Валериан Маркаров
Гении тоже люди… Леонардо да Винчи

– Ой, почему Мама так громко стонет? Ей больно? Как же мне сейчас страшно! Стало очень тесно и больно! Я вижу что-то светлое, даже яркое. Чья-то жесткая рука больно ударяет меня… я делаю свой первый вздох, я дышу, кричу! Кажется, я родился! Я боюсь! Мне страшно и холодно! Всё вокруг такое непривычное! Неужели в этом мире можно существовать? И вдруг… что-то такое незнакомое, но уже родное, такое долгожданное лицо… Её улыбающееся лицо. И почему-то по нему текут слёзы, такие горячие. Ой, да это же моя МАМА!!! Так вот, оказывается, ты какая! И мне уже не страшно, я не кричу, я с упоением впервые пробую вкус её теплого сладковатого молока, наслаждаюсь ее запахом и засыпаю счастливым младенческим сном. Я расту… Мама подарила мне жизнь, она – мой самый дорогой человек на Земле.

Леонардо еще в раннем детстве наблюдал яркое проявление материнского чувства на примере одной кошки в Анчиано, которая, спасая своих малышей, каждый раз заходила в горящий дом, пока не вынесла всех своих котят в целости и сохранности, при этом бережно неся их в своих зубах, чтобы не поранить. Это ли не есть любовь и самопожертвование Матери?

В его памяти жили теплые воспоминания о маминой трепетной любви и заботе. Нежный ласковый голос, теплые руки, которые по утрам гладили его волосы, будили. Как он был счастлив в те утренние мгновения! Мама – она как Природа ранним летом, когда все благоухает, растет, цветет, мир дышит жизнью.

Он вспоминал, как гулял с мамой по лугу в Анчиано. Время для них как будто остановилось, и они просто шли, наслаждаясь красотой Природы, взявшись за руки, плели чудесные венки из желтых ароматных одуванчиков, похожих на пушистых цыплят. Мама так терпеливо отвечала на его многочисленные вопросы о мире, который их окружает. Он помнил звуки, наполнявшие тот прекрасный день: мелодичные переливы птичьего пения, бесконечное жужжание шмелей, нежнейший шелест изумрудно-зеленых листьев… И как он был счастлив, что именно Мама открывает ему это удивительное богатство Природы! Мама – это природа, художник, лекарство, герой, ангел-хранитель… «Мама – это прекрасный и удивительный мир, который вокруг меня, внутри меня! Мама – это жизнь»…

Леонардо, понуро опустив голову, возвращался домой. Перед ним, в какой-то дымке, неподвижно стоял образ Мамы, смотрящей на него любящими, но такими печальными глазами. Разлука с ней наполнила невыносимой болью его душу. Он больше не слышал стрекотания кузнечиков и жужжания пчел, не чувствовал аромата растений. Весь мир, словно сопереживая ему, замер в какой-то торжественной печали.

– Вернуть бы ее, хоть на минутку – лишь увидеть родное лицо… чтоб посмотреть в любимые добрые глаза… и прикоснуться к ее таким огрубевшим от черной работы, но все-таки мягким, МАМИНЫМ рукам…

Сейчас, когда он с ней простился, он стал отчетливо, до боли, понимать, как важна для него МАМА. Ведь без нее померк свет, ушла вся радость жизни и осталась… лишь одна глухая тишина…

* * *

В доме его ждали дядя Франческо, бабушка Лючия и Альбиера. Отец уехал во Фьоренцу по делам, а дед Антонио, как сообщила бабушка, был приглашен в один из домов Винчи для составления какого-то нотариального завещания.

– Леонардо, где ты ходишь весь день напролет? Ты весь пропах лесом! Смени-ка штаны и рубаху, мой руки и садись за стол поскорее, – сказала бабушка добрым, мягким голосом, накрывая на стол, – вот-вот подойдет дедушка и мы будем обедать. Она искренне любила своего единственного внука, прощая его шалости и никогда не жаловалась мужу на его многочасовые прогулки по горам и лугам Тосканы.

