Валера Дрифтвуд
Осьмушка
© Валера Дрифтвуд, 2022
© Оформление. ООО «Издательско-Торговый Дом “Скифия”», 2022
В оформлении книги использованы рисунки автора.
Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.
Шакалёнок
Не просила этого, не просила —
В каждой жиле жёсткая злая сила,
В каждом шаге зреет зерно побега,
Не умна,
Не красива,
Невыносима,
Ни родного ночлега, ни оберега,
Будто нету внутри ни твари, ни человека.
Не просила этого,
Не просила,
Не просила ни платьишка, ни дружка.
Не остры клыки,
Не тонка кишка.
Ни стыда? Ни совести? Полуправда,
Полуправда вымеска, межняка.
Не боли нутро, не дрожи рука
И покрепче забудь обо всём назавтра,
Лишь бы ноша была легка.
Не просила ни тварей, ни мертварей,
Ни чужого добра, ни родных корней,
Ни жемчужных бус, ни клинков калёных,
Ни полей зелёных —
не смей,
не смей.
Не суди, не стыди, не студи, не грей
Отмороженных,
Опалённых.
* * *
– А чего попросишь-то, шакалёнок?
* * *
Не добра, некрасива, невыносима…
Ох,
заткнуться,
уткнуться в тебя,
старшак.
Научиться взаправду плакать,
потом – дышать.
Не просила этого,
Не спросила:
Ну скажи, я достаточно хороша?
Неужели достаточно хороша?
Осьмушка
– Пенни? Пенелопа Уортон? Не бойся. Можешь не прятаться. Меня зовут Виктор Дрейк, я из управле…
Костлявый лютый зверь бросается на Дрейка из тёмного простенка, бьёт бестолково, но сильно и с отменной яростью. Дрейк с маху прикладывает зверя об стенку, ловит за худую пясть.
– Пенни!
Спутанные неопрятные волосы, тусклые, в рыжину. Прыщавое юное лицо – черты вполне человеческие, и всё же с некой раздражающей неправильностью. Бледные брови выламывает «домиком», губы жалко трясутся, и Пенни принимается скулить:
– Ы-ы-ы-ы-в-в-в-в-в-в…
С кем другим бы сработало. Дрейк видит и чует больше – и успешно уворачивается от быстрого пинка в колено. Ну что же, не хочешь по-хорошему…
Дом – давно заброшенная развалина – того и гляди обрадует проломом в гнилом полу или куском старой штукатурки с потолка, драться несподручно. Да только вот беда: пара лещей и встрясок отнюдь не могут образумить пойманное чудище, а только подзадоривают его злость. По сравнению с крупным и хорошо обученным всякому бою Дрейком Пенелопа Уортон – мелюзга. Но уж и лютости ей не занимать.
Виктор Дрейк не в восторге от того, что приходится причинять боль, но заломленное запястье наконец-то заставляет Пенни перестать.
– Да не враг я тебе, слышишь! – Дрейк проглатывает слово «тупица». – Вот!! Читай!
Неловко левой рукой доставать ксиву из правого кармана, а что поделаешь. Держит удостоверение перед лицемордочкой Пенни.
– Отдел нечеловеческих рас. – произносит она медленно, ломким подлеточьим голосом. – И при чём тут я.
– Сейчас я тебя выпущу, – говорит Дрейк. – Можешь уйти, гоняться не буду. Но можешь и послушать, что я скажу. Дело твоё. Ввернёшься полицейским – церемониться не будут.
– Ладно, – шмыгает носом Пенелопа Уортон. – Послушаю. Пусти.
* * *
Сидят на полу друг напротив друга – Дрейк устраивается поудобнее, расстёгивает куртку – больше не для себя старается, а чтобы вроде как внятнее показать свои мирные намерения. Пенни сидит, подобравшись – чтобы в любой момент вскочить.
– Давай так. Я начну рассказывать о тебе, а ты поправь, если ошибусь где-то. Или дополни, если сочтёшь нужным.
Пенелопа кивает, откидывает свесившиеся на глаза патлы.
– Родилась ты шестнадцать лет назад и сразу попала в переплёт, так.
– Синдром грёбаного Шмида, – хмыкает она. – Отклонения. Да вы сами видите. Неудивительно, что от меня сразу отказались.
– Кошкин глаз и прочее, – кивает Дрейк. – Однако ошибусь ли я, если скажу – при этом ты почти никогда всерьёз не болела?
