Валерия Евгеньевна Карих
Жена фабриканта
Копыта лошадей утопали в сырой коричнево-рыжей вспаханной земле. Ехать было тяжело. Поэтому, всадники вновь выправили лошадей в сторону густого леса, который темно-зеленым ожерельем огибал свежевспаханное поле. Здесь, рядом с лесом, земля все же была тверже, неподатливей и упрямей.
По дороге Бармасов сдержанно, но красноречиво докладывал хозяину о том, сколько десятин земли уже засеяли яровой пшеницей, и сколько мешков из амбаров они уже выбрали. Вскоре надо было опять бороновать. Гречиху и ячмень, они решили в этом году сеять меньше, по причине их неурожая в прошлом году.
– Под картофель надобно бы еще вспахать пятьдесят десятин. А через день, другой можно и сажать. Как думаешь, успеем управиться? – спросил у него Ухтомцев, приподымаясь в седле и вглядываясь вперед.
– Успеем, отчего не успеть, – бодро отрапортовал Михаил Яковлевич и услужливо переспросил:
– Поедем на заимку, Иван Кузьмич?
– Завтра. Сегодня дел хватит. Скажи, Михаил, сколько на заимке осталось бочек с дегтем? В августе я собираюсь с Егоровым на макарьиху. Если что нужно для хозяйства купить, принеси мне потребную ведомость. Чтобы не было, как в прошлом году: кинулись скотину от гнуса помазать, – а нечем. Твоя, ведь, была оплошность.
– Моя, я вины с себя не снимаю. Да, вы не извольте беспокоиться, Иван Кузьмич. В этот год уж я постараюсь: с внимания ничего не выпущу, за всем прослежу. Истину говорю, – ответил Бармасов и истово перекрестился. – Завтра же пересчитаю бочки, и доложу, – он замолчал для пущей важности, потом так вздохнул, будто гору сдвинул:
– У меня, в вашем хозяйстве все учтено. Но я все равно все снова проверю, как вы велите. И отдам вам потребную ведомость. А вы уж, тогда, сделайте милость, все и купите. Лады? – заискивающе поглядел он на хозяина.
– Ну, добро, коли ты все давно учел. Но все же пересчитай и принеси мне еще бумажку для моей бухгалтерии, – согласился Ухтомцев и поставил на память зарубку, что Бармасов перед отъездом должен подать ему ведомость необходимых закупок для хозяйства. Но ему обязательно надо все проверить за ним.
– А, что Михаил Яковлевич, прижился твой сын на заимке? – спросил Ухтомцев про младшего сына Бармасова, поступившего прошлой зимой на работу на скотный двор.
– Прижился, а как же! Он у меня парень работящий. Исправно работает, горькую не пьет. Опять же, находится под отцовским приглядом. Если надо, так я ему сам помогу и прослежу, чтобы все было исполнено. Так что, не извольте беспокоиться! Да, и места там, сами знаете какие? Травные и кормильные для любой скотины – хорошие. Поди, плохо? Знай – лежи себе на солнышке и стереги скотину! – одобрил сыновнее место работы Бармасов.
– Пускай работает. Хозяйский харч и спать – есть где. Да, еще и деньги получит, за то, что смотрит на облака…, – в шутку сказал Ухтомцев и улыбнулся, искоса поглядев на своего управляющего. – Заплачу за работу, как договорились. За трудодни и за новых телят, к Покрову! Сам посчитаешь ему количество трудодней и скажешь. Но, смотри, не соври. Не люблю этого. Ведь, могу и проверить. А если, телочки родятся, то и денег больше получит. По рукам, Михаил Яковлевич?
– Премного благодарствую! Я всегда согласен на хорошее предложение, – обрадовано отозвался тот. «Чего зря хозяину прекословить? Любой хозяйской подачке радоваться надо, а не нос от нее воротить. Еще спасибо, что хозяин расщедрился, да сына на работу пристроил. А то, ведь, мог, кого и из пришлых нанять. Много их тут по осени околачивалось, в поисках работы,» – рассуждал про себя Михаил Яковлевич.
Работа на заимке и впрямь, была несложная. Нужно было только аккуратно и прибыльно пасти коров и овец, следить, чтобы они не болели, хорошо доились и нагуливали свои круглые бока.