В Винчи, в большинстве домов, кухня обычно объединялась со столовой и приготовление пищи осуществлялось на открытом очаге посреди комнаты с целью сохранить в доме тепло. В этом же, одном из самых, наверное, больших и знатных домов в городке, кухня была отделена от других комнат. Приглашенными сэром Антонио мастерами камин был перемещен к стенам главного зала, а позднее выстроено отдельное крыло для кухни, которая была отделена от зала крытой галереей так, чтобы дым, ароматы и вечная суета кухни не тревожили гостей и домочадцев. На стенах кухни висели сковороды, большие и маленькие кастрюли, чайники и узорная вафельница, в которой по воскресеньям бабушка выпекала хрустящие вафли с козьим сыром и шафраном. В углу стояли вертела для готовки на открытом огне, различных размеров треноги для котлов, и крючки для протыкания перепелов и дичи. Бабушка Лючия по праву считала себя полной хозяйкой этой империи запахов и вкусов. Домашнюю прислугу к приготовлению пищи она не допускала, они занимались лишь уборкой и стиркой, покидая дом Синьора Нотариуса по вечерам. Она же ежедневно обучала молодую невестку правильно пользоваться ковшами и терками, ситечками и ступками, чтобы тщательно измельчать пищу, протирать или процеживать ее до или после готовки.

– Лекарь утверждает, что чем лучше измельчена пища, тем эффективнее тело поглотит её, – говорила бабушка Альбиере, и невестка, с покорностью, терпеливо выслушивала ее назидания. Она была миловидной и отличалась грацией и живой одухотворённостью.

В этом доме любили кулинарные излишества и позволяли себе застольную роскошь, что в данном тосканском городишке показывало контраст между семейством нотариуса и местными бедняками. Здесь питались три раза в день. К обычным у бедняков одной, или реже, двум трапезам, утреннему завтраку и вечернему обеду, здесь добавили merenda, или полдник. При надобности бабушка Лючия приказывала постелить дорогую скатерть из тонкого полотна и соответствующие ей салфетки, посуду, столовое серебро, кувшины для воды, дорогие графины, вилки и ножи. Главным отличием их трапезы от еды бедняков было почти ежедневное потребление мяса и отборного вина, обилие дичи, доставленной крестьянами и арендаторами из их собственных владений, а также – избыток специй и соли. По причине дороговизны это было не по карману простому люду.

Леонардо, усевшись на отведенное ему место, наблюдал за тем, как на длинный деревянный и хорошо отполированный стол, что стоял посреди большой комнаты, накрывают яства, предварительно устлав его скатертью. Хлеб, как он заметил, сегодня отсутствовал, зато на столе появились горячие пироги, начиненные грибами и смазанные сверху яйцом, отчего они приобрели аппетитные золотисто-хрустящие корочки. Посередине стола, на овальном фарфоровом блюде, лежал припущенный карп, фаршированный овощами и зеленью и политый острым кисло-сладким соусом из меда, уксуса и пряностей.. И, наконец, завидев входившего в дом мужа, бабушка принесла на стол тушеную говядину в глубоком и широком глиняном горшке. Леонардо был голоден, но он помнил, что в этом доме заведено приступать к трапезе только после того, как глава семьи, коим был синьор Антонио, сядет за стол.

Дед отчего-то был не в настроении, придравшись к жене, что та положила слишком много пряных специй – корицы и гвоздики – в тушеное мясо:

– Лючия, я тысячу и один раз говорил тебе, что пряности нужны, чтобы заглушать вкус несвежих или протухших продуктов, – сказал он сердито, при этом облизывая пальцы, – мы же покупаем в лавке мясо только что зарезанного теленка!

– Антонио, я старалась угодить тебе и строго следовала рецептуре, оставленной мне твоей покойной матушкой, – сразу покраснев, тихо ответила на его упрек Лючия.