– Ну… не чем все, – отвечает Пенни. Даже когда ветрянка ходила, а мне хоть бы хны. Или кишечная зараза тоже. Кашлять я притворялась пару раз, правда. Вши вот бывали. И какая-то хрень кожная.
– Ты четыре приёмные семьи сменила.
– Со мной трудно, блин.
* * *
«И диагнозы у тебя как грибы плодились, что ни год, – думает Дрейк. – При твоём-то жильном здоровье. Я читал. Умственная отсталость, лёгкая степень. Синдром дефицита внимания и гиперактивности. В двенадцать – аж три “косметические” операции…» Потом – аменорея. И в четырнадцать будьте нате: половая психопатия. Та ещё… формулировочка.
Пенни потирает помятое запястье, смотрит в упор, не отводит взгляда.
– Только Шмид этот у тебя всё равно не сходился, как ни крути.
– Нетипичная картина, – кивает Пенни.
– Разрез глаз… опять же и челюсти. Неправильные, да и не совсем шмидские, верно? И низкорослостью ты отродясь не страдала.
Вот уж это точно. Небось к прозвищам вроде «дылды» и «переростка» ещё лет с пяти привыкла.
– А ещё ты часто слышала… всякое. Что было вроде как не для твоих ушей. Через дверь. Через стену.
Пенни неприятно усмехается.
– Сперва, пока совсем дурёха была, ох и влетало мне за это. А потом ничего… наловчилась пользоваться.
Некоторое время оба молчат. Виктор Дрейк думает, как же это трудно – по нескольку часов каждый день просиживать почти без движения над грамматиками и прочими задачками, когда ноют жилы по хорошей игре, плясовой, драке, по вольному бегу.
Как давят все множества запахов и звуков, о которых толком никому и не расскажешь, потому что никто тебе их не объяснил – и ты даже не владеешь правильным языком, чтобы рассказать о том, что ощущаешь.
– А скажи… шрам у тебя есть? Под животом, под низом. Извини, что спрашиваю.
– Вот такенный. Вроде у меня там органы все были какие-то неправильные. А теперь вообще хрен пойми что. – ухмыляется нахально. – Показать?
– Не надо. Так верю.
* * *
– В третьей семье у тебя вроде всё шло неплохо, да? А потом что-то случилось. Скандал вроде какой-то. С этой девушкой из твоей тогдашней школы. Как её имя? Что-то я запамятовал.
Пенелопа краснеет густо, персиковым румянцем по бледно-пепельной коже. Выдыхает трудно:
– Мэй.
– Красивая? – спрашивает Дрейк.
Пенни пожимает широкими костистыми плечами.
Тогда Дрейк спрашивает иначе:
– Она хорошо пахнет, правильно?
Пенни втягивает воздух сквозь стиснутые зубы. Трёт ладонью лицо. Прикусывает губу. Потом начинает говорить. Что Мэй пахнет как Мэй и никак иначе, и никто и ничто в мире больше не пахнет так, и нет никаких слов, чтобы об этом рассказать, а от молчания, оказывается, бывает очень больно. И башка будто становится набита сладкой ватой, между рёбер дерутся голодные виверны, а ниже, в животе, плавится хренова лава.
А потом над тобой смеются, а потом на тебя орут, а потом всё летит к чертям собачьим, а потом тебя увозят, а потом…
– А Дэвис и Атт здорово тебя доставали? – вдруг спрашивает Дрейк.
Да уж наверняка. И не только они.
Год назад ты однажды дала отпор.
И наказали тебя.
Тебя, а не их.
– У меня есть один друг, – продолжает Дрейк. – Мне показалось, он немного похож на тебя. Иногда, если приходится драться, защищать себя, он вроде как себя забывает – ну, и машется как бешеный. А потом ему другой раз и вспомнить трудно, чего натворил. С тобой было так же?
* * *
– Посмотри-ка, Вик. – ухмыляется Джек Холт. – Что скажешь?
Новостейки в одном из пригородов Аргесты – то ещё месиво.
Двое подростков найдены жестоко убитыми.
Если точнее – забиты насмерть.
И ещё одна девочка пропала.
Из «особых», ха. С отклонениями.
Холт – Тшешш из Пожирателей Волков – доволен, будто только что в карты выиграл.
– На фотку глянь. Тупозубые иногда и в упор ничего не видят, твари.
