Валерия Ободзинская
Валерий Ободзинский. Цунами советской эстрады

– Твою мать! Быстро в зал, подонок! – схватив подмышки артиста, Рафа волоком потащил его к выходу. Валера вырвался и попытался идти сам.

– Да нормально все. Развели кипиш!

Нормально не было. Выйдя на сцену, с трудом держался на месте. Качало, словно на теплоходе.

– Я Цуна, – чувственно прошептал он, сверкая глазами.

Кажется, зрители поняли, что он пьян. Раздались возмущенные выкрики, свист. Подумаешь, пьян… Он неотразим по-прежнему! Стал еще лучше. Более настоящим, раскрепощенным. Сейчас споёт! И тогда все умрут от восторга, вот сейчас…

Валера запел, но даже сквозь пары алкоголя почувствовал, что песня идет без чувств, без жизни.

– Одна есть! – проговорил певец, прижавшись к холодной стене возле кулис.

– Как же ты мне надоел, – ругался Рафик, вытирая лицо и шею Валеры мокрым полотенцем.

– Всё. Хватит, – отодвинул рукой полотенце Валера, – я пошёл!

Он снова вышел на сцену. Полотенце помогло, перестало шатать. Однако следующая песня вышла такой же безжизненной, как предыдущая.

«Это конец», – подумал и удивился, что его это вовсе не беспокоит. Откуда-то из глубины сознания внутренний голос вопил, что это скандал, что все это стыдно. Только ощутить этого Цуна не мог.

В этой обречённости обнаружилась какая-то сладость. Стало жалко себя, захотелось, чтобы и другие его жалели. На третьем куплете перестал петь, забыл текст. Разве не драма для артиста? Он смотрел в зал, ожидая сочувствия, понимания, но зрители вновь засвистели. Тогда Валера попытался объяснить им, что чувствует.

–Да уберите вы его! – кричали из зала.

Гольдбергу с Рафой пришлось силой увести певца со сцены.

Следующим утром Валера проснулся рывком. Как только в голове промелькнуло воспоминание о вчерашнем, вскочил с кровати. Стало стыдно, захотелось совсем уйти. Уйти ото всех. Не слушать обличительных фраз, не видеть осуждения, не знать, что о тебе думают.

Надев маску хмурого безразличия все же набрался смелости встретиться с Рафиком лицом к лицу.

– Валер, не серчай на меня, – начал Рафа, – вы с этим автобусом такое пережили, немудрено, что напился. Надо было зрителям рассказать о вашей аварии. Сибиряки бы поняли.

Это нежданное, незаслуженное извинение, внимательно следящий за разговором Гольдберг, сочувствующие взгляды Пиковских что-то в нём задели.

«Никогда! Никогда больше себе такого не позволю!» – пришёл к нему не едко царапающий, а настоящий, болезненно опаляющий стыд. Ободзинский принял решение.

Глава VIII. Вот тебе и «Гварда ке луна»

1962

– Красавчик! – подмигнул Гольдберг вертящемуся перед зеркалом Ободзинскому. Он радовался, что тот пока сосредоточен на новом костюме. В последнее время настроение Валеры часто менялось, и заканчивались такие перепады срывом концерта. Рано утром Ободзинский проснулся в мрачном расположении духа и долго жаловался на Норильские морозы:

– Нет, ты видел! Даже оконный термометр не может сказать, сколько там! Где красная полоска? Нету. Где шкала ниже пятидесяти? Нету. Может, там не минус пятьдесят, а минус семьдесят, а мы и не узнаем!

– И что? Тебе на улице петь? Нет. Везде тепло, натоплено!

– Да так натоплено, что спать нельзя! Не продохнуть! И окно не откроешь… Я воздуха хочу! Свободы!

Гольдберг догадывался, что на самом деле угнетает Валеру. Из-за того, что контролировать себя тот больше не мог, музыканты условились запирать его. Сперва всё шло гладко. Ободзинский чувствовал вину: группа волнуется. Стыдно было срывать концерты. И он поддержал предложение:

– Ребята, охраняйте меня насмерть! Не верьте, когда говорю, что все хорошо! Там такое коварство просыпается… Уууу!

Однако потом стал жаловаться, злиться, обижаться. Иногда кричал, что Гольдберг тюремщик. В номерах гостиницы «Норильск» их поселили по два-три человека. И, как сосед по комнате, Гольдберг запирал чаще всех.

