Валентина Спирина
Девять Жизней. Шестое чувство

Редактор Валентина Спирина

Корректор Валентина Спирина

Дизайнер обложки Валентина Спирина

© Валентина Спирина, дизайн обложки, 2018

ISBN 978-5-4493-1653-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Все произведения в сборнике изданы с согласия авторов, защищены законом Российской Федерации «Об авторском праве» и напечатаны в авторской редакции.

Екатерина Алипова

Россия – Москва

Осенний Александр

I

«Невский экспресс» уходил с Ленинградского вокзала в половине восьмого. Лида была на перроне в семь десять: она любила вокзальную сутолоку, деловые спешащие поезда с заманчивыми надписями «Москва-Минск», «Москва-Адлер», виденные ею в разное время на разных столичных вокзалах, и, как память из детства – взгляд на перрон из поезда, везшего маленькую Лидочку Коростелёву с тётей и двоюродной сестрой на юг, – загадочная, труднопроизносимая и потому смешная надпись на боку соседнего состава – «Москва-Лабытнанги».

Но самое неповторимое в вокзалах – конечно же, запах. Запах гари – запах долгих проводов-лишних слёз, лета и скорого отдыха, дороги и новых надежд. Лида любила этот вокзальный запах страстно, как токсикоман. Поэтому, ожидая, когда подадут поезд, девушка прогуливалась взад-вперёд по перрону, до приятных мурашек радуясь всему: вокзалу, запаху, московской осени, так приятно прощупывавшимся в кармане пальто билетам в Питер и обратно, своему новому зонтику, в прямом смысле слова, всех цветов радуги…

Этот зонтик, как и эти билеты, были дороги ей вдвойне, потому что стоили затраченных нервов. Зонт, надо сказать, обошёлся малой кровью: тётка надулась, и полчаса в доме стояла напряжённая тишина, которую Лида не любила, но за столько лет научилась не бояться. Билеты обошлись дороже: та же тётя рыдала, причитала, чуть ли не падала на колени, умоляя племянницу не ехать в этот далёкий промозглый город, приводила разные доводы, начиная с нехватки времени и заканчивая предчувствием.

В сущности, Лида уже привыкла и научилась тихо и предельно вежливо, мило улыбаясь, гнуть свою линию, но когда у милейшей Зои Николаевны случались эти приступы истерики, она казалась племяннице такой безобразной и такой жалкой, что начинало хотеться не ехать ни в какой Питер, а забиться подальше в угол, укрыться с головой одеялом и не дышать. И вот такие моменты надо было пересилить, не сдаться. Этому Лида только училась. Пару раз, поддавшись на уговоры, она уже упустила что-то интересное. Третий раз не поведётся на эту трагикомедию ни за что. Удалось. Ценой многих слёз и нервов, но удалось.

Наконец, тяжело вздохнув, к третьему пути подкатил белый, сверкающий остромордый «Невский экспресс». Лиде он всегда напоминал поезд из японского мультфильма «Унесённые призраками». Только тот ходил в одну сторону. «А это было бы даже забавно» – подумала Лида озоровато, предъявив аккуратной представительной тётеньке билет и заняв место у окна.

Вот оно, счастье! За окном золотая осень, накрапывает дождь, в рюкзаке – томик Бунина, чтобы было чем себя занять в дороге, а впереди – туманный, сырой и промозглый город, которому не веришь ни на грош и в котором девушку никто не ждал и можно было просто гулять по улицам, радуясь каждой клеточкой души. Для Лиды Петербург был синонимом свободы. Свободы от всего: от деспотизма тётки, от обязательств, от учёбы, от серой, равнодушной, ни с кем не считающейся Москвы. В Петербурге можно было просто гулять, не глядя на часы и никуда не торопясь, потакая своим желаниям: захочется сходить в музей – их вокруг столько, что замучаешься выбирать; слишком сильно испортится погода – можно укрыться в какой-нибудь церкви (Лиду они привлекали исключительно с эстетической точки зрения); проголодаешься – перекуси в булочной или кофейне. И так можно бродить целый день, чувствуя себя не гостьей, а хозяйкой этого города или, по крайней мере, неотъемлемой его частью.