– Четвертинка? – спрашивает Виктор Дрейк.
– Скорей осьмушка. Но не так тебе спроста осьмушка – золото. Я не я буду, Вик, если это не он… не она их так размазала. Отправляйся сейчас. Найдёшь мне эту Пенелопу Уортон, из-под земли мне достань. Если копы первые до неё доберутся – перейми как хочешь.
Хрустит мослами пальцев, поводит плечами под дорогим пиджаком.
– Считай, я нутром чую, Вик. Ведь людьми выращен этот ососок, как свой. Там и рожу особо сильно править-то не придётся. А ухватки их небось впитал словно родненький, и при этом силы и лютости не растерял, может, и больше только яду набрался. Нам теперь его дорастить пару-тройку лет – ты соображаешь, какая от него может быть польза?.. Пусть и правильной крови в нём всего осьмушка… ни за что не поверю, что человечик в нём сильнее орка.
* * *
Виктор Дрейк глядит на бледно-пепельное лицо Пенелопы, усеянное там и сям вполне людскими прыщами. Едва различимая масть старых, коренных Каменных кланов, весточка последней Орды.
– Не-ет, – тянет Пенни, покачивает кудлатой головой. – Никакого не было беспамятства. Они за мной шли… издевались. Но когда я начала бить, я понимала, что делаю.
Молчит.
Улыбается ласково. Настолько по-тшешшевски, что у матёрого перелицованного орка Вертая, Виктора Дрейка, лёгкая дрожь идёт по загривку.
Добавляет:
– Наверное, смерти они и не заслуживали. Но если бы пришлось, я бы то же самое повторила. Повторила бы… а ведь вы такой, как я. Правда? На вид не сказать, но оно аж зудит. Мы похожие.
– Не совсем, – отвечает Вертай.
* * *
Вертай за рулём уже много часов.
Догоняется крепким кофе на заправке, покупает поесть.
Когда нормальная дорога кончается, Вертай успевает крепко порадоваться выносливости славной своей тачки – где только не носят иногда черти помощника господина Джека Холта по различным рабочим задачам. Второй дорожный рассвет пылает над третьим из великих озёр Запада, и хорошо видны голубоватые дымки далёкого стойбища.
– Жить будешь трудно, но весело, – говорит Вертай на про-щанье косматой подлетке-осьмушке. – Недобитки тебя всему научат.
– И они такие же, как я?
– Много общего, – кивает Вертай. – Родня. Пенни, ты – кровный орк. На какую-то часть.
Межняк, записанный когда-то как Пенелопа Уортон, встряхивает грязноватыми патлами, глаза кошечьи горят.
– Старшачат там двои – орк и человек. Самое то что надо для тебя. Придёшь, всё им расскажешь. Брехать не вздумай – ор-чара твои враки нюхом учует прежде, чем ты до конца доврёшь.
– А вы со мной не пойдёте?
– Если пойду, так, глядишь, на месяц там и останусь, как перед начальством потом покажусь. Теперь уж к зиме только навещу, если живой буду.
– Ладно.
Пенни немного мнётся, потом протягивает ладонь. Вертай отвечает человечьим рукопожатием.
* * *
«Ещё лет пять назад я бы точно отвёз тебя к Тшешшу, – думает Вертай. – Может быть, ему-то я и смогу внятно обосновать, почему вместо этого я отправил тебя к недобиткам, к Штырь-Ковалям. Но себе-то я точно этого не объясню».
Притаившись
Пенелопа стоит под внимательным взглядом главы этого орочьего табора, до самых костей замерев. Сердце колотится сильно, а выдавать своё настоящее волнение – плохо, никогда ни к чему хорошему не приводит. Эту рвань так просто не разгадаешь – длинный полуобритый орк с зеленоватыми косицами на затылке даже не прерывает своего занятия ради знакомства с Пенни. Орк перебирает какие-то клубни не то луковицы, мелкие и довольно грязные. Под ногтями у него земля. По лицу невозможно сказать – рад или не рад прибытку.
– Виктор Дрейк сказал… я могу жить с вами, – неловко заканчивает Пенни свой короткий рассказ.
– Хорошо, если можешь, – кивает орк.
Из большой, в рост, палатки за его спиной выходит человек, взрослый парень – конопатый, с похожей причёской, если эту беду на голове можно так назвать. Выражение лица у него довольно глупое – лыбится во весь рот, а на руках – длинноухий нелюдской ребёнок в одной рубашонке.