– Вот скажи, сатрап… – негодовал Валера, – я выкладываюсь на полную катушку? Работаю без перерыва?

Приходилось согласно кивать, лишь бы успокоить.

– А почему тогда не имею права на элементарную передышку?!

– Имеешь, имеешь! Всё будет… – хлопал он друга по плечу. – Только после концерта. Лады?

Сейчас Валера внешне казался благодушным. С удовольствием смотрел на только что купленный костюм. И Гольдберг поспешил поддержать позитивный настрой:

– Ну, хорош! Хорош, Цуна! Смело на передачу можно. А как запоёшь свою «Гварда ке луна», красноярский край умрёт у телевизоров!

Понял, что переборщил, когда глаза Ободзинского перестали улыбаться. Улыбались лишь губы, а взгляд стал нервно-азартным. Видно, Валера решил, что можно договориться по-хорошему, и невзначай спросил:

– Обмывать-то будем? Такое событие…

Гольдберг сделал вид, что все в порядке, хотя внутренне сжался, предвидя грядущие неприятности:

– Конечно, Валерик. О чем речь! Обмоем. А то будет смертельный номер с обратным аффектом! – попытался пошутить он. – Сразу после передачи и обмоем. Тебе что на обед принести?

– Мне? – сделал невинное лицо Валера. – Да я не знаю. Схожу, наверное, с тобой. На месте решу.

– Боже упаси! – подпрыгнул Гольдберг и спешно выскользнул в коридор. И только повернув снаружи ключ, выдохнул. Валера зло стучал в дверь, кричал, но гитарист не слушал. – Я скоро приду. Я быстро. Мигом!

В номер возвращался настороженно. Однако Валера сделал вид, что все в порядке. Только измятая кровать говорила, что друг метался по комнате, то садясь на неё, то вскакивая, не находя места от беспокойства. Из глаз смотрела тоска, Валера долго топтался перед окном, за которым стояла настоящая, хорошая зима. Солнечные лучи играли на снегу. Гольдберг понял, как тому хочется жизни и свежего воздуха. Как угнетает всеобщий заговор и запертая дверь.

– Валер, последний раз. Сегодня важная передача. От неё зависит твоё будущее, моё, филармонии. Только спой, как надо! А потом я с ребятами поговорю…

– Да ладно… я все понимаю. Не бойся, – кивнул Валера, но какая-то злорадная мстительность во взгляде заставила Гольдберга насторожиться. Решил не спускать с него глаз.

Когда, наконец, подошёл автобус, уже смеркалось. Они опаздывали. Стали суетливо собираться. Костюмы, инструменты… Валера предложил помощь и зашустрил, показывая обеспокоенность:

– Надо скорее на эфир. Давайте сперва перенесём аппаратуру!

Гольдбергу показалось, что озабоченность какая-то наигранная, из-за того, что Валера иногда загадочно улыбался, думая, что никто не видит. Он поделился опасениями с Рафиком, но тот отмахнулся, всучив коробку и отправив к автобусу. Когда Гольдберг вернулся, Ободзинского не было:

– Рафа, где Валера?!

Тот перепуганно заозирался:

– Где Ободзинский?! Валера где, я спрашиваю?!

– Может, он с вещами? – неуверенно отозвался кто-то.

Все сорвались и побежали на второй этаж к буфету. Когда влетели, Валера залпом допивал красное. Он выглядел крайне счастливым. Настал звёздный час, он всех проучил! Рафа бушевал, матерился, но никто его не слушал. Все обречённо смотрели на Ободзинского:

– Я взрослый человек! Я! Я все решаю! Сколько можно издеваться?! Запирать в номере?!

Никто не пытался напомнить, что он сам согласился, что эти его решения подводят группу. Артисты молча спустились вниз и поехали на передачу. Времени оставалось мало.

На беду за прямым эфиром передачи в своей квартире следил первый секретарь обкома партии. Он ворчливо выговаривал директору Красноярской филармонии:

– И что у вас за передача? Скука…

– Сейчас! Подождите… Скоро выйдет такой певец, – в тревоге следил за слишком долгим перерывом между номерами директор. – Не волнуйтесь, сейчас все будет.