– К черту рецептуру, будь она неладна! Вот даже доктор говорит, что моя подагра – это результат твоих «кулинарных ше-дев-ров». Да и дорого мне обходятся эти твои заморские пряности, – не переставая, ворчал Антонио, делая короткие паузы лишь для того, чтобы запить еду красным вином, что переливалось рубиновыми оттенками в прозрачном графине из хрупкого венецианского стекла.

Тут в разговор вмешался дядя Франческо, негромко произнеся:

– Отец, может ты прикажешь еще и придерживаться церковного календаря, согласно которому нельзя есть мясо по средам, пятницам и субботам, а также во время постов? Или мы монахи какие, коим мясо четвероногих животных вообще не полагается по уставу Ордена? Впрочем, я уверен, если бы не твоя подагра, ты бы и здесь нашел лазейку в законе.

– Не смей перечить мне, когда я говорю! – Антонио стукнул кулаком по столу, да так, что карп на овальном блюде пошевелил своими плавниками, словно живой.

Вдоволь насытившись мясом и нежнейшим карпом и заев все это двумя пирогами, у Антонио, казалось, улучшился нрав и он рассказал домочадцам, что сейчас, по дороге домой, возвращаясь от умирающего аптекаря, успевшего, однако, продиктовать нотариусу свое завещание, его укусила чья-то собака. И завтра он обратится к главе городка с настоятельным предложением переловить и утопить в Арно всех этих бесцельно-лающих бродяжек! Услышав об укусе, Лючия немедленно бросилась осматривать рану на пятке мужа, но там оказалась лишь малозначительная царапина. Дядя Франческо же, наклонившись к уху Леонардо, прошептал:

– Леонардо, ну ответь мне, дружище, разве можно доверять людям, которые не любят собак, а? Зато я доверяю собаке, когда ей не нравится человек, – они посмотрели друг на друга, в глазах дяди блестели озорные искорки. И, отвернувшись от Антонио, дабы не вызвать очередной вспышки его гнева, они оба таинственно заулыбались, уже давно научившись прекрасно понимать друг друга.

Дядя Франческо каждый день раскрывал перед любимым племянником удивительную мудрость природы. Нередко он вместе с племянником спускался к реке и, глядя на ее быстрые воды, говорил Леонардо, что вот, мол, и жизнь приплывает и утекает. Они гуляли по лесу, и дядя Франческо показывал ему, какие превращения происходят с насекомыми. Он заставлял Леонардо прикоснуться руками к комочкам земли, когда всходили хлеба, сам удивляясь той неведомой силе, которая помогает тоненькому стебельку пробиться сквозь твердую, оледенелую землю. А в разгар лета дядя и племянник наблюдали за муравьями, которые тащили на себе зерна более крупные, чем они сами. Однажды дядя Франческо рассказал ему сказку о тайном договоре между муравьем и зернышком.

– Оставь меня здесь. Я вернусь в родную землю, а через год принесу тебе не одно, а сто зерен, – попросило зерно муравья.

– Ну а муравей?

– Он, Леонардо, так устал тащить зерно, что согласился. Только не очень-то он поверил обещанию зернышка. А через год…

– Колос! Зерно превратилось в колос! Верно, дядюшка?!

На следующее утро Леонардо с дядей Франческо отправились по обыкновению гулять по окрестностям Винчи. Они забрели далеко в луга и стали собирать птичьи яйца. Ловко отыскивая спрятанные в траве гнезда, Франческо в своем увлечении разгибался лишь изредка, в то время как мальчик, задрав вверх голову, больше наблюдал за птицами, которые с криком носились над ними.

– Леонардо, не различаешь ли ты в их крике что-либо понятное нашему разуму? – подняв голову, спросил дядя.

– Да, я четко слышу, как они просят нас не похищать их еще не родившихся детей, а вот эта пара прогоняет нас, крича – Вон отсюда, негодяи! – отвечал ему мальчик.