В пяти верстах от хозяйского дома, в месте, отдаленном от человеческого жилья у фабриканта была своя скотная заимка. Где скотники держали табун лошадей в 20 голов. Было там также 15 голов породистых коров и примерно столько же и овец. Все они тоже попадали теперь под присмотр сына Бармасова Якима. А вот свиньи, козы, четыре дойные коровы и куры держались на главном хозяйском подворье, в теплом хлеву.
Скотины в хозяйстве водилось вполне достаточно, чтобы кормить не только собственную семью и родню круглый год, но и продавать излишки молока и мяса на ярмарках в Москве и во Владимире. И это тоже было заботой Бармасова и двух приказчиков из местных, нанятых для подмоги. Те проживали в соседней деревне и приезжали в хозяйский дом, с оказией или по делам, следуя с обозами с ткацкой фабрики на Москву и обратно. У приказчиков водились собственные избы с крестьянским крепким хозяйством и большими семьями. Это были обремененные земельными наделами крестьяне, которые на время отсутствия управляющего и по его приказу обязаны были преимущественно поздней осенью и зимой заезжать в хозяйский дом и приглядывать за оставленным без присмотра подворьем.
4
Впереди всадников на середине поля тащились три мужика. Каждый шел по своей полосе за тяжелым двухколесным деревянным плугом-сеялкой, впряженными в пару быков, третий шел без плуга, рядом по ровно вспаханной борозде. Держал перед собой сито и, уверенным размашистым движением, разбрасывал вокруг себя зерно. Мешки с зерном, приготовленным для посева, лежали возле распряженной телеги, с края поля. Рядом с телегами как попало валялись бороны.
Ухтомцев попридержал лошадь. Глянул на бороны, потом бросил пытливый взгляд на Бармасова.
– А что же сеялок две? – спросил он, – остальные что ж?
– Да, людей – то все равно не хватает, Иван Кузьмич!
– Ясно, – Ухтомцев привстал на стременах, поглядел вперед на мужиков. Понаблюдал за тем, как те работают, отвернулся в сторону и раздраженно сплюнул:
– Да, идут, будто мухи ползают! Не по душе, видать, работа? Сколько ты им обещал?
Бармасов почувствовал, что разговор принимает неприятный оборот.
– Все, как вы велели! По три рубля за десятину, – отрапортовал Бармасов.
– Вот и то. Сразу видно, наемные люди! Не свои. Идут, как через силу ползут! Успеем ли бороновать с такими работничками? Уж и сроки поджимают? Что будем делать? – огорченно спросил Ухтомцев управляющего, – а? Михаил Яковлевич? – чеканисто, с нажимом повторил он вопрос.
Тот тоже придерживал лошадь, но старался держаться позади хозяина. Так они и стояли, гарцуя на месте, и издали, наблюдая за работающими крестьянами.
– А ничего не будем, Иван Кузьмич. Успеют в срок. И посеем мы вовремя, даст Бог. Так что не сомневайтесь! То ж моя печаль и забота. А вы, барин, не сомневайтесь. Пока эти посеют, другие в Березниках управятся. Так я тех сюда и перегоню. Так потихоньку все и сделаем. Не извольте беспокоиться, Иван Кузьмич! И время у нас еще есть, успеем.
– Ну, смотри. Тебе, конечно видней! Как людей в работе расставлять и подгонять! – однако фабрикант поглядел на Бармасова таким взглядом, как будто сомневался в его организаторских способностях.
– Ты, еще вот что мне расскажи. Вчера ты мне про бороны толковал? Вроде, прутья поломаны и не привязанные? Не эти? – фабрикант недовольно ткнул пальцем на деревянные бороны, сиротливо лежащие возле телеги. – Да, Михаил Яковлевич! Надо было тебе еще в прошлый год сеялок в запас закупить или заказать кузнецу. Я ведь тебе велел, и с обозом московским мог бы выслать.
При этих словах Бармасов опустил голову.
– Ну, что молчишь, Михаил Яковлевич? Сказать, поди нечего? – голос Ухтомцева наполнился иронией, он раздраженно нахмурился, еще раз кивнул на лежащие бороны. Бармасов виновато молчал. Ответить и впрямь было нечего.