– Шарлотка проснулась, – комментирует человек и без того очевидное, и Пенни про себя предварительно записывает его в слабаки.
– Пенелопа Уортон… Виктор Дрейк привёз… – с конопатым парнем, если уж он и вправду тоже здесь из главных, наверное, при каких-нибудь неприятностях нужно будет состроить из себя плаксу, да к тому же безнадёжно тупую. Может сработать. Это вот орка хрен разжалобишь, сразу видать.
– Привет, Пенелопа, я Рэмс Коваль, – человек глядит на Пенни весело, но внимание его по большей части обращено к ребёнку. – Скажи «Привет», Шарлотка! Ну, значит, время новый хорунш ковать.
– Да, к зимовке, если что, примешься, – отвечает орк.
– Хорунш – это орчий ножик, – поясняет этот Рэмс Коваль дурацким голосом нараспев, будто и вовсе не для Пенни старается, а для мелкой Шарлотки. Та начинает извиваться на руках, подозрительно скрежещет, требовательно тянет руки к орку.
Тот наконец закругляется с… с тем, что уж сортирует, отряхивает руки, встаёт, чтобы перенять ребёнка.
– Ёна, – молодой чернявый орк, который первым встретил Пенни на подходе к стойбищу и проводил не мешкая к старшачьему «дому», с готовностью вскакивает. – Ёна, поведи-ка нашего прибытка, помоги познакомиться. Пенелопа пока не знает, какое в клане житьё – сегодня ты присмотришь, пока освоится.
– Сделаю, Тис, – отвечает чернявый, очень вольно хватает Пенни за руку, скалится. – Идём!
* * *
– Наверное, есть такие большие причины, чтобы мне сразу новый хорунш не молотарить, – выговаривает Коваль. Потягивается, щурится на ясное утреннее солнышко, тут же чихает. – Ух враг, чуть глаза не выпали.
– Надо глянуть – приживётся ли, – говорит Тис. – Совсем другую жизнь знает… Да и к нам, получается, не совсем своей охотой занесло. Силком держать не стану, захочет – уйдёт.
Коваль мимолётно удивляется собственному желанию возразить – уж слишком эти речи не похожи на Тисовы. Тис всегда радуется пополнившемуся племени – хоть юному увечному орку, разыскавшему нюхом их кочевые тропы, хоть нищей слепой старухе, взятой кланом в нэннэчи, бабушки. Не бывало ещё на памяти Рэмса, чтобы кто-то из прибившихся к Штырь-Ковалям Тису был бы неродной либо лишний. А теперь человек-старшак чует в вожделенном сомнение на месте всегдашней спокойной уверенности, и Рэмсу трудно пока уловить, почему.
Шарлотка-маляшка уже отлипла от костлявого бока родительского, бежит на крепких ножках за серым котом Дураком. Тот, косоглазый терпёжник, отродясь не был замечен в попытках за себя постоять – знай улепётывает, мысля скрыться в густой траве. Пускай-ка младшее чадо его повыслеживает. Хороший кот. Цены ему нет.
– Хорошо, если приживётся у нас подлеточка, – произносит Тис. – Только… Орку ли, человеку – честные раны залечить куда легче, чем плохо лечёное выправить.
Коваль понимает, что орк сейчас совсем не о телесных ранах речь ведёт. Утро над Великим озером встаёт во всей славе солнечного огня, обещает день долгий и наверняка хлопотный. Спорить человеку неохота. Но и целиком согласиться в сердце своём сейчас тоже почему-то не радует.
* * *
– Эй, костлявые! Это Уортон Пенелопа! Из людского города, сам Вертай привёз! Два врага на счету, до смерти руками забиты!! А… слушай, ты по-правски говорить умеешь или только по-людски? Так, слышьте, Уортон у нас ещё языка не знает, так что балакаем как при нэннэчи Сал – на людском пока!
Пенни хорошо знает, что она куда как сильная и рослая – чересчур рослая, как ей частенько говорили. Но здесь все эти… ребята… ничуть не хлипче. Когда обступают, она готова драться всерьёз. Но чернявый Ёна, видать, очень гордый старшачьим поручением «присмотреть», машет рукой:
– Чего налетели, как люди на базаре! Легче, говорю!
