Валентин Колесников
РАЙСКАЯ ОБИТЕЛЬ. Сборник новелл

– А-а-а! – Знаем вас, лодырей!

Я поплелся за воспитательницей следом.

В столовой было тепло и жарко, дощатые столы уже убраны.

– Садись за стол! – приказала воспитательница.

Я сел, стал болтать ногами. Неожиданно рядом вырос длинный худой мальчик. Это опоздал в детский сад Шут Коля. Я считал его своим другом. У него тоже не было отца и он тоже, как и я, сегодня опоздал в детский сад. Дружба наша началась еще из прошлого года, когда к нам домой приехала родная сестра моей бабушки по отцу мерить мою мать с Альбертом, моим отцом. Ее звали тетя Зина, и она жила в Москве, и работала стенографисткой в канцелярии правительства СССР. Мать говорила, что она стенографировала разные совещания правительственных встреч и даже присутствовала на визитах иностранных делегаций по приглашению правительства. Она привезла целую уйму шоколадных конфет с вишневым ликером, с коньяком, ну, в общем, мне было позволено взять целых два кармана в мой пиджачок. И тетя Зина, а мать строго настрого приказала мне не называть ее бабушкой, называть только тетей Зиной, хоть на самом деле она была мне двоюродной бабушкой. Тетя Зина вызвалась повести меня в садик, но мать не позволила, как оказалось, моя мать боялась, что меня заберет отец в Москву и отдаст на воспитание тете Зине. Вот поэтому я, с набитыми карманами шоколадных конфет, моя мать и тетя Зина вдвоем привели меня в детский садик. Вот тут то и появился Шут Коля, который раньше совсем не обращал на меня никакого внимания, так как он был на целый год старше и у него был свой круг друзей одногодок. Он робко подошел ко мне и спросил:

– Валик, а дай мне конфету. – Он возник рядом с нами и не уходил, пока тетя Зина не сунула ему в руку конфету в красной обертке. Он взял угощение и, обращаясь ко мне, сказал:– Дай и ты мне, для хлопцев. А я скажу, чтоб они тебе не обижали. А если кто-то и будет к тебе задираться, то ты только скажи мне. – Он стоял и не уходил, теребя уже обертку от конфеты в руке. Тетя Зина сказала мне: – Валик, не давай конфет этих никому. Они с алкоголем и детям этих конфет нельзя давать.

Я почувствовал свою важность и значимость в эти минуты и обратился к тете Зине:

– Может, одну дадим? С одной же ничего не будет плохого. – Мать посмотрела на меня и сказала, – Ну дай ему одну. И пускай себе идет, угощает товарищей.

Я сунул Коле две конфеты, и он с радостью убежал к друзьям, суя в рот все сразу. Там еще два мальчика стали смотреть в мою сторону. Не трудно было догадаться, что они узнали от Коли. После недолгого совещания, Коля опять пришел, и так повторялось до тех пор, пока не кончились все мои конфеты. После чего Коля забыл о моем существовании…

– А, это ты, Коля. Садись рядом из Валиком. – Нежно, почти ласково обратилась к нему воспитательница тетя Оля, колыхая увесистым телом, пошла к раздаточному окну.

Столовая была сооружена в виде навеса. Разница в обращении воспитательницы ко мне и Коле, была заметной. Коля опоздал тоже, даже на большее время. Но с ним обращались особенно подчеркнуто ласково, когда рядом находился я. Я, конечно, не понимал такого обращения, где-то подсознательно ощущая себя изгоем.

Перед нами появились тарелки с супом со свежим горошком и кусками мяса.

Коля заглянул в мою тарелку и сказал:

– Дай мне твой жирный кусок, я тебе дам вот этот кусок «мяса».

В тарелке у Коли был большой белый кусень вареного подчеревочного сала.

– Это не мясо! – парировал я.

– Мясо! Мясо! Это оно такое белое и совсем нет там сала.