Нахмурившись, фабрикант переводил взгляд то на Бармасова, то на пахарей. Но Михаил Яковлевич по-прежнему отводил глаза в сторону, признавая хозяйскую правоту.
– А что в сарае лежит? – голос фабриканта сердито зазвенел. – Говорили же недавно. И что?
В ответ Бармасов только вздохнул. И опять промолчал, понурившись еще более.
– Эх…, – укоризненно выдохнул Иван Кузьмич, – ты ведь и сам, поди, все знаешь? Ведь не дурак же ты, Михаил Яковлевич? Только, что- то в иной раз я тебя вроде и не пойму никак! То ли ты шутишь ты, то ли притворяешься. Знаешь ведь, что чинить инструмент надо загодя, до пасхи! А срок пришел – так ты и в ус не дуешь! – фабрикант рассерженно выдохнул, понимая, что сотрясает воздух пустыми словами. Он знал, что Бармасов, хоть, и слушает его внимательно и во всем, вроде как соглашается, но подчиняясь какому-то своему внутреннему крестьянскому смыслу, многие хозяйские указания переиначивает. Выполняет не так, как хотелось Ухтомцеву. Что-то добавляет в поручения, а что – то не делает вовсе, руководствуясь собственными мужицкими представлениями о ведении хозяйства. Сейчас же, особенно были причины ругать «нерасторопного» управляющего.
Неделю назад Ухтомцев в первый раз заглянул в плотницкую в полной уверенности, что в его хозяйстве все к севу уже готово, и идет как должно. Однако, неожиданно для себя, обнаружил погнутый и сломанный инструмент, сваленный в кучу и требующий ремонта, а кое-где и замены! Фабрикант вызвал Бармасова и велел, чтобы тот принял меры.
Вчера под вечер Иван Кузьмич опять заглянул в плотницкую и увидел перед собой все ту же неприглядную картину: не разобранный инструмент все также сиротливо лежал в углу сарая, являя своим видом хозяину немой укор. А это был уже совсем перебор со стороны Бармасова – не исполнять поручения хозяина.
– Я тебе в феврале с приказчиком письмо передал? И просил сообщить, что еще надобно привезти в хозяйство к посевной? И про сеялки написал, чтобы ты позаботился. А ты мне тогда и не ответил. Привозил тебе Савельич мое письмо или нет? – прозвенел металлической нотой хозяйский голос.
– А-то, как же не привозил, Иван Кузьмич! Привозил-с. Но вы, уж, меня извиняйте, сделайте милость! Каюсь, припозднились мы нынче с инструментом-то! – стал оправдываться Бармасов, – ох, беда! То одно дело полезет, то другое вылезет. Еще плотник энтот! Дери его, почем, зря за ногу! По селу ходит, заказы под себя делает. Сами знаете, как у нас на селе бывает. То один хозяин позовет, то другой.
– Ну, знаю. Мне что с того? Для меня и постараться можно! Сам-то ты у кого служишь? У меня! Ты хоть и волостной староста, а только наперед о моей, хозяйской выгоде должен заботиться.
Заметив, что Бармасов открыл, было, рот, чтобы объясниться, строго осек:
– Даже рта передо мной не моги разевать, чтобы оправдаться! Слушать не стану! Говори по делу! – Брови хозяина нахмурились, взгляд стал тяжелым.
– А плотник сегодня уже их чинит! – радостно воскликнул Бармасов в ответ, стараясь не встречаться взглядом с тяжелым хозяйским взором, – сам проверял! Вот, ей, богу! Не вру! Ремонтирует, дери его за ногу! – при этих словах он богобоязненно перекрестился и поднял глаза кверху, – я к нему еще с утречка как забежал, так все и проверил! И пригрозил шельмецу строго-настрого, что ежели, к завтрашнему дню не справит инструменту, то – все! Под расчет пойдет! На вылет! Так что не извольте сомневаться, Иван Кузьмич! Все будет в полном порядке! – для подтверждения своих слов, Бармасов, что было силы, стукнул себя кулаком в грудь. Преданными глазами посмотрел на хозяина:
– И насчет сеялок…Вы это уж, того! Не извольте серчать! Крест святой— не моя то вина! Это ведь такая в деле оказия получилась! Мы с этими сеялками могли за расходную смету выйти! А разве хозяйка наша, Ольга Андреевна не изволила вам доложиться, позвольте полюбопытствовать? – будто невзначай поинтересовался Бармасов и блеснул на фабриканта хитро прищуренным глазом.
