики, они доносились отовсюду. Прозвучал выстрел, и Клайд упал. Пока мужчина перезаряжал ружьё, Бонни застрелила его.
Клайд попытался встать, чтобы взглянуть в окно, но, едва упёршись рукой в пол, застонал и рухнул, выронив из левой руки «кольт».
– Лучше не двигайся, – тихо сказала Бонни.
– Чёрт… – выдохнул Клайд и снова закашлялся. Он был весь в крови.
Завыл ветер, столь пронзительно, будто сама ночь решила исторгнуть из себя этот чудовищный и отчаянный рёв, и для этого она собрала весь свой дух, созвала его со всех концов мира, со всей шири этой луизианской степи. Ветер засвистел в покосившихся рамах; он влетал в разбитые окна, как нерадивый разбойник, и гнал над прохудившимися досками пыль и куски обоев. Казалось, ветер глумится над этим пространством, бывшим когда-то человеческим обиталищем; последние остатки памяти стали жертвами безжалостной иронии беспамятства.
Бонни подняла голову к окну: кусок разбитого стекла рассекал бесконечное небо кривой, судорожной линией, и звёзды горели как-то странно – их свечение напоминало звон, истошный звон, словно звёзды в одночасье обезумели. Небо перестало быть всеблагим, оно пугало, как пугал разгневавшийся ветер.
– Знаешь, Клайд, оказаться сейчас в Италии было бы настоящим чудом.
– Не спорю, дорогая, – ответил Клайд, перевернувшись на бок. Его глаза были закрыты, и лицо выглядело бледной маской, источающей зловещее свечение в окутывающем всё полумраке. Клайд, задыхаясь, продолжал: – Солнце. Тёплое солнце. И пляж. Сколько в Италии руин… боже, сколько там руин… дома старые, из глины, эти деревеньки, в какую не зайдёшь, будто оказался не в этом столетии… боже… оказаться бы сейчас на пляжу… Бонни, сколько у тебя?
Откинув барабан, Бонни пересчитала патроны: один, два, три… четыре… пять… Она вставила барабан обратно и опустила руку со "смит-и-вессоном" на живот.
– Пять.
Клайд вытащил из-под туловища правую руку и попытался дотянуться ею до лежащего поблизости "кольта". Пальцы несколько раз коснулись рукояти, но тело слишком ослабло, и Клайд прекратил это. Он что-то пробормотал под нос. Бонни заметила, как у Клайда заблестели скулы – слёзы сами собой тонкой струйкой лились из глаз, будто плакала сама душа, отчаявшаяся в теле.
– Бонни… подойди, пожалуйста…
Она отложила револьвер и потянулась к Клайду. Голова закружилась сильнее; внутри вдруг всё опустело, будто в следующую секунду Бонни вывернет наизнанку. Она удерживала равновесие до последнего, пока просто не легла рядом с Клайдом. Стало необычайно легко; Бонни показалось, что промозглая тьма отступила от них, и вновь в воздухе ожила теплота, которая пьянила их в минуты любви. Приподнявшись на локтях, Бонни подползла к Клайду и обняла его. Сорочка и пиджак была липкими от крови; в нос ударил кисловатый запах, смешанный с запахом дерьма и мочи.
– Господи, Клайд, – проговорила Бонни, гладя ладонью лоб и щёки Клайда, смотря в его глаза – всё более мутные, более глубокие – как две буровые скважины, откуда глядит на мир кромешная и вечная чернота.
Она почувствовала, как он гладит её по спине.
– Мы должны застрелиться. Мы не можем сдаться…
– Не говори глупостей, Клайд! – Слёзы смешались с криком, со слюной, которая заполнила рот. Бонни громко шмыгнула и оттёрла слёзы. – Умоляю, не надо! Я боюсь, Клайд! Я боюсь умирать! Боюсь умирать!
Она зарылась лицом в окровавленный жилет и снова зарыдала. Пальцы впились в его ещё горячую плоть, они комкали и терзали ворот пиджака, ногти впивались в кожу.