Наконец-то поезд тронулся. Этот момент Лида тоже всегда любила. Обязательно досматривала в окно до конца платформы – это была своего рода традиция, сбрасывание старой кожи, как у змеи. «Только змеи сбрасывают кожи, чтоб душа старела и росла…» – моментально уцепилась за знакомый образ память и процитировала Лиде из её любимого Гумилёва. «…Мы, увы, со змеями не схожи: мы меняем души, не тела», – договорила эта же память несколько секунд спустя.

Всё. Платформа кончилась, шкурка сброшена и душа уже пошла совсем другая – девушка охарактеризовала её одним словом: непредсказуемая. Она такая себе почему-то страшно понравилась и, удовлетворённо улыбнувшись, вся ушла в чтение Бунина.

Для двадцатичетырёхлетней девушки, едущей в одиночку в поэтичнейший город мира в самое романтичное время года, Иван Алексеевич составил приятную компанию. После его рассказов хотелось плакать из-за того, что Господь сотворил мужчин такими ранимыми, а женщин – такими соблазнительными и такими безжалостными. Конечно, и у него был целый ворох штампованных рассказов, построенных по принципу «увидел-влюбился-переспал-расстался», но всё это было написано таким потрясающим языком, а второй и третий пункты так вдохновляли, что рассказы не казались однообразными. И всё-таки Лида больше любила те, которые выбивались из этой схемы – «Холодную осень», «Поруганного Спаса», «Чистый Понедельник», не говоря уже, конечно, о «Митиной любви», доказавшей ей ещё пять или шесть лет тому назад, что если произведение заканчивается грустно – не надумано, а неизбежно, само собой – оно всегда лучше, романтичнее и крепче берёт за душу, чем те, что заканчиваются хэппи-эндами. В трагическом конце было что-то благородное. Он был лучшим и единственным доказательством того, что любовь была всерьёз. Потому что если всё завершается розочками и счастьем, становится немножко тошно – как если переесть пастилы. Смысл героям страдать, если они когда-нибудь воссоединятся – и здесь писатель и остановится, как будто нет ни каждодневного быта, ни мелких семейных неурядиц? А вот если в финале разыгрывается трагедия, то читатель, усилием воли втянув слёзы обратно, вздохнёт: «А как всё могло бы быть, если бы…» и сейчас же остановится, почувствовав, что нет, по-другому быть не могло и лучше смерть и душераздирающие страдания неразделённой любви, чем набившая оскомину ванилька. Если человек умирает от горя – это по-настоящему, понятно, объяснимо и хочется плакать вместе с ним; если от счастья – скучно, как затянувшийся сериал. Вот за это, главным образом, Лида и любила Бунина.

Прочитала «В Париже». Понравилось. Сначала обещало быть пустячком из разряда того самого штампованного Бунина; кончилось трагично, хоть и как-то совсем ни с того ни с сего, но в целом тоже очень по-бунински. На этой ноте можно было и вздремнуть, и Лида сладко заснула, прижавшись щекой к жёсткому боку чемодана. Томик Ивана Алексеевича уютно прикорнул у неё на коленях. Из приоткрытого окна не дуло, но умиротворяюще тянуло прелым листом.

Когда Лида сошла с поезда, в Питере уже темнело. Невский проспект, разбегаясь в обе стороны от площади, зажигал яркие вывески. Выбравшись из здания вокзала, Лида с полминуты стояла, прикрыв глаза и жадно вдыхая этот совсем другой воздух, воздух свободы. В осознанном состоянии она была в этом городе всего второй раз, но всё – и ломаный изгиб Невского проспекта в этом районе, и здание вокзала (вроде, брат-близнец того, которое в Москве, но стоит к площади под углом и от этого кажется гораздо торжественнее), и вечно висящая в воздухе морось (вот откуда в позапрошлом веке в этом городе бралось столько чахоточников!) – всё казалось таким родным, таким знакомым и до боли любимым, что щемило сердце, как от встречи с очень дорогим, но давно не виденным другом.