Не успел я ответить, как Коля бросил белый, дрожащий как желе кусок вареного сала в мою тарелку, и из моей тарелки зачерпнул аппетитное ребрышко с мясом.

Комок огорчения подступил к моему горлу, и я от обиды перестал есть.

– Возьми, съежь, это же мясо. – Уговаривал, не отставая от меня, Коля.

И поверив в это, я взял кусок в рот.

– Только ты проглоти его сразу. Это же мясо! – глядя широко открытыми глазами на меня, продолжал Коля.

Я сделал над собой усилие и проглотил варёный кусок чистейшего подчерёвочного свиного жира. Снова обидно защемило сердце от обмана Коли, считавшимся другом. Я еле сдерживал слезы и тошноту все ближе подступавшую к горлу. Кушать не хотелось. Кусок жира застрял в горле тошнотворным препятствием. А ведь такой ароматный свежий горошек, зеленый укропчик и коровье домашнее масло сверху в супе. Любимый суп, теперь казался безвкусным. А тут еще повариха прицепилась:

– Ты чего не ешь?! Анну ка давай ешь!

Воспользовавшись минутой, когда она отвернулась, Коля схватил мою тарелку с супом и выплеснул под стол, затем быстро поставил порожнюю передо мной. Повариха обошла вокруг длинного стола и вновь приблизилась к нам:

– Ну, от молодец. Добавки дать?

– Не, я уже не хочу. – Промямлил я.

– На, вот, пей компот! – она поставила передо мной граненый стакан грушевого компота, пахнущим дымком. Я в мгновение осушил стакан, таким вкусным показался напиток после порции вареного, отвратительного жира. Казалось, дай мне ведро компота, в тот памятный момент, половину ведра наверняка выпил бы. Но порции были строго ограниченные.

Тошнота подступала. Стучало в висках. Красные бабочки запорхали перед глазами, дыхание чуть не остановилось.

С чувством омерзения я посмотрел вокруг и увидел напротив смеющуюся физиономию Коли. Мальчик ликовал. Издевка удалась, чувство победителя засияло в его самодовольной ухмылке.

В этот момент мне хотелось убежать домой к своим Друзьям, – рыжему петушку и собачке по кличке Марсик, к любимой корове Зорьке, и к вечно ворчащей бабушке Евгении Лаврентьевне.

Я выбрался из-за стола. Тошнота усиливалась, сердце учащенно билось, в висках стучало. Пошатываясь, я, как пьяный, поплелся к умывальнику. Там меня вырвало. Жирные отвратительные кусочки сала вместе с желудочным соком освобождали желудок.. Содержимое желудка выплеснулось в корытце умывальника, облегчая общее состояние. Коля, довольный собой, побежал на дворик, где шла веселая игра. Я умылся и протер лицо полотенцем, самочувствие мое значительно улучшилось, головокружение прошло, и я побежал в сторону веселых голосов детей. Во дворе меня встретил гам детских голосов. Игра шла полным ходом. Кто лепил бабки в песочнице, кто дрался за формочки и совочки для песка. Кто собирал на клумбе, где, кстати, запрещалось это делать, цветы, пока тетя Оля провожала мою бабушку. Но лишь только она повернулась в сторону детей, все дети с невинным видом игрались. Шалости мгновенно забывались. Гроза – воспитательница с карающим стеблем роскошной крапивы, была лицом уважаемым и страшным для детского восприятия. Я влился в группку мальчишек возившихся с деревянной качелью, внешне чем-то напоминающей гигантское пресс-папье выкрашенное синей краской, успевшей кое, где облупиться. На меня дети не обратили никакого внимания. Двое из них сидели на сидении слева, а трое справа и с удовольствием качались. От неравного веса качели перекосилась и почти не качалась.

– Эй! Давайте я вам Киев покажу! – вдруг предложил я.

– А как?! – почти хором закричали мальчики.

– Очень просто. Давайте я вылезу на сидение один, а вы все садитесь напротив меня и меня поднимет а ж до самых облаков.