– Бонии… Бонни, глупышка, послушай меня… федералы будут здесь с минуты на минуту… они перестреляют нас к чёртовой матери. Я не хочу, чтобы меня застрелил коп. Если и отправляться в ад, то не от руки легавого. Бонни, да меня пристрелят, как животное! Понимаешь ты!
– Клайд, Клайд!
Бонни приблизилась к нему. Она начала шептать ему в ухо, быстро и невнятно, будто торопясь произнести молитву:
– Клайд, Клайд… нас не пристрелят, обещаю. Мы смотаемся отсюда. Мы выживем, Клайд, клянусь. Клайд, дорогой, не надо так говорить, прошу тебя, не надо. Я люблю тебя, Клайд. Мы ещё будем друг друга любить. Мы уедем, убежим… В Швейцарию, как ты хотел. В Швейцарию, Клайд…
Лицо Клайда скривилось от очередного приступа. Вспухли жилы на шее, и с синих, как от мороза, губ, сорвался протяжный стон, нечеловеческий, невыносимый. Сквозь боль Клайд закричал:
– Дура!
Вскочив, как от удара, Бонни отпрянула от Клайда. К глазам подступила багровая пелена. Бонни поднялась на ноги и подошла к окну. Заскрипели доски, изъеденные и изуродованные временем. Идеальной обителью вечности казалась распространившаяся по всему горизонту степь. Земля и ночь сомкнулись в едином существе, и существо это было пронизано древним зовом, который манил каждую неспящую душу причаститься к великому единству; этим желанием исполнилось и сердце Бонни, желание крепло в той мере, пока она всматривалась в самую сердцевину ночи: там обитал покой, там не было слышно ни выстрелов, ни криков, и любовь бессмертна, как бессмертен бог. Среди этой ночи они будут с Клайдом, будут вечно предаваться любви.
– Бонни, – раздался позади голос Клайда, – в последний раз прошу тебя.
Голос Бонни прозвучал слабо, словно она вот-вот провалится в сон:
– Нет, Клайд.
Разбитое окно смотрело на Бонни отражениями измождённого, худого лица, и глаза ярко блестели, как драгоценные камни. Казалось, пространство по ту сторону стен не могло смотреть на человека иначе, как через отражения – осколками они рассыпаны по земле и в разнобой голосят под самым небосводом.
Раздался шум, захрипела чья-то глотка, словно её только что полоснули ножом; Бонни пришла в себя и резко обернулась.
Клайд дотянулся до «кольта» и уже приставил дуло к виску. Палец никак не мог нажать на крючок. Клайд схватился за рукоять двумя руками. Его лик озарила безумная улыбка, бледная кожа высветила гнилые впадины в дёснах и остатки обломанных зубов; глубоко в горле клокотала кровь. Бонни резко подскочила к Клайду, как раздался гром; яркой вспышкой темнота вздохнула и на несколько мгновений перестала дышать. В комнате воцарилось безмолвие. Бонни, не смея пошевелиться, вглядывалась в темень, пока глаза не стали различать очертания тела – как оно вырисовывается густыми, томными мазками среди полутьмы.
Клайд снёс себе полголовы. Глаза его устремили удивлённый взгляд куда-то вверх – где стропила упирались в стену. У Бонни не осталось сил на чувства; под кожей всё очерствело, и сердце билось мерно и бесстрастно. Она подошла и присела к трупу.