До знакомой гостиницы было два шага в почти что прямом смысле этого слова. Конечно, Лида с удовольствием ещё прогулялась бы по ночному Питеру, но в гостинице надо было появиться, а потом, от тепла, уюта и духоты, выходить больше не захотелось. Лида приняла с дороги душ, расчесала тяжёлой деревянной расчёской свои густые тёмно-каштановые волосы, натянула любимую ночную рубашку с надписью «Sleepless in Seattle» в честь известного фильма и, уютно устроившись на мягкой кровати одноместного номера, уснула.

II

Следующим утром было воскресенье, и Лида, проснувшись без будильника в полвосьмого, всерьёз задумалась над тем, чтобы пойти в какую-нибудь маленькую церковку: ей давно хотелось посмотреть, что представляет собой православное богослужение. Но пока оделась и вышла, раздумала: зачем тратить световой день на праздное любопытство, когда можно всласть нагуляться по городу, да ещё с фотоаппаратом?

Ноги сами привели девушку к прекраснейшему Спасу-на-Крови. Его она любила страстно, почти до экстаза, поэтому нафотографировала вдосталь со всех сторон. Почему на календарях и открытках так любят ракурс с канала Грибоедова? Со стороны Михайловского сада, когда выходишь – и собор поднимается перед тобой во всём великолепии – выглядит гораздо поэтичнее. А на маленькой площади возле храма копошится народ, играет музыка – чистейшей воды местный Арбат! Лиде вдруг захотелось танцевать и целоваться. Первого – слегка, от радости и от ощущения простора и музыки, второго – взахлёб, до изнеможения, а может быть даже со всеми вытекающими, но ни к чему не обязывающими последствиями. Девушка огляделась в поисках подходящей жертвы, но никого стóящего не нашла и пошла дальше куда глаза глядят.

Очнулась только у Петропавловского собора. Много же она прошла! А ноги совсем не чувствуют усталости. Ещё хоть столько же сможет пройти, если не больше.

Жёлтая стрела Петропавловки улетала ввысь, как будто хотела проткнуть облако и посмотреть на город со своей головокружительной высоты. От этих стен веяло добрым, солнечным уютом – жёлтым посреди серого Петербурга и совершенно в тон этой осени.

– Молодой человек, – обратилась Лида, невзначай поймав за рукав какого-то долговязого юношу едва ли старше её, – можно Вас попросить меня сфотографировать?

Незнакомец покорно взял в руки тяжёлую Лидину «мыльницу», долго примеривался, отдавал дельные и чёткие, почти профессиональные команды, как девушке нагнуть голову или повернуться, и наконец щёлкнул затвором. Лида посмотрела превью на заднем экранчике и осталась очень довольна результатом.

– Ты профессиональный фотограф? – поинтересовалась она бесцеремонно, сразу переходя на «ты».

– Нет. Скорее, заядлый любитель. А Вы впервые в нашем городе? – эту штампованную фразу мальчик произнёс не заучено, а как-то очень естественно и просто.

– Да, – соврала Лида. – Вот смотрю, изучаю Санкт-Петербург… Где тут у вас лучше всего пофотографироваться?

– Езжайте в Павловск. Там знатные виды. Лес, дворец…

– Но мне понадобится хороший фотограф, – откликнулась девушка с невинно-кокетливым два в одном видом. – Какие у тебя планы на завтра?

От такого напора юноша как-то даже опешил. Отшить её сразу, сочтя, что это местная девица лёгкого поведения пытается склеить себе мальчика на ночь? Невежливо. А вдруг человек и правда хочет пофотографироваться, просто плохо воспитан, вот и выражает своё желание подобным образом?

– Завтра праздник в лавре. Я пою. Устану, наверное. А впрочем, потом можно. После обеда. Часа в три.

– Так ты певчий? А что за праздник? – задала Лида два вопроса сразу.

– Александр Невский. Престольный праздник в лавре и большое торжество в городе. Да, я пою на клиросе. Обычно – у себя, в церкви при нашей семинарии, но завтра, по случаю праздника – в самой лавре.