И так было каждый раз – они соревновались в изобретательности, придумывая значения птичьему крику.

Птицы… таинство их полёта не переставало приковывать внимание Леонардо к небу, и он готов был часами наблюдать за тем, как птицы – малые и большие – совершают свое загадочное действо, купаясь в порывах ветра или паря над облаками, распластав свои крылья. Его по-прежнему завораживало волшебство полета!

– Дядя Франческо, разве не жестоки те, кто излавливает птиц и сажает их в клетки? Помнишь, ты рассказывал, что птицы – это одни из самых древних существ на земле, чьих современников давно уже не осталось в природе, а вот птицы дожили до наших дней! Так неужели они могут оказаться на краю гибели из-за людского неблагоразумия? Разве можно помещать эти свободные существа за прутья? – спросил мальчик.

– Да, ты прав, лишать кого-то свободы – это более чем жестоко! И этих торговцев можно увидеть повсюду на нашем местном базаре. Но это их род занятий, Леонардо, ведь лишая живые существа свободы и, затем, продавая их, они кормят и одевают свои семьи. Такова жизнь! Вот мы, например, съедаем теленка, убитого мясником, ловим рыбу и птицу для жарки на вертеле. А что более жестоко, как ты полагаешь, посадить птицу в клетку, где она лишена свободы, или убить ее для употребления в пищу?

Леонардо замолчал, погрузившись в глубокое раздумье. Он не знал ответа на вопрос дяди. А потом он сказал серьезно:

– Я никогда, больше никогда не буду есть животную пищу из-за уважения ко всем земным тварям! Даже не прикоснусь к ней! Я слишком люблю все живое!

– Но это же глупо, да и неразумно, лишать себя вкусного, аппетитного, ароматного и полезного для организма жаркого! К тому же это не решит проблемы. Вот твой дед Антонио, например, съедает мяса, птицы и рыбы за троих, словно батрачит в поле, а не за конторкой своего бюро, – пытался переубедить его дядя. – Хотя я и вижу, что твою жалость вызывает даже покалеченный на дороге кузнечик, которого, я это наблюдаю постоянно, ты бережно поднимаешь и опускаешь в траву, чтобы ненароком не раздавили. Я не могу не уважать твои чувства, Леонардо. Но в то же время, твой ненасытный, желающий всё познать ум доводит нас порой до жестокости. Помнишь наши опыты над теми же животными, которых ты пытаешься оберегать и спасать? Не так давно мы с тобой разрезали лягушку, чтобы посмотреть, что у нее там внутри. А до того, смазывали воском крылья летающих насекомых, утяжеляя их, с целью выяснить, смогут ли они теперь поднять в воздух насекомое. Ты сам говоришь, что смотреть, запоминать, изучать – это то, к чему тебя так страстно влечет!

– Смотри-смотри, Леонардо, – вдруг воскликнул дядя, – это коршун, – он указывал рукой на птицу с раздвоенным хвостом. – Видишь его? – спросил он, ложась рядом с Леонардо на траву, чтобы удобнее было следить за полетом. – Когда ветер, как вот сейчас, дует высоко в небе, коршун тоже парит в вышине; когда же ветер гуляет по равнине, коршун бесстрашно спускается даже ниже башни замка Кассеро. Коршун, он не любит зря махать крыльями, он всегда плывет по свежему ветру…

Но Леонардо его уже не слышал. Он завороженно смотрел в небо и мысли унесли его в далекое прошлое:

– Почему я не родился птицей? – думал он. – Я отчетливо помню из своего детства, как Мама, уложив меня в колыбельку перед нашим домом в Анчиано, сама ушла собирать цветы для горшка, отойдя далеко к краю лужайки. В тот момент к моей колыбели подлетел коршун, внимательно посмотрел на меня и несколько раз прикоснулся крылом к моим губам. Мои губы до сих пор помнят то необыкновенное чувство от прикосновения перьев птицы. Правда, иногда мне кажется, что это был сон. Но если это и был сон, то он поразительный и полный пророческого смысла. Это видение с самого раннего детства оставило глубокий след в моей памяти и душе. Я думаю, что тот коршун был вестником моей судьбы и мне в жизни надлежит заниматься изучением птиц и тайны их полета.