Эта была завораживающая картина. В темноте поблёскивала кровь – она широкой лужей растекалась по пыльным доскам, просачивалась в щели; как неспешное, мудрое животное, кровь исследовала новое место обитания. Бонни не могла оторвать взгляда от лица своего возлюбленного – её очаровывала безупречная белизна, словно лицо было только что выточено из чистого мрамора; она даже могла заметить синеватые прожилки на подбородке, у краешков губ, под глазами – прожилки расходились, как русла маленьких речек, и уходили глубже под кожу. У Бонни не оставалось сомнений: Клайд причастился к заветному единству, и ветер, вновь занявшийся дикий пляской, закружил в безумном вихре и душу Клайда. Бонни опустилась к трупу и поцеловала его в ледяные губы. Прохладный сок среди жаркого полдня, широкое лоно загородного озера, которое с радостью принимает в себя очередное тело, как-то решившее скрыться от палящего солнца, – это был первый настоящий поцелуй, которым Бонни хотела бы упиваться до конца жизни, и даже после смерти – продолжить это удовольствие – бесконечное слияние с этим запредельным существом, самым щедрым из всех, самым благим, не имеющем ни формы, ни тела – облако близ тел, и тела, позволяющие этому облаку вселятся в них до предела. Только сейчас Бонни поняла, как сильно любит Клайда. Она поднялась и села на колени. Глядя на труп, ей пришла в голову фраза: эта ночь станет бесконечной. Фраза, конечно, тривиальная, однако в данный момент эти слова необыкновенной музыкой окутали сознание и заструились по жилам.
От пережитого ужаса не осталось и следа. Бонни оторвалась от поцелуя и огляделась. Она представила себя привидением, которое издревле ошивалось среди этих земель, помнило всех жителей этой покинутой деревни; как времена становились прахом, как ветер поднимал этот прах высоко к небу и мешал с облаками – приведение видело всё это, и только оно ведало, чего стоит вечность. Оно одно знало, каковы на вкус губы покойника.
Не моё тело, думала Бонни, не мои мысли, не мои слова. Разве можно умереть, не пережив смерть? В этом загадка…
За окном вершилась ночь.
Издалека послышался вой сирен и шум нескольких моторов. Они торопились сюда, они нашли машину, которую бросили любовники в миле отсюда. Отборные ищейки, охочие до таких безумцев, как они, шли по горячим следам.
Проведя ладонью по белой шее своего возлюбленного, Бонни взяла в руки «смит-и-вессон» – странно, его рукоять оказалась невероятно тяжёлой, – и села у окна. Рёв приближался. Сирены завывали всё громче, напоминая Бонни свору собак. Она не любила собак – однажды на неё спустили нескольких псов, и если бы не соседский парнишка, её порвали бы в клочья брюзжащие слюной несколько вонючих пастей с жёлтыми клыками.
Когда скрип шин стал совсем невыносимым, звуки вдруг оборвались.
Напротив Бонни находился дверной проём; казалось, пространство комнаты было готово провалиться в эту прямоугольную черноту.
Хлопнули дверцы, застучали каблуки. Законники отдавали приказы, что-то выкрикивали, и крики тонули в равнодушной ночи. Внезапно над головой Бонни зажёгся свет – исступленным призраком он вторгся в темноту и рассеял сажу; стали видны крупицы пыли, доски оголили свою состарившуюся кожу, которая давно стала прибежищем всяких паразитов и членистоногих тварей. Этот свет был самим правосудием. Но у него не было столько власти, сколько у ветра.
Лязг затворов.
Бонни поднялась и немного выглянула из окна. Перед фасадом стояло несколько машин ФБР, по двору рассредоточились федералы и полицейские. Некоторые были вооружены автоматами. Остальные – револьверами или автоматическими пистолетами. У дальней машины стоял высокий человек в расстёгнутом пальто и шляпе. Бонни не могла рассмотреть его лицо. Из-за пущенного на фасад света прожекторов все эти люди казались чёрными фигурками, будто игрушки.
– Клайд Честнат Бэрроу и Бонни Элизабет Паркер! – выкрикнул человек в расстёгнутом пальто. – Я не собираюсь вам зачитывать все ваши преступления. Вы и так всё знаете. Сдавайтесь! Или мы откроем огонь на поражение. Никакие суды вас не спасут, вы пересекли все черты.
Бонни собралась с силами и выкрикнула:
– И эту черту я пересеку!