Пенни ненавидит, когда её разглядывают. Сразу остро чувствуешь себя нелепой, нескладной, не такой. Но молодые орки, чьих странных имён и кличек она пока не запомнила, глядят как-то иначе. Глядят так, будто она ничуть не подвела и вообще… интересная.
– Орком пахнешь!
– Двумя! Вертаем тоже!
– А ты взаправду межняк или мордоправы шлифовали?
– Шкурка-то с пеплом, как у меня, тоже кровь от Каменной Орды небось!
– Такое погонялово длинное, как у человечьих царей!
– Да среди людей часто имена богатые, чего там.
– А врагов ты разом уходивши или за два случая?
У Пенни даже кружится голова. Охота разом убежать за тридевять земель и остаться здесь навсегда. Охота выдать каждому ловкий и остроумный ответ – и одновременно язык тупой себе как есть откусить. И весело, и страшно, и невозможно поверить, что вот-вот не начнут издеваться над ней, непонятным чучелом, вечной чужачкой, тупицей, обузой, сволочью. А весь нюх, вся горячая кожа – так и орут: похожие, свои, да свои же!
Тут орочья молодь смолкает разом, только не от напужки, а как-то иначе – Пенни не может разобрать, как именно. Прямо посреди компании как из-под земли взялся ещё один… Невысокий ростом, а видать, постарше этих обормотов. Как и подошёл-то, что ни одно чуткое ухо не слыхало – да ведь не специально же он подкрадывался. Чем-то очень похож на Пенни. Очень похож. Мельком глянуть – ну человечья белобрысая девушка, да и только; посмотреть попристальнее – ох…
И такое в этом белобрысом сквозит – за ясным взглядом, за расслабленной повадкой, за улыбкой зубастой, по-детски радостной – что пробирает Пенелопу Уортон ещё какой жутью.
Явившийся называется Марром, обнимает Пенни крепко и коротко, и держит, отстранясь, за обе руки – поводит носом, жмурится от удовольствия, как будто цветы нюхает.
– Тис-ррхи про тебя сказал! Вертай… Виктор, что тебя привёз – в крепкой силе?
– Ещё в какой, – бормочет Пенни. – Так при встрече меня заломал – думала, руки оторвёт.
Белобрысый смеётся, точно лучше этой новости и не рассчитывал услышать.
– Пойдём. Захочешь – расскажешь, как было. Мы с Хильдой под рассвет на отмелях полную мостину нарыбарили, а кому со мной чистить, если она страсть как рыбьих кишок не любит.
– Эй, а мне сегодня старшаки велели присматривать… – встревает Ёна.
– Так давай с нами, ррхи, быстрее управимся! – говорит Марр. – и так все котейки туда сбежались небось, клык прозакладываю.
* * *
Через недолгое время Пенни уже точно может сказать, что никакой приязни к рыбьим кишкам и она тоже не испытывает. Ёна с белобрысым управляются быстро, а она всё первую рыбину терзает. Всё ждёт сердитого окрика: «Ну что ты, криворукая! Простое дело, и то тебе поручить нельзя!» Но орки то ли не обращают внимания, то ли помалкивают на этот счёт из деликатности. Противная требуха и головы летят в траву на угощенье котам и кошкам – вот уж много их тут, интересно, зачем? Пенни немного рассказывает про себя, что не стыдно, и про Дрейка, что запомнилось. Потом набирается духу, складывает слова мучительно – спрашивает Марра:
– Ты такой же, как и я, да? Ну… Типа помесь?
Белобрысый качает головой:
– Нет… Кровный орк. Это меня перекраивали под человека, кроили, кроили – да видишь, не вышло. Смотрю, ты сложно рыбку чистишь! Я такой ухватки не знаю. Мы вот как привыкли: за хвост держишь, и шварк – к голове, шварк – к голове…
Пенни роняет ножик, подбирает его, отвернувшись, стискивает зубы, берёт проклятую рыбину за хвост. Нестерпимо хочется взвыть: «И меня, и меня тоже кроили, ещё как, и тоже не вышло!!!» Но этого нельзя. Нечего распускаться.
Чистое
День такой длинный и суматошный. У Пенни даже голова кругом идёт от мельтешни, знакомств и больше всего – от раздражающей неуверенности: что вообще происходит? Как нужно себя держать? Каждый из встречных – слабак, или не слабак, или только вид делает? Решительно не понять. Решительно не подстроиться.