К счастью, в студии все было готово. На тёмно-синей сцене поставили окно, в которое глядела луна. По сценарию Ободзинский должен был петь, глядя в это окно. Когда раздались первые аккорды, Гольдберг с ужасом посмотрел на щель, откуда должен был появиться Валера. Наконец тот вышел и начал петь. Пел он хорошо и проникновенно, и ребята с облегчением перевели дыхание. Однако беспощадный и жаркий свет софитов разморил артиста. В начале второго куплета он пошатнулся, но устоял. Даже сделал вид, что это намеренно качнулся в сторону луны. Софиты накалялись сильнее, на лбу появились капли пота, а взгляд Валеры остекленел. Ничего не видя перед собой, он выставил руки вперёд и упал, распластавшись на сцене.

– Да уж. Певец ваш подан! В самом неприглядном виде! – первый секретарь обкома вне себя от гнева, кричал на директора филармонии, не сдерживаясь. – Такой скандал устроили! В тайгу всех! В тайгу!

Такого расклада Валера не предвидел. Он хотел позлить ребят, рассчитывая, что самое страшное, что может случиться, это увольнение. И уволят-то его одного. Однако не ожидал, что всю группу отправят от Красноярской филармонии обслуживать лагеря заключённых. Вида Валера не подавал, но внутри был раздавлен. Какая Москва теперь? Какая слава? Бледное унылое небо давило тяжестью. Узкоколейный вагончик увозил в малолюдные места, где течёт речушка Бирюса.

Паровоз пробирался через известняковые скалы, казавшиеся плешивыми из-за редких, будто общипанных кустов. Одинокие, будто бы споткнувшиеся при попытке к бегству деревья, доживали жизнь, привалившись к земле. Валера сидел, гордо выпрямив спину, и делал вид, что с интересом смотрит в окно. Однако монотонная тайга за окном навевала тоску.

Стемнело, и паровоз остановился. Их вагон отцепили и оставили на безлюдье где-то между лагерями и поселениями. Предполагалось, что в этом вагончике они и будут жить, отапливая углём. Гостиниц в этих краях не водилось.

– Вот Ободзинский нам устроил! – не сдержал досады Рафа.

– Хорошо хоть помирать в этой глуши не бросили! – поддержал Миля.

Гольдберг, опасливо следивший за реакцией Валеры, попытался сгладить ситуацию:

– Могли ведь лишить работы и привет, а так… подумаешь. Месяц всего. Считайте, обычные гастроли. Просто по необычным местам.

Валера чувствовал себя прокаженным. Все говорили о нём в третьем лице, словно его не было рядом. И хотя чувствовал вину, обида перевешивала. Брать на себя ответственность не хотелось:

– А что плохого в том, чтобы выступать перед заключёнными? Новая публика, новые приключения.

Как только произнёс слово «приключения», до этого терпеливо молчавшие тоже начали гневно высказываться. Ободзинский зло фыркнул в сторону ребят и отошёл от вагона. Ему тут прекрасно!

Аромат угля, снега и ёлок. Звезды, глядящие с чёрного высокого неба. Маленький месяц, освещающий тишину и безлюдье. Артисты его не понимали, да и никогда не поймут. Он вдруг вспомнил шпану из детства. Вот они бы поняли! Может, и заключённые поймут. Почувствуют родство. Он даже захотел выступить перед ними. Поделиться обидами и страданьями с людьми, которые тоже обижены и страдали. Саможаление прервал Гольдберг, который незаметно подошел сзади и хлопнул по плечу:

– Ну, ты как?

Валера пожал плечами и махнул рукой. Не поймёт, даже если расскажешь.

Постепенно все привыкли к жизни в суровых условиях, на Валеру больше не косились и даже стали смеяться над его мыслями о приключенческом героизме.

– Мы эти… герои Джека Лондона, – шутил Рафа – мужики с сильной волей и привычкой к труду! Чур я Волк Ларсен!

– Ага. А наш вагон – шхуна «Призрак». И вся команда – твоя собственность? – отозвался Миля.

Валера, не читавший Морского волка, съехидничал:

– А что это вы буржуазную мораль тут пропагандируете? Мы Советский Союз. Прогрессивная нация!

– Прогрессивная нация! Все это дер-р-рьмо! – возмутился Гольдберг.