Она выстрелила наугад. Тут же по её окну был пущен шквал из автоматных очередей. Пули визжали и свистели отчаянным, свирепым роем. Бонни с ног до головы осыпало щепками. С улицы послышался запах гари и разгорячённого металла.
– Штурмуйте дом! – раздался голос человека в расстёгнутом пальто. – Найдите и прикончите этих сукиных детей! Живо! Они нужны нам только мёртвыми! Мёртвыми!
Неожиданно для себя Бонни расхохоталась – законник показался ей очень забавным.
Она прицелилась в сторону дверного проёма.
Выбили дверь на первом этаже. Дом наполнился грохотом. Полицейские шустро разбежались по дому. Федералы перекинулись парой коротких команд. Кто-то остался внизу, остальные поднялись на второй этаж. Бонни спокойно ждала, когда темнота в дверном проёме зашевелится. Наконец, кто-то появился. Она заметила его раньше. Федерал хотел что-то сказать. Бонни видела, как открылся его рот, как слово уже подобралось к зубам, уже приготовилось вырваться наружу. Она нажала на курок – бах! – федерал схватился за простреленное плечо и исчез во тьме.
– Они здесь! – крикнул кто-то из-за двери. – Оттащите Джека, чёрт побери! Вы, в комнате, бросьте оружие!
– И не подумаю, ублюдки!
– Бросайте, вам говорят!
– Идите к чёрту!
Истратить обойму до конца Бонни не удалось. Спустя несколько минут ей прострелили плечо – будто чей-то кулак со всей силы саданул ей в грудь. Бонни оттолкнуло к стене; всё тело, до самых кончиков пальцев, исполнилось обжигающим потоком адской боли. Не выпустив при этом револьвер из рук, сквозь кровь, устлавшей взор, Бонни сделала два выстрела подряд. Всё превратилось в кошмар. Всё смешалось. Самой чёткой оставалась мысль о сказке, которой однажды предались двое любовников – и в мире не могло существовать ничего, кроме желания и страсти раскрутить этот мир до бешеных скоростей. Любовь виделась этим людям несметным и нескончаемым богатством, которое богато своей невообразимой и бесполезной растратой. Когда Клайд сказал, что все эти дни когда-нибудь закончатся, Бонни прервала его, ответив, что эти дни не закончатся никогда. Любовь ведь бессмертна, это очевидно, чёрт возьми! Клайд лишь засмеялся. Он был чокнутым парнем. Он любил убивать. Однажды на глазах у Бонни он просто так пристрелил женщину. Всю остальную ночь он активно доказывал, что больше убийств он любит Бонни.
Прогремело ещё несколько выстрелов. По воздуху плыла сизая дымка, тонким покрывалом окрыляя явившуюся в этот мир смерть.
Где-то поблизости прошелестел ветер. Невероятное лёгкое прикосновение, казалось, перед ним может расступиться любая бездна.
Бонни почувствовала, как у самой макушки взвился воздух; стало горячо, будто Бонни швырнули в огромный костёр; всё вокруг оцепило молчание. Пуля прошла по касательной, срезав кожу и часть кости. По ушам потекла кровь; выйдя из тела, она ленивой слизью ощупывало это тело, будто впервые узнавая свою короткую судьбу. Бонни повалилась на пол. Жар охватил её.
Она видела перед собой Клайда. Он спокойно лежал и думал о своём. Как всегда.
Федералы вбежали в комнату. Один из них проверил у Бонни пульс.
– Она ещё жива!
Бонни знала, это ненадолго. Сердце начало сдавать обороты. Жар брал своё, и перед её взором не осталось ничего, кроме пламени. Однако прошло немного времени, как с улицы повеяло ночью. Последние языки яростного огня взлетели к потолку – и в следующее мгновение всё закончилось. Широко распахнутые глаза Бонни глядели во тьму, и темнота потихоньку прокрадывалась в эти ещё не тронутые тлением глаза; водами океанов и морей темнота лилась по хрустальным граням чудесных глаз. Покинувший тело дух схватился с ветром в кратковременной битве и, наконец, вылетел в степь; жизнь замолкла, оставив темень наедине с собой. Ночь стала бесконечной.