Вот например: ну что толку быть страшным и огромным, как злой орк-людоед из кино, да ещё и с кличкой Череп, если при этом тебя ничуть не боятся ни малые дети, ни даже кошки?
Почему победивший в лихой драке тут же протягивает руку упавшему противнику, помогает смыть кровь в прохладной озёрной воде и обнимает за плечо, а другие, наблюдавшие с азартом и подзадоривавшие бойцов, хвалят потом обоих за ловкие удары и увёртки?
Как старшаки типа вообще это разрешают?
Кстати, с какого рожна эти старшаки… ну… тоже занимаются всякой работой, в основном какой-то дурацкой, грязной или тяжёлой, если уж они тут главные? Орк этот, Тис, постоянно попадается Пенни на глаза то по локоть в грязи, то по пояс в детях, причём среди нелюдских ушастых отпрысков мелькает и вполне людская, черномазая, которую страшный Череп зовёт почему-то дочкой. Недолгое время Пенни наблюдает, как Тис рвёт со спиногрызами какую-то резную травичку, рассказывая при этом, видать, что-то смешное. Пенни злится – даже больно смотреть, как орчий вождь занимается такой ерундой, а не… ну, чем там ему положено заниматься. Вообще-то у Пенни нет определённого понятия, как орчьим вождям полагается жить и что делать, но уж точно не это.
Тут появляется ненадолго было отлучившийся Ёна – уши торчком, сообщает, что если Уортон привыкши есть по-человечески, то сейчас можно будет пожрать с ба-буш-ка-ми, и другие люди, наверное, тоже присоединятся.
Белобрысый малорослый орк, тот самый, которого кроили, да не вышло, хлопочет себе возле уличного очажка, наливает густо пахнущую уху по разномастным «сиротским» железным мискам. Чёрная молодая девка с выбитым передним зубом уже пристроилась поблизости, жуёт кусок серой лепёшки, довольно неприглядный на вид. Подходит старая полноватая женщина, одетая по-армейски, явно с чужого плеча. Впрочем, тут многие разный армейский шмот таскают, причём, видно, не первый год. У женщины волосы забраны в опрятную короткую косу, на пальцах – несколько простых колец с чёрными и коричневыми камнями. «Смахивает на училку», – думает Пенни. И как только эта учительница здесь оказалась? В руках пожилой женщины беленькая глубокая тарелка с голубым узором по краю. Наверное, это её собственная вещь.
Конопатый Коваль ведёт под руки такое ветхое существо, по сравнению с которым «училка» сразу кажется Пенни ещё довольно моложавой. Белоглазая старуха – вылитая полоумная ведьма – уж точно ещё мамонтов в своей юности застала, не иначе. Старуха всё посмеивается беззубым ртом, и Пенни замечает, что недокроенный орк ложкой давит в миске разварную гущу.
– Салия! Ты чудесно выглядишь сегодня, – произносит «училка», и Пенни успевает задуматься о том, насколько же кошмарно должна эта развалина выглядеть в остальные дни.
Старуха усаживается на большой брезентовый тюк, который, верно, притащен сюда специально для неё, и шамкает что-то о новой внучке, которая сегодня объявилась.
Ёна толкает Пенни плечом – мол, подходи ближе, знакомься, ну что ты как не своя, – и приходится в очередной раз представляться; темнокожая девка называется Хильдой, а «училка» – Магдой Ларссон. Коваль поворачивается, чтобы передать миску с размятым хлёбовом бабке Салии в руки, и за спиной у него опять ребёнок, Шарлотка, спит себе да пускает слюни, примотанная полосой тканины.
У Пенни возникает всё больше вопросов, которые она и не собирается задавать.
* * *
– Если возникнут человеческие проблемы, о которых по-орочьи быстро и не рассудишь, – произносит Коваль, обращаясь к Пенни, – ты иди тогда сразу ко мне, не стесняйся – сам с сестрой рос. Или вот к нэннэчи. Бабушки, они толк от бестолочи враз понимают.
Пенелопа Уортон даже не может себе вообразить, с какой бы это проблемой она пошла бы, например, к слепой дряхлой бабке, и про себя приходит к выводу, что таких вещей просто не может существовать в природе, а Коваль всё-таки слабак. И говорит он либо по-лживому, либо по-слабачьи.
– Пенелопа, – произносит «училка» Магда, – у тебя красивое имя. Ты знаешь, что это имя смелой, умной и стойкой женщины – одной древней царицы?