Пока он говорил, Лида приглядывалась к нему. Выше её, высокой и любящей каблуки. Почти два метра ростом. Простое лицо почти мертвенной бледности, узкое, из-за огромных глаз, пухлых губ и чуть вздёрнутого носа кажущееся почти детским. Но глаза, светло и блёкло-серые, тем не менее, не кажутся пустыми, а наоборот, ясны какой-то внутренней взрослой мудростью. «На таком детском лице – такие непростые, серьёзные глаза», – подумала Лида с интересом. Взгляд прямой, уверенный и открытый. Слишком тяжёлые для такого лица брови, тёмные и густые. А ресницы длинные и светлые, как у лошади. Пухлые обветренные и от этого обкусанные губы. Над ними – бледный едва пробивающийся пушок. Волосы совсем соломенного цвета, кажется, очень тонкие, от природы в мелкую кудряшку и непослушные, но собранные в тугой коротенький хвост, перехваченный обычной канцелярской резинкой.

«Вот, значит, какого спутника посылает мне судьба на этот отрезок пути» – думала Лида. Она привыкла везде, где бы ни была, находить себе объект для лёгкой влюблённости, которая испарится, как только девушка переступит порог своей квартиры. Иначе было неинтересно.

Семинарист, значит. Экзотично, заманчиво. Семинаристов в её коллекции ещё не было. Несимпатичный? Это понятие относительное. Ко всему можно привыкнуть. Да и потом, ну не жить же ей с ним! Так, на недельку или полторы, пока она в Питере… Чтобы не дохнуть со скуки, когда достопримечательности закончатся.

Только тут девушка обратила внимание, что они так и держат фотоаппарат с разных сторон. Как будто невзначай скользнула по корпусу пальцами и слегка коснулась руки мальчика. Он дёрнулся, как от ожога, так что фотоаппарат едва не полетел на брусчатку Петропавловской крепости. Лида еле поймала его и повесила себе на шею.

Подумаешь, недотрога какой! Ведь не маленький! Семинаристам не положено? Глупости. Семинаристы – тоже люди, и физиологические процессы у них работают, как у всех. А религия не должна калечить человеческую природу. Так что всё нормально. Простят. Поймут.

Как бы его задержать? Лида медленно двинулась в сторону Троицкого моста, продолжая задавать вопросы, и юноше ничего не оставалось как пойти с ней.

По дороге Лида выяснила, что зовут семинариста Сашей (завтра именины, стало быть), что лет ему всего девятнадцать (а выглядит, если не считать детского выражения лица, на все двадцать пять!), что престольный праздник – это день того святого или Евангельского события, в честь которого освящён храм или придел в храме, и ещё много чего познавательного и интересного.

Дойдя до набережной у противоположного от крепости конца моста, Лида купила мороженое. Села прямо на гранитный парапет набережной и кокетливо попросила:

– Сфотографируй меня ещё раз, пожалуйста.

– Освещение плохое, – отозвался Саша из-за объектива, – может не получиться.

– Я верю, ты справишься, – машинально пробормотала Лида и стала позировать.

На ней было длинное драповое пальто бледно-оранжевого, как морковь со сметаной, которой тётя пичкала её в детстве, цвета. Из-под него выглядывало ярко-жёлтое платье – Лида вообще обожала платья и длинные юбки. На ногах – удобные кожаные босоножки цветом чуть темнее пальто, на маленьком каблучке, ремешки элегантно обхватывают тонкие щиколотки. На шее горстка бус из золотого бисера. Каштановые волосы до плеч, лежащие мягкими волнами. Светло-карие глаза. Острый нос. Непропорционально большой и едва заметно кривой рот с тонкими капризными губами. Лида считала себя красавицей.

– Спасибо, – девушка повелительным жестом подала Саше руку, и он совершенно невозмутимо, недрогнувшей рукой снял её с парапета. «Надо будет покраситься в рыжий», – мелькнула у Лиды мысль. А пока она подошла, посмотрела в упор и спросила, делая вид, что обиделась:

– А чего ты такой неприкасаемый? Так машинально подал мне руку, неласково…

– Мы с тобой знакомы всего второй час, – простодушно пожал плечами мальчик.

Лида тряхнула головой и спросила совершенно другим тоном – грустным и как будто разочарованным:

– Не нравлюсь я тебе?

– Нет, – честно сознался Саша.

– Почему? – надула губы, как будто огорчилась.

– Потому что ведёшь себя как проститутка, – откликнулся мальчик холодно.