Потом он с улыбкой посмотрел на своего добродушного дядю, который так любил его баловать. Тот, находясь невдалеке, весело что-то напевал, рассматривая бабочку на своей ладони. Леонардо обратился к нему:

– Дядя Франческо, спасибо тебе за то, что возишься и играешь со мной, за наши совместные увлечения! Помнишь, как ты из ветвей можжевельника научил меня делать крепкие, далеко стрелявшие луки, и учил определять дальность выстрела, а потом мы вместе отмеряли шагами правильность наших расчетов, и, когда ты угадывал, а это было в большинстве случаев, твоей радости не было предела! А еще мы из полых стволов тростника вырезывали дудочки. Ты проверял мой музыкальный слух и мы вместе определяли места, где надо было вырезать отверстия для пальцев, чтобы добиться чистого звучания! Если бы не ты, я бы никогда, наверное, не научился понимать природу и ценить всякую жизнь, будь-то птица или пушистый зверек. Именно ты пробудил во мне интерес к окружающему и благодаря тебе я понял, что Природа есть Истина, а её можно познать, лишь внимательно наблюдая за ней.

Франческо был тронут еще детским, но уже таким осознанным и искренним выражением благодарности. Он признательно обнял мальчика, притянув его к себе за плечи.

Вечерело и пора было возвращаться домой. Солнце уже окрасило своим багряным заревом пыльную, темно-малахитовую листву деревьев. Небольшая роща на краю живописного луга еще наслаждалась мягким теплом от медленно заходящего светила, шелестя на поднявшемся ветру своими густыми и пышными кронами. Вся растительность луга благоухала букетом остропряных ароматов, и мощный аккорд лета был апогеем в этой цветущей симфонии.

Дома их ждал накрытый к обеду стол, все уже были в сборе, но к еде не приступали. Дед отчего-то нервно расхаживал из угла в угол. Завидев сына и внука, он, в свойственной ему строгой манере, сказал:

– Франческо, где вас ноги носят? Когда, наконец, закончится это бесцельное времяпрепровождение? Может пора уже взяться за ум? Я не позволю, чтобы из моего единственного внука вырос такой же праздный бездельник, как ты! Запомни, предоставленная мальчику свобода не должна быть дурно использована!

– Отец, – ответил Франческо, – у ребенка должно быть детство. Так они, дети, посредством игр и любимых увлечений развиваются как личность, в них они находят себя.

– Я то уж очень хорошо вижу, как развилась твоя личность, шалопай ты и беззаботный тунеядец! В чем, скажи, в чем ТЫ нашел себя? – ворчал синьор Антонио, с огорчением осознавая свою беспомощность что-либо изменить в жизни сына, этого совершенно «неудавшегося произведения».

На следующий день, в субботу, в городке Винчи как обычно кололи свиней. Все мальчишки с округи сбегались посмотреть на это зрелище, охотно интересуясь вещами отвратительными и ужасными. Они собирались вокруг животного, толкаясь, чтобы протиснуться в первые ряды и стараясь ничего не упустить. Они строили гримасы и отвечали издевательскими возгласами беспрерывному визгу животного, принесенного сюда на заклание. Свиней убивали безжалостным способом: животное опрокидывали спиной на широкую доску и крепко привязывали – уже тогда одного его крику было достаточно, чтобы испугаться и убежать. После этого в сердце свиньи вгоняли бурав, каким пользуются виноделы в Италии, просверливая винные бочки. Первое время, пока сердце смертельно раненного животного продолжает биться, деревянная рукоятка бурава покачивается, но постепенно колебания становятся короче, и, когда этот страшный маятник смерти останавливается, это означает наступление конца. И тут люди, сгрудившиеся вокруг, со свистом набрасываются на только что убитое ими животное, чтобы его разделать. Толстый мясник, отгоняя толпу, разрезает брюхо сверху вниз, во всю длину, и отделяет легкие, погруженные в свой прозрачный мешок, печень, и сердце, и кишки, обернутые слоями белого жира. Люди же вокруг, точно как их далекие предки, танцевавшие возле убитого ими мамонта, со смехом и дурацкими шутками, напиваются молодым вином и жадно поедают сырую печень и другие части свиньи, считающиеся одновременно и лакомством, и целебным продуктом от ста хворей.