SMOKERS DIE YOUNGER
Стас налил полстакана водки и залпом выпил; в нос ударил резкий запах, отчего веки сами собой крепко сомкнулись, выпустив из-под себя немного влаги, а в горло пролез увесистый, острый комок, приземлившись на дно желудка и разверзнувшись теплотой, которая почти сразу обволокла изнутри тело. Во рту жгло. Рука, занесённая над столом, продолжала держать стакан; со стороны Стас напоминал фотоснимок – замерший, выпавший из времени, пока в черепной коробке разлеталась фейерверком сумятица из многочисленных цветов и оттенков, а во тьме зажмуренных глаз вскакивали и сыпались искры. Потом рука опустилась, стакан громко звякнул, ударившись о столешницу. Звук возник и тут же, словно кем-то оборванный, растаял в пустоте.
На кухне никого не было, кроме Стаса. Он откинулся на стуле и закурил.
Со второго этажа, куда перебралась остальная тусовка, бесперебойно звучала музыка, и потолок дрожал и осыпался пылью от дружного бесшабашного топота. Стас не знал, сколько уже сидит так, наедине с собой, но это устраивало больше, чем находиться в гуще гомонящей, конвульсивной толпы. По спине прошмыгнула дрожь, тело наполнялось слабостью, к глазам подступала пелена, словно то, что зрение ещё могло выхватить с периферии, совсем лишилось смысла. Чёрная и холодная ночь склизкой плёнкой налипла на окна, окончательно прерывая любое сообщение с внешним миром, и кухня начинала напоминать сосуд с непроницаемыми стенками, герметизированную барокамеру. Илья добавил бы ещё, что это похоже на монаду. Стас огрызнулся. Илья мёртв. Точка. Стас налил ещё водки, но пить сразу не стал, – несколько минут он сидел неподвижно, сосредоточенно наблюдая за покоящейся в стакане абсолютно прозрачной жидкостью, и данная прозрачность, союз стекла и эфемерности, казалась по-настоящему совершенной. Он пьян. Не вдрызг, однако мысли успели отяжелеть и спутаться, как куски мокрой ткани, налегая друг на друга в неподъёмном сгустке; хочется плакать – или хохотать, обязательно в голос, чтобы заглушить музыку сверху и погрузить бытие в молчащую пропасть; хочется поговорить с кем-нибудь, но – Стас опять огрызнулся, – все на этой вечеринке полные идиоты, потому что никто из них не любит слушать. Был бы Илья… они сидели бы здесь, вдвоём, попивали водку, курили, беседовали бы о чём-нибудь – неважно о чём, главное, что им удалось бы отстранить себя от хаоса.
Как только выяснилось, что Ильи больше нет в живых, Стаса захватил хаос, но ударил он не снаружи, как водится, а произрос изнутри, подобно опухоли, будто хаос был зачат давно и находился до поры в спячке. Хаос был всегда; теплился внутри еле пульсирующим комком, чутким к колебаниям извне – как только частоты вошли в резонанс, комок взорвался. Ещё глоток – под кожей ворохом рассыпались маленькие иглы, которые разом и всем скопом вонзили острия в эпидермис, и вновь пробудилось чувство, дрожащее на грани наслаждения и тошноты. Закурив очередную сигарету, Стас обнаружил, что пепельница уже битком набита окурками – жёлтые и белые фильтры топорщились из неё разнобойным частоколом. Поразмыслив, Стас опрокинул пепельницу, высвободив содержимое на стол, который и без того был до неузнаваемости загажен, и сбросил в опорожнённую пепельницу короткий столбик пепла – он отделился от сигареты, как пробка, и в целости лёг на чёрное шершавое керамическое донышко. В свою очередь, куча пепла и бычков внезапно привлекла одурманенное внимание Стаса; он подвинулся ближе, склонившись над кучей, отбросил несколько окурков и начал выводить сажей узоры на липкой от пролитых напитков столешнице. Глаза слезились от исходящего с зажатой в губах сигареты дыма, но Стас продолжал рисовать. От кучи исходил терпкий, стоялый запах горелого табака. Пальцы выводили одну линию за другой. Стасу вспомнилась техника китайских мастеров, которые создавали картины с помощью чернил и туши. Кисть опережает ум. У Ильи лучше бы получилось объяснить. Его голос, как бой колокольчиков, раздался в одном из отдалённых уголков сознания, где сознание уже и не сознание, а что-то более разжиженное, и потому услышать, что именно стремился произнести голос, представлялось невозможным, и голос эхом растворился в подкорке. У Ильи получилось бы лучше. Быстрым и сильным движением воспоминание хлестнуло по нервам, и Стас, рявкнув, со всей дури саданул ладонью по столу; бутылка и стакан вздрогнули, устояв, но узоры превратились в мазню. Попытки создать что-то прекрасное из пепла пошли насмарку.