– Ура—а! – дружно закричали дети.

Я вылез на сидение один, все пятеро, взобрались напротив, и меня подняло высоко над двориком детсада, над цветочной клумбой, над детьми.

– Ну, видать Киев? – спрашивал белобрысый мальчишка, с широко открытыми синими глазами.

– Видно! – авторитетно отвечал я.

– Анну, покажи! – все дружно бросились ко мне, и “ пресс-папье», кинуло меня вниз, переваливаясь в мою сторону.

– Ну, что вы наделали?! Я теперь уже не вижу ничего.

Но игра потекла уже в новом русле. Про Киев все забыли, принимаясь за игру

«Квач» (в догонялки, кто кого догнал, тот и Квач). За веселыми играми я забыл о наказании, но оно поджидало меня, грозя неожиданной местью за ослушание бабушки.

Неожиданно появилась воспитательница тетя Оля:

– Дети поигрались?! – обозвалась тетя Оля, – Теперь дружно пошли строиться.

После завтрака, воспитательница тетя Оля, полная и неповоротливая от своей полноты, выводила детей в дубовую рощу на мягкую бархатистую траву. Она расстелила одеяло под толстым узловатым стволом старого дуба, поместила на него свое тучное тело и принялась за каждодневное свое занятие, вязание кофточек или штопанье чулков.

– Валик! – позвала она с ядовитыми нотками в голосе.– Ти сегодня наказан и играть не пойдешь. Сиди тут и никуда не отходи.

Что может быть страшнее за самое страшное наказание для непоседливого мальчишки, как сидеть возле воспитательницы, когда идет веселая игра прямо тут рядом перед глазами. Лишится игры, в которую рвется всей душой мое естество, а строгость запрета не позволяет отдаться наслаждению, тогда игра становится во сто крат привлекательнее, чем есть на самом деле. И это мир взрослых. Что может быть скучнее этого мира? Неужели взрослые не понимают сердец маленьких людей, ведь запреты в этом моем возрасте воспитывают обман и хитрость у маленьких. Так сидя рядом с тетей Олей, философски размышлял я. И грустные мысли повергали меня в дебри рассуждений о том, что взрослые могут только в разрешении стимулировать к игре ребенка, а запрет лишь ужесточает душу, толкает на преступление.

– Валик! – позвал изнывающего от скуки мальчишку, худенький и щуплый сверстник. Его широко открытые серо-голубые глаза, смотрели простодушно. Улыбка приветливая и добрая сияла, а вздернутый носик, делал все выражение лица безгранично наивным. Он жестами стал выманивать меня за собой. Воспитательница в это время, посапывая, уже клевала носом, как-то умудряясь спать сидя, не опираясь спиной о ствол дерева. Я осторожно встал, на цыпочках забежал за дуб.

– Ну, что тебе, Павлик?

– Пошли, поиграем у Квач.

– А, если кто расскажет?

– Да не расскажет.– Заверил Павлик. Уговаривать меня долго не пришлось. Я весело побежал навстречу игре мальчишек и девчонок. Навстречу веселому ветру, не слыша голоса воспитательницы. Когда Павлик остановил меня, до сознания донеслось:

– Вот я тебе! Ты же наказан?! Анну ка иди сюда?!

И я, опустив голову, побрел в сторону зовущей тети Оли. Рядом с воспитательницей ехидно улыбался Леня Очколяс. Правую руку воспитательница уже держала за спиной, недобрый знак для меня. Я приблизился с опаской, наблюдая за этой спрятанной за спиной рукой. Видно, что-то там крайне неприятное, и страшно приятное зрелище ожидает Леню Очколяса. Не трудно догадаться, кто сдал меня и услужливо принес воспитательнице стебель крапивы. Когда же я приблизился на расстояние вытянутой руки воспитательницы, то это что-то, как я и догадывался, оказалось жгучей крапивой, которая прошумела в воздухе, опускаясь на щиколотки под сладостный дикий хохот Лени Очколяса. Слезы обиды и огорчения выступили на моем лице, я тихо заплакал, почесывая вздутые красные бугорки на ногах.