В то субботнее утро Леонардо присутствовал на подобной кровавой оргии, стоя в стороне от бушевавшей толпы убийц. Весь оставшийся день после увиденного он провел в раздумьях и полном одиночестве, поднявшись на склоны Монте Альбано. А на следующий день местный приходской священник после воскресной службы в разговоре с бабушкой заметил:

– Любезная синьора Лючия. Хотел бы ненадолго отвлечь Ваше внимание и поговорить об отроке Леонардо, внуке Вашем. Намедни довелось заметить мне, что он отличается редкостным состраданием, тогда как другие дети, подобные безжалостным разбойникам, смеются, наблюдая это варварство. Черты его лица искажаются от сильной душевной боли, словно бы инструмент, которым закалывают свинью, проникает в его сердце. Позвольте мне выразить уверенность, синьора Лючия, что если его определить к духовному званию, то он мог бы стать хорошим проповедником, чтобы управлять прихожанами и называться их пастырем. Кроме того, язык его превосходно подвешен.

Лючия хорошо запомнила слова священника. И вечером, когда все домочадцы традиционно собрались за столом, включая отца, она, накормив семью обильным воскресным ужином, поведала об этом разговоре мужу и сыну Пьеро, тем самым дав пищу для их рассуждений о будущем мальчика.

Между тем, встреча с Мамой не выходила из головы юного Леонардо. И поздно вечером, когда все в доме уснули, он зажег свечу и сел на стул за бюро деда Антонио. Он левой рукой взял толстое гусиное перо, недавно очиненное дедом с помощью перочинного ножа и окунул его в бронзовую чернильницу. Пористая внутренность стержня впитала чернила и упругое перо – справа налево – заскрипело по шероховатой бумаге.

Это было письмо, полное наивных, но таких искренних, вопросов и душевного отчаяния. Письмо, адресованное… Богу:

«Господи,

Я еще маленький и грехов у меня пока нет, но они, кажется, потихоньку собираются. Вот и дедушка Антонио говорит, что меня так и тянет вытворять что-то плохое. Это Ты меня испытываешь? А может мы, люди – это твои игрушки?

А бабушка Лючия рассказывала мне, что Ты самый главный на Земле, хоть и живешь на небе. И Тебя надо любить и почитать. Я Тебя, конечно, люблю, но… маму я люблю больше. Ты сможешь простить меня за это?

Ты все знаешь, скажи, помирятся ли мои родители?

Господи, я Тебе благодарен за все, что Ты мне раньше делал. Но помоги мне сейчас. Моя мама так страдает на Земле, неужели в Твоем аду бывает еще хуже? Я жду ее все время. За что Ты наказываешь добрых людей? На это есть твоя воля? Разве счастье положено не всем людям? Сделай так, чтобы на Земле никто никогда не плакал.

Я Тебя очень прошу, помоги мне. Это самая большая просьба. Обещаю, что больше я Тебя беспокоить никогда не буду. Даже если случится умирать.»

Он подул на бумагу, чтобы обсушить чернила. Затем аккуратно сложил лист и, уже на следующее утро, отнес его на луг и положил в гнездо, надеясь, что добрые, милые птицы, которые летают так высоко, вскоре непременно доставят его могущественному адресату.