– Имя как имя, – отвечает Пенни с осторожностью, обмакивая шмат серой лепёшки в похлёбку, как здесь принято делать. – Типа надо же было как-то называть.
О том, как её, мелкого переростка, дразнили по имечку «антилопой гну», Пенни рассказывать тоже не собирается.
В миске обнаруживаются порезанные надвое мелкие голубоватые луковицы. Пенни подозревает, что это те самые, которые утром перебирал орчий старшак. То ли она очень голодная, то ли действительно стряпня не так уж плоха. Хотя есть её не очень привычно.
Потом эта Магда спрашивает, не желает ли Пенелопа помыться. Сегодня её уже об этом спрашивали два или три раза, но Пенни уже выяснила, что моются здесь прям в озере, да ещё и лезут в воду все вместе, и поэтому отвечает:
– Нет… я лучше когда-нибудь в другой раз.
Слепая ведьма хмыкает и принимается распоряжаться:
– Так! Маррушка, душа моя, согрей-ка воду, эдак чтоб хватило овцу утопить. А ты, Рэмс, подряди молодёжь – пусть брезенты ставят на помывочную. Пенелопа, если всю воду не потратишь, так потом как раз и я свои мощи ополосну. И соберите девочке чистое переодеться, я что-то нутром чую – на ней уже всё нательное небось с грязи ломится.
– А что я говорю – нэннэчи толк понимают! – говорит человек-старшак, ничуть не сердясь на то, что бабка при нём раскомандовалась.
* * *
Вечером весь здешний народ сходится вместе. На Великих озёрах в эту пору ночки стоят совсем светлые, приятные глазу, и огонёк в чёрном старом кострище, глодающий зелёные ветки, затеян не так ради тепла и света, как ради защиты от насекомой братии. В скаутском лагере, где Пенни однажды довелось побывать лет в одиннадцать, делали почти так же.
Ёна действительно целый день крутился поблизости. Даже пока Пенелопа мылась, спросил из-за распяленного по жердям брезента, не нужно ли ей чего принести, мало ли, забыли. Перед старшаками выслуживается, что ли.
Орки (и Хильда с ними) натащили еды и пахучего травяного чаю – Пенни только надеется, что чай хорошо докипел – но особо смирно не сидят. Типа тусуются, если можно к ним применить такое старое человеческое слово. Запевают иногда вразнобой какие-то свои коротенькие кричалки, а едят в общем не торопясь, не боятся, что кому-то не хватит. Кусочек мяса непривычно жёсткий, но Пенни замечает, что ей даже приятно его жевать. Рядом шныряют и кошки, и никто не гонит хвостатых приживалок – ни пинком, ни окриком. Шарлотка в компании двух детей постарше с победоносным видом тащит в руках серого косоглазого кота – тот обвис шерстяной ветошью, может быть, смирившись со своей судьбой, а скорее всего – выжидая момента, чтобы можно было удрать.
Старшачьи места в этом круге вроде даже никакие не особенные. Самые удобства здесь почему-то предоставлены двум старухам, а Тис-Штырь и Рэмс-Коваль попросту пришли и уселись на землю рядом, где было свободно. Пенни рассматривает татуировки на руках у Коваля, а потом ей приходит на мысль, что ручищи эти – как у давнего работяги, хотя он сам вроде довольно молодой. Вот у Тиса-Штыря пальцы хищные, костяшки набитые до костных мозолей. Опасные руки.
В единый миг эти опасные руки змеиным броском цапают и подхватывают маленькую Шарлотку, щекочут её под бока – та заливается визгливым хохотом, выпускает кота.
– Не таскай Дурака, говорю, ему не нравится! Ловишь – ай молодца, быть тебе знатным охотником! А таскать-то зачем?..
Пенни морщится, кривит губы, отводит взгляд. Почему-то на детей здешних ей смотреть тошнее всего. Рыбья требуха и то не так воротила.
Ушмыгнувший кот на секундочку останавливается, глядит на Пенни изумительно глупым взглядом и скрывается в спокойной густой траве.
* * *
Пенелопа чувствует, что совсем разомлела от еды, от мытья и от усталости. На новом месте расслабляться не годится, но она ничего не может поделать. Время от времени к ней подходит какой-нибудь из молодых, зовёт «играть» – то ли пляшут они так, то ли дерутся, кто их разберёт. Пенни отнекивается, и они уходят позвать кого-нибудь ещё. Только Ёна – лаячьи голубые глаза – получив отказ, не проваливает, а садится рядом, поджав ноги.