Тут впору было обижаться по-настоящему, но Сашино прямодушие Лиду обезоруживало. Она впервые в жизни не нашлась что ответить. Это было досадно. И тем сильнее в ней поднялось желание покорить, подчинить себе. «Всё равно ведь мой будешь, никуда не денешься! Так что ты не очень-то сопротивляйся!» – подумала девушка с разгорающимся азартом, засверкавшим колючими искорками в её глазах.

Лида надулась:

– В кои-то веки пытаешься вести себя непосредственно… – буркнула она и отвернулась. Засмотрелась на то, как сентябрьский ветер рябит отражение крепости в густо-синей воде Невы.

– Ну, если теперь это так называется… – добродушно усмехнулся Саша.

– А ты в семинарию пошёл по любви? – поинтересовалась Лида, не оборачиваясь.

– Не знаю людей, которые шли бы туда по расчёту. Расчёт не работает: больно платят мало. – Он говорил насмешливо, и Лиде это очень понравилось: ну вот, значит, тоже человек, тоже может проявлять эмоции, не превратился в засушенный цветочек, затиснутый между листами старой нудной латинской книги.

– И в Бога, стало быть, веришь?

– Верю.

– А зачем? – Лида резко обернулась, глухо звякнули бисерные бусы у неё на шее.

– В смысле? – переспросил мальчик. – Что зачем?

– Верить в Бога.

Такая постановка вопроса Сашу удивила, но он с готовностью ответил, всё так же просто:

– А зачем верить в то, что завтра будет новое утро?

– Странный вопрос, – пожала плечами Лида. – В него верь-не верь, оно всё равно наступит.

– Вот. Бог – Он тоже просто есть. И нам надо жить с этим фактом.

– Откуда такая уверенность? – продолжала спрашивать девушка. – А вдруг Его нет?

– Потому что так легче жить? – Саша даже не представлял себе, насколько в упор прозвучал этот вопрос. Лида напряглась: второй раз за день её заставали врасплох. Обычно она всегда знала, что и кому ответить, сохраняя при этом королевскую невозмутимость. Она привыкла чувствовать себя госпожой, а окружающих юношей – рабами, преклоняющимися перед её красотой и готовыми в любой момент отдать за неё жизнь.

– Наверное, – ответила она гораздо тише и мягче.

– А ты, как я понял, не веришь? – спросил Саша, как будто это стало понятно только что.

– Я не знаю, – ответила Лида честно. – Я агностик. Одни говорят, что Бог есть, другие, что нет, а я не знаю правильного ответа. И, если честно, не хочу знать. И у той, и у другой стороны есть весомые аргументы в пользу их точек зрения, они уравновешивают друг друга, но ничего не доказывают… Поэтому я предпочитаю не задумываться над этим вопросом.

– Потому что так легче жить? – снова спросил юноша. Лида подняла на него глаза и увидела, что он улыбается. «Да он ещё и смеётся надо мной!» – разозлилась девушка. – «Значит, точно надо будет победить его! Судя по всему, это будет не так уж и трудно».

– Наверное, поэтому, – снова тихо и совсем другим тоном. – Родители верили. Пытались заставить меня ходить в церковь каждое воскресенье.

– Верили? – переспросил Саша, удивившись прошедшему времени.

– Да. Оба умерли. Автокатастрофа.

Мальчик помолчал, вздохнул, потом сказал, тоже тихо и очень серьёзно:

– Соболезную.

– А у тебя?

– Отец пьёт. Мать пытается вытащить его из этого состояния, но и сама иногда перехватывает. Братьев, сестёр нет.

– М-да, хрен редьки не слаще… Но в наше время это обычная ситуация.

Саша задумчиво покачал головой.

– О чём думаешь? О современной ситуации в стране?

– О том, какие мы оба с тобой одинокие, – ответил мальчик отрешённо, садясь рядом с ней на парапет и глядя куда-то в пасмурную сырую даль.

– У нас сейчас полстраны такие. Оборванные, одинокие и никому не нужные, – Лида протянула руку и поймала несколько мелких холодных капель.

– Опять дождь! – пробурчала она, раскрывая зонт.

– А ведь тебе это нравится… – всё тем же отсутствующим тоном продолжал Саша. – Повод продемонстрировать свой замечательный зонтик.