Ухтомцев отрицательно покачал головой.
– Надо же, какая незадача! Вишь, как все повернулось. Так ведь, хозяйка наша, дай бог ей доброго здоровья! Еще прошлой осенью, ну, никакого спуску нам с Гришаней не давала! И смету вашу, после вашего отбытия в Москву, она как в ручки взяла, так вдоль и поперек просмотрела и все в ней почиркала – это не брать, то не покупать! А вы что ж, не знали об этом? Эх. Видать, не доложилась вам хозяйка-то, – в сердцах пожаловался Бармасов на решительность хозяйки. И опять искоса бросил хитрый взгляд на хозяина.
Иван Кузьмич вздохнул, но промолчал. Лицо его казалось непроницаемым.
– Она мне на ярмарке строго- настрого не велела ничего, сверх списка покупать! – голос Бармасова почему-то показался Ухтомцеву тоненьким и обиженным. Он поморщился на этот голос и демонстративно отвернулся в сторону.
– И даже плуги из сметы велела вычеркнуть! Крест святой! Упаси бог, говорит, если потратите! Хозяин, дескать, если увидит – враз вычтет из заработка. Как же можно было ослушаться? – проворчал Бармасов и неловко поправил картуз. – Еще Ольга Андреевна сказала, что на собственном заводе сеялки в скорости изготовят. И что она сама тот заказ передаст. И мы оттуда все получим по весне на хозяйство! – виновато оправдывался Бармасов, легонько шлепнул рукой по лошадиной гриве, отчего та вздрогнула.
– Понятно. Так это значит Ольга Андреевна во всем виноватая? И тратиться, дескать, она тоже не велела? А вы, стало быть, тут тоже не при чем? – нарочито медленно протянул Ухтомцев, – ну, тогда это да! Тогда я понимаю. У нашей Ольги Андреевны это просто – не велеть! Женский догляд – он того, на хозяйстве, конечно, всегда нужен! Куда же от него на хозяйстве – то скрыться? Да, и про завод она, конечно, все загодя лучше меня знает! Будто не я завод строю, а она в моих цехах командует, и инструмент на станке делает? – Ухтомцев сказал это, глядя куда-то вдаль за горизонт. Но глядел так выразительно, что Бармасов даже замер.
– А скажи-ка мне вот что, братец! Не напомнишь ли ты мне, кто у нас на хозяйстве первый и главный хозяин? Я что-то и сам тут запутался. Да и ты, Михаил Яковлевич видать, так сильно испугался под хозяйкиным глазом, что позабыл об этом! Говори – кому наперед обязан подчиняться? – сердито спросил фабрикант.
– Вам! Истинно вам. Да, только, я что? Я ничего! Что прикажете мне делать? – растерянно развел руками в ответ управляющий.
– Как чего? А ты сейчас, поди, и вставай рядом с мужиками! И борони землю, хоть, руками, раз инструмент не хватает!
Бармасов согласно и часто кивал, понимая, что возразить нечего. Ухтомцев же, недовольный собой, размышлял о словах Бармасова, улавливая его хитрость: «Как же это понимать? В Москве – собственные металлические и кузнечные мастерские, как раз по изготовлению железного инструмента! Продаем инструмент в трех окрестных губерниях. А сами? Как в той поговорке про сапожника, который вечно сидит без сапог? Э, нет! Увольте! Не будет так впредь! Вот возьму, и рассчитаю этого хитреца! Ишь, как сейчас передо мной выкручивается! Ольгу приплел зачем-то, а у самого, где голова должна быть?»
– Эх, Михаил Яковлевич! Попадешь ты у меня под раздачу! – многозначительно и с нажимом промолвил Ухтомцев, – возьму и рассчитаю тебя по осени. Сразу вспомнишь про обязанности.
– Уже вспомнил, – обреченно вздохнул Бармасов.
Они оба замолчали. Один – обиженный. Другой – справляясь с раздражением и негодованием, вызванным разговором.