– Ну, что, получил? – язвил, радостно ухмыляясь Очколяс. Этот мальчик рос в многодетной семье. Он был моим сверстником, и был самым хрупким маленьким, и болезненным парнишкой из всех мальчишек в детском садике. Тонкие ноги и большой живот, делали его фигурку комичной, затеняя даже кукольные черты лица, а всегда ехидная улыбка и склонность ябедничать обо всех проделках мальчишек, сделали его ябедой. Мне стало обидно не столько на воспитательницу, а, скорее, на ябеду Леню Очколяса, который не только рассказал о самовольной отлучке, но, в чем я был уверен, даже принес орудие наказания, крапиву. И сейчас, улыбаясь, радовался мукам своей жертвы. Мне хотелось в эти минуты унижения забежать далеко ото всех, забиться, куда ни-будь в темный далекий угол, скрыться и побыть одному. Мне живо вспомнился дом. Петушок забияка, от которого я получал удары и совсем не обижался, потому, что петушок никогда не был близким другом. Он был другом—врагом и ничего больше. А Леня Очколяс умел быть и тем, и другим. Это сеяло недоверие к Лене, как к другу и не вызывало чувства злобы и желание победить, как врага. Единственное чувство, которое вызывал Леня в моем воображении, это было чувство жалости, родившееся еще тогда, когда мама рассказала мне, как хлопотала перед администрацией колхоза, чтобы многодетной семье Очколясов, у которых было пятеро детей, построить дом. Как семье рабочего колхоза погибшего от рук бандитов, объявившихся после амнистии. Она рассказала мне, в каких ужасных условиях живут Очколясы. В крохотной избе, крытой соломой, с земляным полом, наспех слепленной, после сожженного дотла добротного дома. Мама рассказала и о трудностях молодой женщины, матери Лени, оставшейся одной с детьми.

Врожденная зависть к зажиточным, как ему казалось, детям, порождала ненависть и злобу в израненной бедностью душе.

К обеду жжение пожаленных ног утихло и почти уже не беспокоило. Настроение мало-помалу вернулось ко мне, и уже беззаботно смеясь, я вышагивал в строю детей, подставляя подножки шедшему впереди Пономаренко Коле, толстому и неповоротливому мальчугану…

На следующий день я шел в детсад один без бабушки. Бабушка категорически отказалась меня водить в садик. А на замечание матери, она отвечала:

– Он знает дорогу и может сам уже туда ходить. Не маленький, ему скоро шесть лет исполнится, пускай привыкает! – на что мать отвечала.

– Оно же малое. А забредет куда-то?!

– Не забредет, не велика потеря! А была бы, в нужнике утопила бы и не мучилась бы! – мать проглотила обиду, молча, и уже ласково спросила меня, знаю ли я дорогу. Я как мог, рассказал, как идти в детский садик. Мать утвердительно согласилась. И я первый раз самостоятельно утром вышел из дома. Дорога шла парком. Впереди в кустах я увидел Льоня Очколяса, который воровато озираясь, что-то там искал. Меня он не видел и я, обрадовавшись, что дальше пойду не один в детсад позвал его:

– Эй, Льонька, ты, что там писал, или что?! Пошли в садик! – Леня, испугано посмотрел в мою сторону.

– Иди себе куда идешь. – Ответил не дружелюбно Очколяс.