– А то, что угнетенный рабочий класс на западе загнивает? – отозвался Сима Кандыба. – Тоже дерьмо?

– Да о чем ты толкуешь? – Гольдберг стоял на своем. – Все это промывка мозгов!

Они стали увлечённо спорить, как нужно менять мир, как можно сделать жизнь лучше. Все казалось по плечу, потому что молоды и весь мир у ног.

Спустя неделю энтузиазм утих. Они стриглись в тюремных парикмахерских, стирались в их же прачечных и даже ужинали на зонах. За ними присылали автобус или уазики и возили от зоны к зоне. Купить что-то необходимое не представлялось возможным. К одежде стали относиться с особым тщанием. Неожиданно единственным, кого такая жизнь не угнетала, стал Ободзинский.

– Ну и что? Сам Эдди Игнатьевич по лагерям концертировал. И вообще, все люди – братья!

Ребята скептически усмехались, но он гнул своё:

– Я вот такой же хулиган, как они. И вообще всех людей объединяют обман и пошлость.

– Ну ты скажешь, – протянул Сима.

– А и скажу! Нет человека, кто хоть раз в жизни не солгал, не украл, не обидел. Многих репрессировали из-за кривизны советской системы! Вон недавно расстреляли Рокотова. За обычную фарцовку. Просто раздули дело. А скольких посадили за то, что они что-то не так сказали? Или даже не так посмотрели? Или не поддакнули, когда надо было поддакнуть?

– Ну, в чем-то Валера ведь прав, – не смог не поддержать друга Гольдберг, – так искренне нас нигде не встречали. Каждый концерт – как праздник!

– Да! – встрепенулся Валера. – Вы посмотрите, как они слушают! Рассядутся за свои парты или на лавочки, а кому мест не хватило, так и стоя! И слушают! Словно мы им не концерт, а свободы, воли привезли!

Валера любил выступать перед заключёнными последним. После эквилибристов и аккордеона. Он пел, играл на контрабасе, общался. Общение с публикой давалось легко. Он не задумывался над тем, кто и за что сидит. А искал в них черты друзей юности. Словно они бывшие мальчишки, которые набедокурили не со зла. Шутил, что и сам вот украл контрабас, на котором играет.

Артисты с удивлением наблюдали за преображением Ободзинского. Ободзинского, который до этого выходил на сцену, словно делая одолжение. Который срывал концерты. Которому, казалось, плевать на всех, кроме него самого. Этот новый Ободзинский выкладывался в полную силу, старался вселить заключённым надежду, радость, всколыхнуть чувства. Исполнял песни на бис столько раз, сколько просили, не выказывая ни малейшего недовольства или нетерпения.

Особенно нравился заключённым йодль. Они смотрели, раскрыв рот, пытаясь понять, как он это делает? Как выводит эти невозможные трели настолько задорно и легко, будто беспечный мальчишка, наполняя тусклые зимние залы весенним прозрачным воздухом. Люди забывали, что они на зоне, улыбались, аплодировали.

Через месяц ансамбль вернулся к обычному рабочему ритму. Музыканты радовались магазинам, гостиницам, цивилизации. А Валера потерял что-то важное. Будто его пение утратило смысл. Сперва ходил потерянно-мрачный, бездушно отрабатывая номера концертов, а потом страшно запил.

В этот раз Рафа махнул рукой, и артисты уехали без Ободзинского. Остался только Гольдберг, испугавшийся за Валеру. В какой-то момент тот «завязал», но завязал как-то странно. Просто не пошёл в очередной раз за бутылкой, а остался лежать на кровати, апатично уставившись в потолок. Гольдберг обрадовался:

– Хорошо, Валера! Это же хорошо, что ты понял. Надо прекращать!

– Да… Надо прекращать, – бесстрастно отзывался Ободзинский, продолжая лежать.

Он перестал спать и есть. Гольдберг пытался уговорить его, соблазнял гастролями, мечтами о Москве, кричал, что пора браться за ум. Только Валера продолжал лежать, уставившись куда-то, и повторял время от времени:

– Надо прекращать.

Как-то Гольдберг стал обсуждать отъезд, что, дескать, пора. Взгляд Валеры неожиданно стал осмысленным, внятным. Гольдберг обрадовался, зачастил доводами, стараясь удержать внимание друга, пока тот не уставился испуганно на что-то за спиной гитариста:

– Ты только не двигайся, – осипшим от тревоги голосом прохрипел Валера.