В этот момент открылась дверь – из соседней комнаты на кухню вышел Гена. У него было опухшее, заспанное лицо. Гена с трудом продрал глаза. Сначала он не узнал Стаса и несколько секунд стоял столбом с обалдевшим взглядом, потом, наконец-то узнав, спросил сиплым голосом:
– Ты чего?
В Стасе проснулась злоба, а вместе с ней желание покрепче ёбнуть Гену, чтобы он полностью исчез. Видимо, это желание прекрасно читалось на хмуром и безмолвном лице Стаса, и Гена, будучи вусмерть пьяным, всё же понял: более благосклонной и доброжелательной реакции он не дождётся. Гена был тем ещё придурком, и алкоголь возводил этот порок в превосходную степень. Час назад, пока туса бушевала на первом этаже, Гена, успев порядком накидаться, по неведомой никому причине бросился на Марка с кулаками, вопя «ёбаный жид!» Пугаться было нечего. Гена хоть и выглядел атлетом и занимался спортом, дрался из рук вон плохо, причём в таком состоянии удары получались слабыми и мягкими. Марк, как и все остальные, смеялись над попытками Гены врезать ему. Не прошло и двух минут, как у зарвавшегося пьяницы заплелись ноги, и он рухнул, как подкошенный. Гену положили на диван в гостиной комнате, где тот уснул глубоким сном. Сразу после этого Марк предложил устроить дискач под дабстеп и трэп. Все согласились и поднялись на второй этаж. Стас, прикарманив непочатый пузырь водки, остался внизу.
– Наверху все, – произнёс Стас. – Наверх иди.
– Наверх? – переспросил Гена с видом дауна.
– Да, блять, наверх.
Как робот переставляя ноги, Гена кое-как поднялся по лестнице, и кухня вновь опустела.
– Может, хватит? – спросил себя Стас и налил водки. Потом ещё раз закурил.