– Впредь, завсегда докладывай мне обо всех хозяйкиных решениях! – назидательно заключил фабрикант. Конечно, рассчитывать он своего управляющего не станет. И управляющий хорошо это знал. Где еще в округе найдешь такого, как он, да еще на время сева или уборки урожая? Но правила игры требовали показывать хозяину смирение, и Бармасов совсем уж, виновато и сокрушенно качал головой, соглашаясь с принятым хозяйским решением и подтверждая все сказанное барином. Это вековое подчинение «родному» барину сидело в крестьянском сословии глубоко и прочно. И не имело никакого значения для русского крестьянина, пусть даже и хозяйственного человека, а Бармасов вышел из этой обширной крестьянской массы, что крепостное право уже отменено, и он является вольнонаемным работником. Во всем, а в особенности в сельских работах должен быть виден ясный и привычный смысл и заложенный предками вековой порядок: есть хозяин и барин, а есть работник. Дальше мужчины ехали, молча, задумавшись каждый о своем.
Хотя, крепостное право было отменено, Михаил Яковлевич, имея доверие и власть в общине, управлял ею в качестве старосты, перед фабрикантом он оставался все тем же крестьянином. И в глубине души был согласен с таким устоявшимся положением вещей, когда на селе есть хозяин и работник, и второй должен подчиняться хозяину, не перечить и соблюдать привычный порядок.
Михаил Яковлевич управлял большой волостью, состоящей из двух богатых сел и пяти деревень, разбросанных на шесть верст. Был он родом из крепостных и раньше принадлежал помещику Алексею Дмитриевичу Трубину, чье поместье располагалось на другом берегу реки от хозяйского хутора. Когда сосед разорился, Ухтомцев с выгодой для себя скупил у него землю и лес. А вместе с землей и лесом выкупил прикрепленного к земельному наделу Бармасова с семьей.
Будучи крепостным, Бармасов с выгодой для себя приторговывал, скупая у сельских кустарей пряжу и холсты. И после реформы 1861 года он активно продолжил заниматься торговлей, и даже выезжал на ярмарку в Нижний Новгород. В 1865 году, сельское правление выдало ему свидетельство, что за «…крестьянином Михаилом Бармасовым не числится недоимок, и его семейство не состоит на очереди по отправлению рекрутской повинности, а, следовательно и нет препятствий к причислению его в купеческое сословие.»
Уверенно вскинув седую голову, Бармасов зыркнул в хозяина умным синим глазом из-под кустистых бровей и промолвил:
– Успеем, Иван Кузьмич. Не сомневайтесь, батюшка наш. Исполним до паров!
– Я не буду сомневаться, когда зерно в землю вовремя ляжет и взойдет, как положено, – отозвался Ухтомцев и укоризненно покачал головой – И еще, Михаил Яковлевич, впредь держи передо мной данное слово! Чтобы не напоминать об этом. По осени сам подойдешь ко мне – скажешь про инвентарь, за каждый плуг и сеялку. Прикинем с тобой, что из инструмента надо будет еще привезти из Москвы. Я сюда до будущей весны весь инструмент переправлю на подводах, вместе с Прокопием.
– Как скажете-с, так и сделаем-с, Иван Кузьмич, – согласно кивнул Бармасов, и оба, выговорившись, замолчали.
Все было между ними сказано и решено. Бармасов успокоился. Хозяйская гроза прогремела рядом, задев немного. На то он и хозяин, чтобы ругать работников, и выговаривать им, если что. Таков закон жизни. И он, Бармасов, был с этим полностью согласен. А, будь он сам сейчас на месте хозяина, то вел себя точно так же!
Между тем, лошади, не сдерживаемые руками своих седоков, не обращали внимания на человеческий разговор, брели не спеша дальше, по влажному чернеющему полю, где мужики уже вспахали и посеяли зерно. Теперь, здесь надо будет повторно проборонить.
Возле леса, с раннего утра было совсем тенисто, сыро и прохладно. Только под прямыми лучами майского солнца на ровном месте уже было жарко. А в тени деревьев, от земли еще тянуло легким холодом. Островки молоденькой травки, сквозь жухлые стебли прошлогодней травы, пробились через недавно мерзлую землю и теперь радовали глаз.