Гольдберга мороз пробрал по коже, он оглянулся и ничего не обнаружил. Валера смотрел странным блуждающим взглядом, словно видел что-то незримое. Подозрительно озирался, кого-то ловил, пытаясь ударить:

– Они бегают по кровати, забираются на плечи!

– Белая горячка! – в ужасе догадался Гольдберг. – Тебе же всего двадцать! Валера, что ты натворил!

Ободзинский не осознавал, как увозили в Кемерово, где кодировали от алкоголизма. Он боролся. Страшные серо-зеленые человечки похожие на бесенят пытались убить его. Они тащили в тамбур поезда, и он не мог сопротивляться. Кричали: «Прыгай!» И он послушно пытался открыть закрытую дверь. Валера кричал, просил связать его, спрятать от голосов, предъявляющих на него права и неотступно требующих смерти. «Наш! Наш! Цуна теперь наш!»

Вдруг голоса сделались мягкими, завлекающими. Подоспели космонавты. Стало хорошо, весело. Ему просто необходимо переговорить с ними! Они не приказывали, а манили, предлагая лететь вместе. Цуна собрался проскочить к ним, но тут послышались скребущие шаги. Спрятался. Эти вредные человечки никак не выпускали его из вида и, предательски хохоча, тыкали в него пальцем. Цуна скрылся от них в темном закутке на лестнице. Замерев, простоял так до тех пор, пока его не обнаружил персонал. Беглеца связали и положили под капельницу. Не имея возможности заставить умереть, голоса изводили. Их визги и крики сливались в какофонию, сводя с ума. И тогда Валера, закричал, умоляя сам не зная кого:

– Хватит!

Внезапно наступила тишина. Он не знал, сколько времени минуло, но, придя в себя, поразился: помнит все до деталей. И впервые искренне, честно заговорил с собой:

– Я хочу жить!

Алкоголизм в столь страшной и видимой форме, словно отделился от него. Перестал быть частью, стал внешним врагом. Было понятно: или он покончит с алкоголем, или тот покончит с ним.

– Доктор, что мне делать?

– Слышал что-нибудь об Антабусе?

– Автобус и Омнибус только знаю, – откликнулся шуткой Валера. И тут же посерьезнел. – Я на все готов, только помогите!

– Поможем. Это хорошее чешское средство. Позволяет справиться с алкоголизмом.

В день выписки доктор уже не шутил. Наоборот, говорил по-отцовски строго и серьёзно.

– Ты это запомнишь на всю жизнь. Такое не забывается, – он качнул головой. – Только совесть у нас гибкая, с ней всегда договориться можно.

Валера слушал озадаченно, он не понимал.

– И вот когда этот момент наступит, умрёшь.

– Да мне сказали уже… Хоть глоток выпью, умру.

– Ты умрёшь не потому, что выпьешь. Просто если с совестью договоришься, если придумаешь, почему тебе снова можно пить, второй раз остановиться гораздо сложнее.

– Запомню-запомню, – радостно кивал Валера.

В коридоре ждал Гольдберг с вещами, и чувство благодарности затопило его. Друг не бросил, не оставил в беде. Терпел слюнтяйство и хамство, таскал его на себе зимой вместе контрабасом, рискуя отморозить пальцы. А ведь для гитариста пальцы – это все! Хватит. Теперь он станет другим. Хотя бы ради друга.

Когда Валера радостно позвал Гольдберга в вагон-ресторан съесть по эскалопу, тот посмотрел с подозрением:

– Съесть по эскалопу и выпить по рюмашке?

– Нет, Лерчик! Только по эскалопу! А выпьем чаю с рафинадом, – засмеялся Валера, – честное гастролёрское!

Глава IX. Неожиданная встреча

1964

Валера вынырнул из кровати, будто кто его ужалил. Уже которую ночь он спал беспокойно. Бросил взгляд в окно и выругался. Вчерашняя мелкая морось превратилась в пушистые снежинки. Март месяц в холодном Иркутске! Зная, что снова заснуть не сможет, с досадой распахнул гардероб. От слишком резкого рывка дверца слетела с петель и придавила щиколотку.