Облепленные спиногрызами старшаки завывают что-то отчаянное, некоторые им подпевают.
Глаза у Пенелопы открыты, но всё же ей кажется, будто она уже спит и видит весёлый суматошный сон, внутри которого ей почему-то не очень весело. Да. Драться-то приходилось. А вот на танец её, нескладёху, отродясь не звали…
Пенни не замечает, как кончилось песенное вытьё, и вздрагивает от неожиданности, услышав собственное имя.
– Пенелопа Уортон, – произносит орк-старшак.
Ёна опять подталкивает плечом, взмахивает снизу вверх раскрытой ладонью: вставай! Пенни бросает в дрожь: «Ну вот, началось! В чём теперь-то провинилась, где накосячила?..» Коленки разгибаются как чужие. Она одёргивает на себе чистую чёрную майку, поблёкшую от прежних стирок. Смотрит себе под ноги.
– Живи с нами. Помогай в добыче и других делах, как сумеешь.
Пенни молчит, коротко взглядывает на старшаков, не знает, как ей полагается ответить.
– У костров Штырь-Ковалей есть для тебя место, – добавляет Коваль.
– Ночевать будешь в Зелёном доме, – говорит Тис. – Там сейчас много места, как Булаты своим домом зажили. Ладно устроишься.
Пенни кивает, кажется даже говорит «спасибо». Кажется, больше на неё не обращают особенного внимания, и она снова садится, криво улыбаясь. Ну да, как же. «Есть для тебя место». «Живи с нами». Ей так уже говорили, может быть, немножко другими словами. Только через некоторое время всегда выяснялось, что места для неё нет.
Ёна хлопает Пенни между лопаток, скалится острыми зубами:
– Ну везуха. Я тоже в Зелёном живу!
– И я, – отзывается кто-то.
– Так и мы тоже!
– Удачно как вышло-то!
* * *
Умолкли, угомонились маляшки: старшенькие близнята Рцыма и Дхарн. Шкодную Шарлотку сон в кои-то веки застал аккурат между ними, уже отселёнными с родительского лежака.
– И у костра-то нынче не повыламывались, – говорит Рэмс впотьмах, вытягиваясь под одеялом.
Орочья ладонь мягко прикасается к его шее. Кончики пальцев гладят под челюстью, касаются губ.
– О-ой, людская теребень, Луна моего неба, – тихий голос Тиса совсем рядом с ухом, дыхание – по короткой щетине виска. – Ну давай сейчас повыламываемся.
Молчанка становится жаркой, тесной, будто одна на двоих шкура, тяжёлой.
И сладостной до упоения.
Ну не всё же время за лагерь-то бегать орать, как подлетки сбесившиеся.
По времени так можно же и у себя в дому…
– Оп.
– Шт?
– Да межняк-прибыточек возле дома мнётся. Слух и нюх-то мне ещё не отшибло.
– Шт!
– Сходи выйди, узнай, чего не спится среди ночи.
Некоторое суматошное время Рэмс проводит, шаря вокруг в поисках порток. Подбирает, кажись, не свои, а Тисовы – длинноваты по солпинам, а что поделаешь. Нелегка бывает старшачья доля, да и сам же говорил – если что, обращайся.
Пенелопа Уортон стоит прямо возле входной занавеси, немного скособочившись, втянув шею, будто хочет казаться мельче.
– Пенелопа? Чего?..
– Чего, – она цокает языком, глубоко вздыхает. – Да не лягу я там спать.
– А что не понравилось?
– Да я и внутрь не зайду. Вы за кого меня принимаете.
– Просто скажи, что не так.
– Там шестеро орков в одной палатке.
– Так раньше было восемь, – подаёт ехидный голос Штырь из-за полотняной стенки жилища.
Коваль хлопает себя по лбу:
– Ну я сдури-ил. Надо было заранее тебе сказать. В Зелёном доме нэннэчи Сал живёт, от угла за занавеской. Будешь там под её прислухом. И лёжку твою мы около неё уже полотном отгородили. Будет где переодеться, где от рож наших отдохнуть, пока привычки нету… Слушай. Наши не обидят. И Тис им строго сказал, чтоб даже с шутейками к тебе не совались. Ну? Пойдём, провожу скоренько.