Я подошел к нему ближе. И только сейчас увидел, что он ищет подходящий стебель крапивы для воспитательницы, чтобы этим орудием наказания она стращала детей, а Леня, как всегда, будет заслужено пользоваться большим доверием и благосклонностью. Я еще немного подождал его, но, боясь опоздать, ушел один. Когда я вошел на детскую площадку и стал рассматривать детей копошившихся в песочнице, из-за угла спального корпуса показалась тетя Оля. Она подозвала меня к себе и сказала:

– Валик, скажи мне, наверное, что-то в лесу дохло, что ты со своей бабушкой не опоздали сегодня в садик? – у воспитательницы было хорошее настроение, и эти слова она произносила с добродушной улыбкой, показывая ровные и белоснежные зубы. Я озадачено смотрел ей в рот, отвечая:

– Это в садике что-то издохло, так воняет с кухни, что, а ж дышать нечем. – Я сказал эти слова, не задумываясь, воняет там или нет, но замечание воспитательницы проняло меня своей беспредельно уничижительной формой обращения в отношении моей бабушки, которая была мне другом. В миг у тети Оли улыбку, как будто, кто стер с лица. Она покраснела, ничего не ответила. Повернулась и нервной ходьбой ушла за спальный корпус детсада в сторону столовой. Вскоре из столовой были слышны истерические вопли воспитательницы:

– Ты что тут развела, а?! Я, Клава, тебе спрашиваю?! – раздавался голос тети Оли. Замечание мое закончилось нагоняем для бедной поварихи, которая оправдывалась, рассказывая, что травила крыс, и, что какая-то, наверное, издохла под полом и воняет там. Вскоре на детской площадке появился Леня Очколяс. В руках он держал, как жезл, высокий стебель крапивы, высотой в свой рост, с толстым и прочным стеблем и большими пилообразными листьями. На его лице сияла торжественная улыбка выполненной просьбы воспитательницы и его крестной мамы, тети Оли. А в столовой в это время повариха, тетя Клава, после утреннего нагоняя, нервно стуча посудой, раздавала детям еду на завтрак…

Глава шестая

Утром, как всегда, в детском саду встречала детей тетя Оля:

– Вы ж сказали родителям, что сегодня будет полное солнечное затемнение днем, что бывает один раз в сто лет? – все дети дружно отвечали, что родители отнеслись к этому по-разному. Некоторых детей не привели в детсад, воспользовавшись предлогом полного солнечного затемнения. Тех детей, кого родители привели в садик, снабдили задымленными стеклышками, чтобы не больно было смотреть на Солнце. Кто-то принес даже морской бинокль, и мальчики по очереди смотрелись в него. Было очень интересно и не понятно, почему с одной стороны бинокль приближает предметы, а когда смотришь с обратной стороны, то отдаляет их на большое расстояние. Я взял с собой свое синее стеклышко и смотрел сквозь него на Солнце. Но синее стеклышко не защищало глаза достаточно хорошо, и сквозь него было больно глазу, когда смотрел на Солнце. После мертвого часа и последовавшего за ним полдника дети, как правило, проводили время во дворе за играми. Воспитательница предупредила детей, что в четыре часа дня начнется полное затемнение Солнца спутником планеты Земля Луной. Чтобы никто не пугался, что это всего на пять минут и не больше. И что к детям придут родители, и будут вместе смотреть на затемнение. Лучше бы воспитательница этого не говорила. Дети притихли, испуганно посматривали по сторонам. Было всего десять детей, вместо двадцати трех. Солнечное затемнение начиналось с появлением родителей этих детей. Моя мать пришла в выходной одежде. На ней был черный жакет и бархатная юбка. Она сообщила мне, что после затемнения ее повезут в райком партии в Святошино на собрание парторгов Киево-Святошинского района, и она приедет из Киева поздно вечером. Мне очень хотелось поехать вместе с ней. Я просился взять меня и, о счастье, она пообещала, что возьмет. Вдруг стало темнеть. Сумерки надвигались очень быстро. Совхозное стадо коров проходило мимо садика, так как правление приняло решение загнать коров в стойла, чтобы избежать нежелательной реакции стада на это редкое природное явление. Коровы стали громко и тревожно мычать. Где то вдалеке залаяли собаки. Щебетание птиц внезапно прекратилось. В мое подсознание стал заползать животный страх. Ощущение тревоги и надвигающейся катастрофы с наступлением темноты все отчетливее ощущалось в сумрачной и бесповоротно надвигающейся ночи. Солнце угасало на глазах и внезапно исчезло с небосвода. Небо укрылось россыпями звезд. Наступила тишина. Даже собаки перестали лаять. Слышно лишь завывание одинокого и далекого пса. Мать прижала меня к себе, стояла, молча, посреди детской площадки и вздрагивала от жуткого состояния внезапно пришедшей ночи среди летнего дня. Так длилось целую вечность, казалось, не будет этому конца. Внезапно повеяло прохладой. Солнца не было и мрак вступал в свои владения. Прохлада была ощутима от внезапного исчезновения жаркого солнечного света, и это добавляло страхов безвозвратности явления. У меня возникало чувство, что теперь никогда не будет солнца, а будет мрак. Но постепенно яркая полоска на месте солнца вырастала все шире и шире. И, о! Чудо! Солнце стало вырастать на небосводе и появилось вновь. Тепло вновь полилось щедрой рекой на парк, на листья, на детей и детскую площадку. Запели сельские петушки. Защебетали птицы, и все вернулось на круги своя. Я был счастлив и проникся ожиданием обещанной поездки с мамой на собрание в ее обком. Но мать, казалось, забыла о своем обещании. Я напомнил ей об этом, но мать мне не ответила. Она уже разговаривала с другими родителями, которые пришли за своими детьми. Наконец мать обратила на меня внимание и сказала мне, что меня, сегодня, заберет Нюська. Не выполненное обещание матери взять меня с собой больно резануло досадой. Вместо этого еще и сюрприз, что Нюська заберет меня. Что я сам не дойду до дома? Задавал я сам себе этот вопрос. Я твердо решил не идти домой вместе с двоюродной сестрой. После того как мать ушла вместе с другими родителями, я спросил у тети Оли разрешения идти домой, сославшись на то, что мать разрешила мне это. Она ответила утвердительно и я ушел. Нюська, конечно меня не обнаружила в садике и нажаловалась матери. Утром я получил розгами по мягкому месту от матери, под одобрительные ухмылки сестры…