И при взгляде на вылезшую, где робко, а где и настырно, новую зелененькую травку вперемешку с желтыми и любопытными головками одуванчиков на открытых солнцу пригорках, ясное небо, у Ивана схлынуло с души, и вновь стало покойно и легко. Хорошо – то, как вокруг! И его управляющий, даст Бог, все успеет к сроку.
– Травы в этот год должно уродиться много, урожай будет хороший, – прервал молчание Бармасов.
Ухтомцев согласно кивнул. Он и сам, пока они ехали, давно это заприметил. А прикинув количество будущей скошенной травы для своего скота, пришел в еще более хорошее расположение духа.
Они подъехали к работающим мужикам. А те, заметив хозяина и старосту, перестали сеять, и пошли со своего места, где пахали, к ним на край. Двое мужиков шли с трудом, загребая на лапти тяжелые комья свежевспаханной земли. Третий молодой, который сеял, остался на месте. Он присел возле плуга, и, достав самокрутку, раскурил. Движения его были неспешные. Между тем, подошедшие мужики сняли свои шапки, низко в пояс, поклонились барину и управляющему.
– Бог в помощь, братушки, – бодро сказал Ухтомцев. Крестьяне понуро кивнули, молча, глядели в землю.
– Как справляетесь? Успеете в три дня одолеть? Проборонить бы еще разок? – и Ухтомцев бодро кивнул в сторону поля.
– Успеем, отчего ж не успеть, батюшка наш. Не извольте беспокоиться, барин хороший, – ответил крестьянин постарше и побойчей: глаза у него – бледно-голубые, будто выцветшие на солнце, лицо морщинистое, задубевшее от ветра. Натруженными руками он судорожно мял свою драную шапку:
– Это да, барин! Землю кормить надо! И нам управиться надо поскорей, – попытался он по-мужицки успокоить барина.
– А я вижу, что не больно-то вы и торопитесь? Вот водки вам поставлю, коли успеете! – пообещал ему Ухтомцев.
– Да не! – глянул мужик уже веселей, – это мы немножко, с устатку. Сейчас, отдохнем чуток и быстрей пойдем, – проявляя готовность услужить ласковому барину, отозвался тот.
– Вот и добро! Коли, быстро засеете, в накладе не останетесь, – пообещал Ухтомцев, прекрасно зная, что не добавит больше ни копейки. Итак, хорошо! Расспросив еще мужиков о том и о сем и пообещав водки, если успеют засеять в срок, Ухтомцев вместе с управляющим поворотили лошадей обратно.
Вернувшись к хозяйскому подворью, Иван Кузьмич соскочил с лошади и велел Бармасову принести ему вечером отчет по податям с задолжавших сел. Сам же, довольный тем, что все объехал и все увидел, с чувством исполненного долга, неспешно прошествовал дальше.
Возле птичника на подворье копошились в песке вышедшие погулять куры и утки. Воробьи тут как тут: шмыгали возле мисок, стремительно и весело взлетали, громко чирикая, стремятся поскорей стащить из-под зазевавшейся птицы хотя бы малое зернышко. Из раскрытых дверей хлева до слуха фабриканта донеслось сердитое мычание быков и коров, желающих тоже погреться на солнышке.
Ухтомцев миновал дедов дом и еще издали заприметил стоящую возле входа в хозяйский дом высокую и тощую фигуру француженки. Та прикрыла глаза и блаженно грелась на солнышке, накинув на плечи старый заячий тулупчик.
Лукаво усмехнувшись, Ухтомцев подкрался к ней сзади и гаркнул прямо в ухо:
– Ты что окопалась….?
От неожиданного окрика француженка ойкнула и схватилась за сердце. Рассерженно повернулась к хозяину и залопотала что-то непонятное по-французски.
– Чего кудахчешь, глупая баба? Все равно ни черта не смыслю, что ты там бормочешь. Ишь, как сыплет…., частит как горох…, – ухмыльнулся фабрикант и похлопал рассерженную гувернантку по плечу. Затем резво взбежал по ступеням.
Дверь за ним уже захлопнулась, но вслед продолжали нестись оскорбленные вопли.
«Вот же забористая эта французская Маруся. А по виду не скажешь…. Понять бы ещё, что лопочет… Сейчас наверно, к Ольге помчится жаловаться… Ну, и пускай. Шутка ли? – Пройти мимо такого смешного и драного тулупа…. Ха-ха»! – подумал Иван про себя и беззлобно усмехнулся.