Усталое и обленившееся сознание занял дым, что поднимался неспешно к потолку, изгибаясь сизыми тенями. Стас не мог оторвать взгляда от вьющихся бесплотных нитей, как если бы их танец являлся отпечатком далёкого и прекрасного мира, который на ничтожное мгновение упорядочивает и гармонизирует мир настоящий. Дым издавал шепчущее свечение, сверкая серебристой прослойкой. Стас чувствовал, как опадает, иссыхая, кожа, как обезвоживаются, скукоживаясь, органы, как кости рассыпаются прахом, – короче, как тело жертвует собственной витальностью во имя духа, приникающего всей своей безграничностью к песни трансцендентного. Кисть опережает ум. Главное правило китайских мастеров. Форма есть движение, ибо форма незавершима, и воплощённая линия, не заканчиваясь, вливается в незримое, совмещая в единящем порыве и чувственное, и умозрительное – из невидимого в видимое, и наоборот – плавные сгибы, никаких скачков и переходов, доказательств и пустотелых абстрактных схем; сквозь вещи бытие сказует свою судьбу, и дым продолжает выражать облик хаотичного в модусе собственного исчезновения. Дым – это исчезновение; слово – это исчезновение; но материя – это уже безвозвратно исчезнувшее, струпья и окаменелости. Материя не может исчезнуть, потому что она уже канула в совершённый глагол, она уже есть тяжесть и груз, она уже исчезла; нет силы, способной заставить материю исчезать. Стас, будто устыдившись чего-то, опустил голову. Он не должен думать об этом. Дым – это дым. Ещё один химический состав, тёпловая реакция и оптический эффект. Так же как Илья – это имя, и ничего кроме этого. Может, ещё и тело, уже который месяц гниющее и разлагающееся в могиле. Нет. Илья – это уже ничто. Он уже не может исчезнуть, потому что полностью сросся с материей, с её непрерывным и вечным гниением. Сложив руки на столе, Стас положил голову на локти – так он хотел заткнуть или хотя бы приглушить подбирающиеся воспоминания об Илье. Раскачиваемая ритмами кислотной электронной музыки тишина, гулкая и сырая, как земля, сгрудилась над Стасом и опустилась пористым покрывалом на плечи, после чего Стас забылся пустым и глухим сном.
Как это было?
Вот такая история.
Илья всегда казался мрачным типом, понять, что у него на уме, было невозможно. Его лицо будто не знало эмоций; оно молчало, затаившись в себе. Несмотря на это, Илья не производил впечатления бесчувственного человека, просто всё, что остальные при случае выносили наружу, он надёжно прятал внутри. «Как-то раз до меня дошло, – говорил Илья, – что страсти, по сути, это момент деструкции. Момент критического растрачивания. Источник одним махом полностью обедняется». Временами на Илью накатывала депрессия: он почти не раскрывал рта, как немой, словно его существо обклеивалось неприступной слоистой коркой; происходящее по ту сторону преграды оставалось загадкой. Стас привык к подобным приступам, в среднем они занимали неделю. Но с началом весны друг окончательно поник – неделя сменяла другую, наступило лето, однако Илья не приходил в себя. Он пытался объяснить Стасу, что с ним творится, чувствуя, как досаждает другу своим угрюмым видом, и всё же из слов Ильи трудно было изъять сколько-нибудь вменяемый смысл.
– Это не патология, – рассказывал Илья. – Ты думаешь, что меня настигло великое разочарование, однако это не так. Разочарование, как правило, прячет своё лицо, оно улыбается, оно не более чем маска. Прости. Я не могу толком объяснить, что со мной. И всё же я не болен.
Неизвестно, сколько бы это ещё продолжалось, пока Илья ни пропал – совершенно бесследно, будто его целиком вычли из существования. В надежде, что удастся отыскать хотя бы мельчайшие зацепки в заведомо бестолковом поиске, полиция несколько раз разговаривала со Стасом, поскольку он был последним, с кем находился Илья, но все разговоры заканчивались на одной и той же ноте: Илье никто не угрожал, он ни разу не подавал вида, что хочет сбежать и тому подобное. Бессмысленные занятия. Стас догадывался, будто ему посчастливилось пробиться за пределы закостенелой корки, что пропажа Ильи – событие, которое вряд ли поддаётся рациональному объяснению, поэтому Стас оставался спокойным, когда другие из кожи вон лезли, дабы найти следы пропавшего. Его нигде не найти. При этом в спокойствии, как в омуте, плавал страх, чистый и тихий, походящий на страх перед смертью, когда во взоре блестит бездна ужасного Ничто. В конце концов, подспудно, Стас заключил: Илья должен был исчезнуть. В чем смысл слова «разочарование»? Тут и в помине нет никакого негативного оттенка. Раз-очароваться – выйти из чар, увидеть и вступить в границы подлинного.