– Вот же!.. – взвыл Валера. – Бардак, а не гостиница!

Отшвырнув ногой дверь, наскоро оделся и выбежал в холл.

– Администратора! Немедленно! – навис над испуганной девушкой в синем пиджаке.

Та только пришла на смену. Она суетливо протолкнула под стол сапоги, наклонившись, одной рукой стащила вязаные носки и, сунув ноги в туфли-лодочки, вскочила:

– Пожалуйста, не волнуйтесь! Мы сейчас все исправим! – и с искренней тревогой спросила. – А что случилось?

Валере было стыдно признаться, что раскричался из-за сломанной дверцы шкафа, и он замялся, еще больше раздражаясь:

– А вы идите и посмотрите!.. – и уже тише почти под нос пробормотал. – Что за свинское отношение к людям…

Через полчаса мастер Вадим чинил шкаф, а девушка-администратор стояла рядом и осуждающе косилась на артиста. Видно, торопилась, дел-то по горло, но оставлять нервного постояльца опасалась.

Чтобы сбежать от нарастающего чувства неловкости, Валера сделал вид, что спешит на репетицию в филармонию.

Музыканты явились вовремя, радостные и разговорчивые, что снова задело Валеру, просидевшего в студии больше часа.

– Как на улице-то хорошо. Валер, только глянь в окно! – радовался Гольдберг.

– Нагляделся уже, – хмурился Валера. – Почему так поздно? Жду вас битый час…

Гольдберг в недоумении взглянул на часы, а потом посмотрел куда-то за спину. Это заставило Валеру обернуться. Володя убрал палец, характерным жестом стучавший по шее, и уронил авоську под стол. При этом раздался предательский перезвон бутылок.

– Бухать собрались? А меня в курс не ставите?

– Ты ж в завязке, – напомнил Миля.

Кровь хлынула в голову. Казалось, весь мир предал его.

– Меня, значит, чуть работы не лишили. А вам всё можно?

– Вале-е-ерик! – попытался сгладить степист Володька Ефименко. – Восьмое марта… Чего ты?

Даже на репетицию вырядился, как на праздник! Худой, высокий, длинноволосый. Володька стоял в белом пиджаке с камнями, в белой рубахе и в лакированных с набитыми на мыски железными пластинками ботинках. Злость накатывала волна за волной, а Володька будто не видел, продолжая что-то там говорить:

– Чего ты, как принцесса? Летом ко мне в Херсон приедешь. В море пойдём на моей яхте.

– Как принцесса? На твоей, значит, яхте?

Ребята удивлённо глядели на Валеру. Он вплотную подошёл к степисту. Глаза негодующе сверкали.

–Валер, не кипятись… – почувствовал настроение Ободзинского и Володя, но тот не слушал. Развернулся и ударил наотмашь коротким хуком в челюсть. Степиста повело, он пошатнулся и начал оседать. Кто-то из музыкантов попытался поймать, но не успел, и Володя неловко распластался на пыльном паркете прямо в своём сверкающе-белом одеянии.

– Совсем охренел, мать твою?!

– Володь, давай помогу, – подбежал Миля, но Володя отдернул руку.

– Нарисовался тут! Морали читает! Давно ли ты сам эфиры срывал? – он с досадой оглядел ребят. – Чуть без штанов не остались из-за него.

– Дыши носом, а то все пломбы выпадут! – огрызнулся Валера. – Тебя бросали подыхать в одиночестве? В неизвестном городе? Без копейки?!

Валера рванул дверь на себя и выскочил в коридор.

–Ты чего, Валер? Сам не свой, – нагнал его Гольдберг в коридоре. – Кто тебя бросал? Я же с тобой был. И денег нам оставили.

– От меня за такое избавились, – игнорировал доводы рассудка Валера, – сбросили ненужный балласт, поехали гастролировать дальше.

Краснея от негодования, он заходил по коридору:

–А я в психушке валялся. Ни одна сволочь не приходила. Даже последнего бомжа навещали.

–А если серьезно? – Гольдберг смотрел в упор. Ободзинский опомнился. Как раз Гольдберг и приходил к нему. Валера отвернулся, но остановиться не мог: не то оправдывался, не то обвинял.

–Мной пользуются! Нашли инструмент для зарабатывания денег. И пользуются!