В душе-то он понимал, что поступает нехорошо. Однако же не видел в этом вины и относился к своим действиям легкомысленно. Когда ему приходилось и самому по молодости стоять за торговым прилавком и обслуживать покупателей, уже тогда любил он съехидничать или беззлобно подшутить над зазевавшимся сонным приказчиком, – тихонько подкрасться и гаркнуть над ухом. Подобное шутовство не порицалось в торговой среде, а наоборот, приветствовалось, добавляя веселья и смеха в рутинную и тяжелую работу за прилавком. И хотя, подобное скоморошничание в глазах жены, вышедшей из дворянской среды, представлялось особенной дуростью, которую нужно изжить, Иван не прекращал подшучивать и скоморошничать при случае. И эта въевшаяся в него привычка была такой же особенностью его яркой и самобытной натуры.
Иван Кузьмич направился в спальню, где находилась жена.
5
Ольга Андреевна стояла у залитого солнечным светом окна. Подняв руки, она скручивала свою русую косу на голове в какой-то немыслимо замысловатый и тугой узел и глядела через окно на двор.
От центральной усадьбы хозяйское подворье и находившиеся там постройки отделялись широкой дорожкой, мощенной красным кирпичом. Вдоль дорожки тянулись аккуратно постриженные кусты диких роз, которым в эту пору еще не пришел черед цвести. Они создавали подобие невысокой естественной изгороди. За кустами, на расстоянии нескольких аршин, возвышались аккуратные беленные известью задники сараев, навесов и амбаров – и тот самый старый купеческий дом, с которого когда-то всё и началось: освоение владимирской земли и строительство кирпичного завода.
Дедов дом именовался домочадцами флигелем. Он имел в себе множество комнат, подсобных мастерских и кладовых, которые использовались под разные хозяйственные нужды. На втором этаже флигеля располагались жилые комнаты для Бармасова и еще двух приказчиков, уезжавших отсюда с торговыми поручениями в Москву и обратно. Приказчики были местными жителями, и почти постоянно проводили время в дороге, во флигеле жили только, когда останавливались с дальней дороги. В нескольких верстах отсюда, в деревне они имели на своем попечении крестьянские дворы и многочисленные семейства.
Под старым флигелем находился вместительный подвал с холодными кладовыми комнатами, в которых хранились всевозможные съестные припасы.
В торце старого флигеля, через узкую каменную дорожку, упиравшуюся в невысокую ограду за ним, стоял еще один небольшой каменный флигель, который служил кухней. За этими зданиями, находились шумный птичий двор и любимая домочадцами баня. А еще поодаль, за этими зданиями и парком, разбитым полукруг дома, располагались конюшня, псарня и хлев, с живущей в нем немногочисленной скотиной. Также здесь находилась и контора управляющего. А сам большой скотный двор находился на дальней заимке, в нескольких верстах от главного подворья.
– Я вижу, ты уже встала. Как спалось, радость моя? – проговорил Иван Кузьмич, по-хозяйски любуясь, свежей прелестью своей жены.
Он подошел к ней и пощекотал ей пальцем по мягкой атласной шейке. От него пахло свежестью ясного утра и запахами весенних парных полей. Постояв около жены, он отошел и сел на зеленый, обитый бархатом диван. Сладко зевнул и вытянул на паркет свои длинные ноги в грязных сапогах, облепленных рыжей глиной.
– День-то сегодня, до чего хорош, благость и тишина! Весна… – проговорил он расслабленно, невольно любуясь очертаниями её женственной и статной фигуры.
Ольга стояла перед ним вся облитая лучами солнечного света, пронизывающего спальню, необыкновенно волнующая и красивая. Глаза ее загадочно блестели, нежные полные губы улыбались.
«Хороша! До чего же ты хороша, душа моя!»– улыбаясь, думал Иван и с удовольствием глядел на жену. Глаза его заблестели, а губы непроизвольно раздвинулись в хищной и плотоядной улыбке.