Лида закусила губу. Откуда он всё знает? Почему на него не действует эта напускная невинность, с которой она приподняла юбку, садясь на парапет, чтобы показать стройные ноги, или открыла зонт, чтобы потенциальная жертва лишний раз восхитилась? Может, заплакать при нём? Показать свою слабость, беззащитность перед жестоким миром? На юношей это обычно действует безотказно. Но как всё сложно с этими верующими! Надо пускаться на ухищрения, в то время как любой другой уже сидел бы с ней в кафе за бокалом отменного красного вина, а потом они целовались бы в парке под завистливым взглядом какого-нибудь памятника и закончили бы этот утомительный день в её гостиничном номере, слившись воедино в страстных объятиях. Так было в абсолютном большинстве случаев, и девушка отказывалась верить и понимать, что в этот раз может быть как-то по-другому. Ведь не стенка же он и не из камня сделан!

Саша глянул на часы.

– Ого! Извини, мне пора.

– Завтра в половине четвёртого на вокзале города Павловска, – сказала Лида твёрдо.

– Договорились, – ответил юноша. У него появилась идея.

Вечером, лёжа в довольно жёсткой, но всё равно уютной кровати, Саша думал о сегодняшней встрече. «Ничего девочка… только замороченная очень… глаза такие несчастные… вот если бы её, так сказать, вразумить… вполне могла бы быть моей матушкой! Если только не крещена, иначе её бурная молодость не позволит». Поэтому он так легко согласился на Павловск. У него в душе тоже поднялся азарт, так сказать, спортивный интерес – проверить свои миссионерские способности. В дальнейшем, после рукоположения, Саша собирался посвятить свою жизнь проповеди, и эта встреча обещала быть плодотворной в смысле практики. С такими мыслями он уснул.

III

С утра Лида из интереса сходила на праздничную Литургию в лавру, ещё раз уточнила, что сегодня Александр Невский. «Перенесение мощей», как услужливо подсказала ей бабулечка за свечным ящиком. Что такое мощи, Лида знала: мощи – это останки людей, которых считают святыми. Но вот что такое «перенесение»? Разве не считают христиане, что раз похороненных лучше не тревожить? Так какое там перенесение? Откуда, куда и зачем? Воспользовавшись случаем, спросила всё у той же бабушки.

– Так ведь, царь Пётр наш город строил, нужно же, чтобы святые его охраняли… вот он и перенёс. К тому же он хотел наш город от шведов оградить, а князь Александр как раз и боролся со шведами.

Всё понятно. Князь Александр Невский разбил шведов на Чудском озере, и этого оказалось достаточно, чтобы его далёкий преемник побеспокоил его, мирно упокоившегося во Владимире, и перенёс вот сюда (хоть не так далеко, и на том спасибо!), чтобы князь – не по своей воле, а по хотению императора Петра – охранял его новый город от врагов, в том числе и от шведов. Ужасно логично, ничего не скажешь. Всё-таки, верующие – очень странные люди. Лида поняла, что у неё они вызывают недоумение и лёгкое презрение. Все, кроме одного. Тот – повышенный интерес. Хотя, в конечном итоге, как только она победит, добьётся своего (а в этом девушка не сомневалась), она отпустит его на все четыре стороны, и он тоже станет для неё одним из сотен таких же, как все эти люди, собравшиеся на праздник. И Лида ушла, не достояв до конца службы. Сходила в парикмахерскую, покрасила волосы в медно-рыжий, перекусила, прогулялась до нужного вокзала и ровно в полчетвёртого дня стояла на платформе в Павловске, держа в руках букетик ромашек – купила их чисто случайно с рук за довольно большие деньги. Во-первых, красиво, во-вторых, у Саши, сколь она поняла, сегодня именины, а значит, надо бы ему подарить. Надо стать невинной, воспитанной и предупредительной. Слишком приличный мальчик легче клюнет на такой образ, чем на безбашенную профессиональную обольстительницу, какой она была вчера.

А вот и он. В летней светлой рубашке в крупную клетку и тёмных брюках. Весь в себе, кажется, и с двух шагов не заметит.

– Привет, – Лида подошла к нему, улыбаясь.