Гольдберг прищурился:

– То есть ты такой один талантливый и несчастный? А мы кто? Обслуживающий персонал?

Видно, что достучался до Валеры, тот стал искать аргументы:

– Да ведь время идет! А мы все шатаемся из провинции в провинцию. Так о нас не узнают. Никто Москву на блюдечке не принесёт.

– Тем, кто срывает прямые эфиры, ничего на блюдечке не приносят! А ты не думал, что это и мог быть наш шанс? Который ты!.. – ткнул пальцем в грудь Гольдберг, – ты! У нас украл…

Валере стало не по себе. Обычно Гольдберг успокаивал его, утешал, всегда оставался на его, Ободзинского, стороне! Сейчас же взгляд стал чужим, отстраненно-осуждающим:

– А может?.. Может, ты просто повод ищешь?.. – словно не мысли прочитал, а сковырнул корочку и обнажил суть гитарист. – Выпить хочется до дрожи в коленках?!

– Может, и хочется! – закричал Валера, – Только… а не надо лезть в душу!

Сбежав по ступенькам, нарочно хлопнул дверью. Он испугался. После того, как Гольдберг озвучил потаённое, выпить захотелось особенно нестерпимо. Быстрым шагом двинулся на улицу Ленина. Старые здания с отвалившейся штукатуркой, вывески магазинов, всё вокруг кричало, что в этом мире никто и никому не нужен.

Дворники яростно махали широкими железными лопатами, но всё равно никак не могли расчистить насыпавший за ночь снег. Возле заметённого, но искрящегося на солнце, монумента вождю мирового пролетариата, Валера почувствовал, что снег набился в ботинки, и остановился выгрести его оттуда.

Вдруг вздрогнул: показалось, кто-то истошно захрипел прямо над самым ухом. Да так неприятно и отвратительно, что Валера поморщился и изумлённо посмотрел в сторону. На ледяном постаменте сидел человек в выцветшей телогрейке и растянутых трениках. Его лицо было красным и обветренным, лоб разодран, на скуле ссадина. Всклоченный забулдыга хрипел, точно издыхающий зверь, и никак не мог откашляться. Валера приостановился. Сидит человек в центре города, а никому дела нет. Проходят брезгливо мимо. Помрёт, никто и не заметит…

Понимающе кивнув, Валера порылся в карманах и протянул мужику немного мелочи. Тот дыхнул таким перегаром, что Валера отшатнулся, но сразу же себя одёрнул. Нельзя! Если неприкаянные будут шарахаться друг от друга, как выжить? Валера расчувствовался. Словно увидел в пьянчуге себя: одинокого, ненужного. Оба изгои в этом несправедливом мире.

–Ах, вот ты где, остолоп безмозглый, – вдруг подскочила к пьянице краснощёкая дородная тётка в длинном овечьем тулупе и принялась громко и визгливо голосить:

– Я весь город с утра оббегала, все больницы и вытрезвители обзвонила. Жить надоело?

Тётка схватила мужика за шиворот и привычным рывком поставила на ноги. Тот покорился, робко запричитав что-то нежное, виноватое, но от Валеры не ускользнуло его заметно повеселевшее выражение лица.

– Нюрочка, да я чуть-чуть… чессс слово…

Валера, словно получил под дых. Этот пьянчуга предал его, ловко обманул, сыграл на чувствах! А больше всего мучила зависть. Даже вот такой, тот кому-то нужен. О нём беспокоятся, ищут, заботятся. Шапка серая, вручную связана, коленки на трениках заштопаны.

Он вытер слёзы, навернувшиеся то ли от мороза, то ли от досады. Выпить захотелось сильнее. Прав Гольдберг, прав. Только Ободзинский не сдаётся! Он будущая звезда! Ещё прославится на весь мир, и тогда они все пожалеют, что не ценили, не понимали. Почуяв, что спасительная злость вот-вот снова перейдёт в опасную жалость, он зашагал в филармонию, стараясь удержать волну задора. Да! Сейчас пойдет на концерт, и заставит трепетать сердца, рыдать от восторга!

К первому отделению он накрутил себя, как ковбой перед родео. Чтобы чуть отвлечься, прислушался к шёпоту своих парней.

– Глянь! Глянь, какая герла сидит!

– Раскосая, – прищелкнул языком Гольдберг. – Как восточная принцесса.