Всей душой чувствовал Иван пьянящую полноту и радость жизни, которая появлялась в его душе всякий раз, когда он по-хозяйски взглядывал на свою жену, или любовницу, как на принадлежащую ему собственность: или же окидывал взглядом вокруг себя пробуждающуюся к новой жизни сельскую природу.
Он точно знал, что в Москве, в торговой и шумной людской сутолоке никогда не испытает такого прекрасного, пьянящего и свободного чувства, какое испытывает только здесь, в деревне. И даже близость жены, детей, их семейное благополучие не сделает его таким счастливым, живи он все время в Москве. Там в его суетливой торговой жизни, за частоколом вылезающих на него из всех углов разных и важных дел, никогда не приходил он в состояние такой безмятежной и спокойной отрешенности, которая случалась с ним только здесь, в деревенском имении.
В Москве Иван почти никогда не замечал пробуждения природы. Лишь, иногда, стоя в церкви на службе, и после, слушая гулкие переливы колокольных звонниц, или же сидя в экипаже и направляясь куда-нибудь по своим срочным делам, он поднимал голову вверх, и неожиданно замечал, что над ним – ослепительно светит солнце, ярко синеет московское небо и величественно плывут вдали позолоченные церковные купола. Но это было другое солнце и другое небо. Не его, не Иваново.
Но здесь – в деревне для него, все было по-другому! По-другому, Ивановы глаза смотрели на окружающий мир. По-другому, свободно и вольно дышала грудь, и успокоено билось сердце. Другими, простыми и понятными мыслями наполнялась здесь, в деревне его душа и голова. Простыми и незыблемыми казались здесь многие жизненные истины, которые принято называть философскими.
У себя в деревне Ухтомцев особенно был хозяин. И только здесь появлялось у него в душе чувство особенно радостного удовлетворения, когда год выходил урожайный. Земля давала ему это чувство удовлетворения, земля воспитывала в нем чувство красоты: единение природы и человеческого труда более всего были близки Ивану.
Однако он не слишком задумывался над простым и естественным вопросом: почему же ему в деревне так легко дышится и вольнее, кажется? И почему, его сердце так и льнет к земле. Он просто наслаждался размеренной деревенской жизнью и дышал полной грудью. Никогда не сравнивая эти две составляющие своей жизни, в шумной сутолоке Москвы и в деревне, он продолжал просто жить в неутомимом и бесконечном круговороте своих коммерческих и торговых дел. Однако, он хорошо знал, что когда в его голове крутится назойливый рой цифр и деловых вопросов, то ему уже точно не до поэтики.
– Сегодня успели объехать все пашни и выгоны. Представляешь, видели зайца. Пострел убежал прямо в лес. Эх, жаль, Кудлатку не взял, а то погоняла бы, – с сожалением выдохнул Иван. Он был заядлым и страстным охотником, а Кудлатка – любимой гончей, которая неизменно сопровождала его на охоте.
Он потянулся к низенькому столику из красного дерева, схватил колокольчик и громко в него позвонил:
– Подай туфли, Гришка! Да, поживей! И убери здесь грязь, – приказал он вбежавшему работнику и указал тому на пол, где насыпалась глина с сапог, – потом опять обернулся к жене:
– А что, девицы-то наши встали? Ты утром сегодня мне стала рассказывать про них, да я не дослушал тебя. Ехать надо было. Расскажи, как они нам вчера чуть чердак не обвалили? – расспрашивал Иван у жены, находясь в наилучшем расположении духа.
– Было дело, – улыбнувшись, ответила Ольга Андреевна, – взбрело им вчера в голову, что надо влезть на чердак и покопаться в старом тряпье и сундуках! А сколько у них про то между собой разговоров велось. И ведь, поди ж ты, влезли. Пока я с делами на огородах-то управлялась, зашла потом в сени водицы испить, а они у меня над головой, как угорелые бегают. А в сенях наших – пыль стоит столбом, наверху – кошки бегают и благим матом орут. Потолок ходуном! Ну, что делать, Иван? Взяла я нашу с тобой заветную хворостину и полезла с ней на горки. А там! Что там твориться! Поглядел бы ты, как они гоняли среди соломы и хлебов кошек и чердачных мышей. Ну, и потеха была у них, – улыбаясь и морщась, рассказывала Ольга Андреевна, качая головой и прижимая как старушка, ладонь к своей щеке.