– Привет, – отозвался он, как будто невзначай выныривая откуда-то из глубины себя.

– С именинами! – девушка обеими руками протянула ему букет. Саша так по-детски растрогался, его бледное лицо залила краска, что Лида вдруг совершенно передумала соблазнять его. Он показался ей таким ребёнком, что это было бы варварством. Уж лучше просто подружиться. Сашина смущённая улыбка была такой трогательной, светлой, по-весеннему тёплой, что Лиде ужасно захотелось, чтобы он стал ей настоящим другом на всю жизнь. С друзьями не вступают в интимные отношения, это она знала железно. Дружба – это, пожалуй, самое светлое и благородное чувство на свете, его нельзя опошлять плотским союзом. Так пусть же Саша будет ей другом. А для лёгкого флирта со всеми вытекающими она подыщет себе кого-нибудь другого – менее невинного, более доступного.

– Спасибо… только у меня зимой именины, – сказал Саша проникновенным голосом. – Понимаешь, Александр Невский вспоминается два раза в год. Сегодня – перенесение мощей, а есть ещё шестое декабря – кончина. Мы говорим «преставление», но это одно и то же.

– Ну вот, не угадала… – огорчилась Лида. Потом легко махнула рукой, – Ну какая разница! Один ведь Александр!

– Ну да… Хотя в каком-то смысле этот день тоже меня касается. Во-первых, ты права, что Александр один и тот же, а во-вторых, у меня фамилия такая – Осенний. Так что, можно сказать, мы с этим праздником тёзки – оба Осенние Александры. – Саша был так растроган и растерян, что Лида окончательно утвердилась в своей мысли не смущать его, а подружиться. Они пошли по восхитительному лесу, кормили белочек и разговаривали обо всём на свете, как будто были сто лет знакомы. И девушке всё больше нравился её новый друг, и она понимала, что ей и так хорошо и совсем не жалела о том, что вчера ничего не вышло. А что думал по этому поводу Саша, она не знала. Но наверное, то же самое.

А Саша изучал её с интересом естествоиспытателя. Он ведь хотел на ней попрактиковаться в миссионерской деятельности. Он слушал её, порой сам задавал вопросы, и вскоре понял, что всё её стремление соблазнить и подчинить – наносное. От неуверенности в себе. Своего рода средство самозащиты. Просто Лиде хочется, чтобы все ею восхищались и постоянно ей это доказывали. Почему она считает, что доказывать надо непременно радикальным способом – это другой вопрос, но это, пожалуй, поправимо. За время прогулки юноша проникся к ней симпатией и сочувствием. А ещё она совершенно обворожительно смеялась. Когда Лида начинала смеяться, казалось, что из-за туч выходит солнце и звенят под ветром тысячи серебряных колокольчиков. Пожалуй, он мог бы влюбиться в неё за один этот смех, но пока Саше удавалось держать себя в руках.

Когда они дошли до дворца, Саша немного пофотографировал Лиду, как она просила. Особенно хорошо удалась фотография, сделанная с чёрно-белым фильтром, на которой девушка получилась в полный рост, глядя не в кадр, а куда-то вдаль, в три четверти, с букетом в руках, а на заднем плане, нарочно нерезко, возвышается памятник Павлу I и нарочно задумчиво смотрит в противоположную сторону. Этот кадр так понравился Лиде, что она решила напечатать его и повесить у себя дома в рамку. Потом девушка отдала букет ему обратно, а он передарил его бронзовому Павлу I на площади.

– Ты не обидишься? – спросил Саша, возлагая букет к памятнику.

– Нет, – Лида очаровательно повела плечом, – твой же букет. Хозяин – барин.

Смеркалось.