В начале августа далёко за городом нашли тело Ильи. Оно лежало в глубине леса, во рву, который окружали поросли мха и папоротника. На него набрела пара грибников. Тело был целым и невредимым; в дальнейшем вскрытие показало отсутствие каких-либо травм, смерть наступила в результате истощения. Действительно, труп был худ, кожа по всему телу иссушилась, облепляя, как пергамент, кости; будто бежавший пленник концлагеря, мертвец походил на скелет. Не обошлось без проблем: несколько дней службы не могли забрать тело – с момента обнаружения труп сторожила собака, угрожающе рыча и лая, а иногда и нападая, как только кто-нибудь из людей пытался приблизиться к мертвецу. Не ясно, почему пёс так рьяно охранял труп, словно животному вбили в голову команду сохранять тело в неприкосновенности. И днём и ночью собака, не смыкая глаз, обходила ров по краям и следила, чтобы ни одна живая душа не притронулась к трупу. Полицейские в итоге пристрелили псину и забрали тело.
Стас не пошёл ни на опознание, ни на похороны. Он слышал рассказы родителей Ильи о том, что на лице мертвеца отсутствовало какое-либо выражение, как у больного летаргией, и напоминало мраморное изваяние, словно на самом деле лицо было не из плоти; даже когда пальцы касались щёк и скул, от последних исходила гораздо более безликая мерзлота, нежели та, что присуща трупам, и кожа была твёрдой и гладкой, как стекло.
Со временем к Стасу начали приходить навязчивые мысли, что Илья предал его – он ушёл один, обмолвившись только, что Стасу остаётся жить дальше. Это было похоже и на напутствие, и на приговор.
Вот такая история.
Его дёрнули за плечо.
Сон прекратился. Он открыл глаза и поднял голову. В бьющем свете Стас различил склонившуюся над ним фигуру. У той был милый мелодичный голос. Когда резь в глазах спала, Стас понял, что перед ним стоит Валя. С виду похожая на школьницу, Валя была миловидной девушкой с сексапильной фигуркой, которую сейчас подчёркивал незатейливый наряд: короткая юбка и блузка. Валя не уставала повторять, по поводу и без него, как она заботится о своём теле, посещая постоянно фитнес-залы и придерживаясь правильного питания и образа жизни; ни о чём другом она говорить не могла, разве что ещё о Кастанеде и прочей эзотерике, и как на беду Валя была охотлива на болтовню – соответствующими речами, где мешались соображения о том, какую нагрузку стоит давать на плечи и какую пользу приносит метод осознанных сновидений вкупе с состояниями изменённого сознания, девушка выносила собеседнику мозги. Впрочем, вся эта галиматья со здоровым образом жизни вела к одной простой истине: Валя любила трахаться, особенно – в состоянии изменённого сознания, во всяком случае, так говаривали. От любовников у неё не было отбоя. Отношения у неё длились не больше двух месяцев и перерывы между ними занимали столько же. Стас находился в курсе сего не потому, что встречался с Валей, а потому, что она крутила романы с кем-то из его знакомых, которые не уставали распинаться насчёт того, какая Валя охуительная по жизни и в постели. Стас же был уверен, что эта девушка – пустышка, как, наверное, все девушки. Сложно было назвать Валю нимфоманкой; скорее, она была влюблена в любовь – ей нравилось флиртовать, заигрывать, доводя знакомство до кульминации, потом, как по правилам – развязка, концовка и – «всё, прощай». Дальше – как по новой. Та же самая пьеса.
В данную секунду она глядела на Стаса своими большими блестящими глазами – они напоминали глаза совы, – и улыбалась, будто предвкушала что-то особенное от их встречи. Лицо у Вали напоминало слегка вытянутый овал и обладало своеобразной красотой, особенно при том освещении, что было сейчас на кухне; это лицо обрамляли длинные прямые локоны русых волос. Блузка уже успела запачкаться – на животе и на шее виднелись поблекшие винные пятна. Пуговицы были расстёгнуты настолько, что Стас мог без проблем заглянуть вглубь, разгадав приятные очертания нежной, округлой плоти, поддерживаемой кружевным бюстгальтером, который к тому же почти полностью просвечивался сквозь тонкую ткань.