Валера протиснулся вперёд и поискал глазами ту, о которой говорили. И мир стал другим. Каким не хотелось ни с кем делиться. Валера намеренно обошёл кулисы, чтобы не глазеть из толпы, где стал бы одним из многих. Приподняв тяжёлую портьеру, он смотрел на кудрявые локоны, убранные в банты. Живая, румяная девушка что-то восторженно шептала на ухо подруге и иногда мягко смеялась, выслушав ответ.

– Сейчас на сцену выйдет будущая звезда вокала.., – Валера услышал, как объявляли его выход.

Отделение открывалось песней Битлз «She loves you», где он не только пел, но и играл на контрабасе. В элегантном черном костюме, легкой походкой сперва прошёл к микрофону. Прицелился взглядом, выцепив девушку из толпы, и поздоровался, словно никого кроме них в зале и не было. Она распрямилась, будто почувствовала то же самое.

Валера подошёл к контрабасу, задержался на несколько мгновений и мягко, почти любовно обхватил гриф.

– «She loves you, yeah, yeah, yeah!»

Струны нетерпеливо гудели, а тонкие и гибкие пальцы летали по ним, словно то был не контрабас, а страстная женщина, из чьей груди музыкант вырывал низкие протяжные стоны. Зал замер, не зная, что завораживает больше: пение Ободзинского, или то, как он играет на контрабасе. Сорвалось в воздух и мягко осело «ля».

Следующей шла «Ямайка». Валера закрыл глаза, под тонкой кожей заходили мышцы. Он должен произвести фурор! Руки летали стремительно, не давая перевести дух ни зрителю, ни инструменту. И как только музыка смолкла, раздался оглушительный взрыв рукоплесканий. Кричали «браво», «бис», не желали отпускать, долго аплодируя перед давно опущенным занавесом.

Валера на крики «бис» не вышел. Он смотрел, спрятавшись за сценой, во второй ряд, где та темноволосая девушка поднялась и медленной походкой направилась между рядами. Зачем выступать на «бис», если она уходит? Он бросился следом.

Гольдберг стоял в коридоре возле гримерки:

– Валер! Ты был великолепен! Это такой сеанс!

Однако мысли о славе, стремлении кому-то и что-то доказать, так терзавшие перед концертом, куда-то выветрились. Ободзинского интересовало совсем другое:

– Слушай, а танцы сегодня будут?

– Танцы? – удивлённо переспросил Гольдберг. – При чем тут танцы?

Потом, увидев, как помчался в сторону раздевалок Валера, понимающе хмыкнул и прокричал вслед:

– Будут! Будут танцы!

Валера пытался просочиться сквозь толпу, не упуская взглядом стройную девичью фигуру. Однако его останавливали зрители. Приходилось здороваться, принимать восхищение и благодарить за комплименты.

Переживая, что она уже ушла, Валера озирался по сторонам у раздевалок. Наконец, облегчённо вздохнул, увидев освещённое зеркало, в котором отражались изящные тонкие пальцы поправляющие тёмную чёлку. Девушка переговаривалась с подругой, обнимавшей её за плечи. Решительно шагнув к ним, Валера замер. Невысокий парень с противной родинкой на щеке забрал у подруг пальто и отправился в гардероб сдавать. Когда тот вернулся и по-хозяйски положил номерки в сумочку блондинки, Валера расслабился. И парень, и даже его родинка вдруг стали совершенно обычными. Не то, что эти брови дугами и лицо залившееся румянцем в ответ на приглашение:

– Разрешите танцевать с вами весь вечер?

– Одного танца не достаточно? – засмеялась она.

– Даже танцевального вечера недостаточно!

Валера, бережно обхватив ее талию, смотрел на локоны, курчавившиеся мелким бесом. Хотелось зарыться в них, поцеловать венку на тонкой шее, скользить мягкими пальцами по бедру. Магнетический ритм «Moon River» окунал в яркие и тягучие образы, от которых мутилось в голове. Казалось, что и Неля, теперь он знал её имя, чувствовала то же самое. Потому что, когда забывшись, налетели на пару, танцевавшую рядом, и губы нечаянно мазнули по горячей девичьей щеке, Неля не отстранилась.

Он торопливо извинился перед парой и крепче прижал девушку к себе:

– Мы увидимся завтра?