Когда девушка пожимала плечами, Саша успел положить букет и вернуться к ней. Заметил, что в том месте, где длинная шея начинает переходить в узкое и крутое плечо, у неё маленькая круглая, как капелька, родинка. Когда Лидино плечо приподнялось в недоумённом жесте, эту родинку прорезала тоненькая морщинка. И от этого юношу вдруг пронзило что-то совершенно необъяснимое. Ему ужасно захотелось немедленно, здесь и сейчас, коснуться этой родинки не то пальцами, не то сразу губами, и от одной мысли об этом тело пронизала незнакомая ему раньше сладкая дрожь. Саша закусил губу, понимая, что это и есть та страшная ловушка, в которую Лида всё это время норовила его поймать, и надо быть осторожнее. Попытался молиться, но слова путались в голове, выплывая оттуда каким-то беспорядочным потоком, совершенно не похожим на молитву. До боли закусил губу, борясь с искушением. Тоже не помогло. Вспомнил святого Мартиниана, который, чтобы избежать соблазна, встал босыми ногами в костёр. Но костра поблизости не было и развести его было нечем, да и причинить себе боль, чтобы опомниться, тоже. Лидино лицо в этот момент оказалось как-то слишком близко от его лица, Саша даже чувствовал на своих щеках её дыхание. И, уже отбросив какие бы то ни было доводы разума, он потянулся к её губам, как лошадь тянется за лакомым куском сахара. Заходящее солнце, пробившись сквозь плотный слой облаков, озарило последними яркими лучами Лидины свежевыкрашенные медные волосы, бледно-оранжевое пальто и полы длинного розового платья (сегодня надела другое, шёлковое, не вчерашнее жёлтое). Теперь, в таком свете, она казалась совсем золотой. Золотой, тёплой и доброй – как садящееся солнце, как эта осень.

Как они снова оказались в Петербурге, никто из них не помнил. В гостинице Лида толкнула Сашу вперёд, в слабо освещённый коридор, чтобы отвлекшийся на телефонный звонок портье не заметил постороннего. Портье, не отрываясь от разговора и машинально по-голливудски улыбнувшись, выдал девушке ключ, она отперла дверь и прошла в комнату. Саша вошёл за ней. Помог ей снять пальто и неожиданно увидел, что розовое платье, удерживаясь на теле при помощи завязок сзади на шее, оставляло спину открытой. Лида, так и стоявшая к нему спиной, каким-то шестым чувством ощутила, что он это заметил. Господи, да она ведь нарочно сегодня утром надела такое откровенное платье, чтобы довести дело до конца, но как же ей сейчас этого не хотелось! Уж лучше просто мирно посидеть, попить чаю с шоколадными конфетами, посмотреть находящийся в номере плохо показывающий телевизор…

Увидев эту открытую, стройную и прямую, как у гимнастки, загорелую спину, Саша понял, что пропал. Какое-то время в глубинах его сознания ещё бултыхалась одинокая робкая мысль о том, что надо бежать, но в следующую секунду он уже приник губами к соблазнительной родинке – жадно, ненасытимо, со всем пылом первой юношеской страсти. Лида изогнулась, как кошка, от этого прикосновения, и по спине побежали мурашки. Если бы в этот момент она обернулась, то может быть, всё обошлось бы ещё невинными поцелуями и победоносным побегом жертвы, но, в растерянности, не зная, как переиграть всё обратно, она так и застыла, как неумолимый каменный истукан, спиной к Саше. И, обречённо, как будто ничего другого ему уже не оставалось, юноша потянул за завязки розового платья.

Та молниеносность, с которой оно соскользнуло вниз, потрясла даже Лиду. «Наверное, у него была скользкая подкладка», – подумала бы девушка в любой другой ситуации. Но сейчас она чувствовала на теле дрожь робких, но порывистых и горячих, как первый весенний дождь, поцелуев, и глаза и мысли застилал неописуемый сладкий туман, и было уже ни до чего на свете. Улетая в этом тумане куда-то ввысь, Лида ещё успела ощутить под спиной какую-то поверхность (кровать? Пол?), почувствовать, что ей щекотно от Сашиного дыхания. Но уже через мгновение всё смешалось в неимоверный калейдоскоп ощущений, нежности пополам со страстью, разрозненных картинок, когда ей удавалось разглядеть сквозь полуопущенные ресницы Сашино лицо, его растрепавшиеся волосы, цветок на подоконнике (неслыханный уют для гостиницы!). Для юноши это было искушение, наваждение, первый опыт подобного рода, поэтому он нырял в этот омут с головой, со всей неукротимостью девятнадцати лет, приникая к Лиде, как путник припадает к родниковой воде, пройдя долгий утомительный путь по накалённой солнцем пустыне…