О, время, как стремителен твой бег. Промчался еще один год. Наступила пора прощания с детским садиком. После обеда, в столовой, воспитательница объявила всем детям, достигшим семилетнего возраста, в том числе и мне, что сегодня они последний день в саду. Что до первого сентября им осталось ровно один месяц, что они уже почти школьники.

Через месяц первое сентября. Мне 7-м лет. Меня ждет первый класс. Новые товарищи, почти взрослые заботы.

«А, как я буду читать и писать? А, как считать?», – думалось мне. – Вон Пономаренко Коля знает азбуку, Льоня Очколяс умеет считать до десяти».

С горьким сердцем пожаловался Пономаренку Васе, брату Коли. Нет, не того Коли, который подсунул мне вареное сало, а другого Коли, уже ученика первого класса.

На что Вася авторитетно заявил:

– Мой брат не знал даже первой буквы. А, вот читает букварь. – Гордо сказал Вася.

– Что, правда?! – обрадовался я. И на душе у меня стало спокойней. Всей душой я потянулся к Васе, но Васе еще оставался в садике, ему в школу только в следующем году. Вот, как друзья познаются, в самый последний день.

– Ты рассказывай мне все, что там в школе. Мне ж аж на следующий год. – Попросил меня Вася. Вася и Коля Пономаренкы жили по соседству с нами, и я часто ходил к ним играть. Стоит перейти через соседский огород и я уже у Пономаренков…

Мертвый час. Дети спят в своих кроватках. Последний мертвый час в детском садике, последний день дошкольного детства Я вздыхал и вертелся, никак не мог уснуть, переживал. Меня терзали страхи:

– «Как я пойду в школу? – с ужасом думал, ворочаясь на своей постели, во время мертвого часа, – Я ж не умею ни читать, ни писать, не знаю даже букв».

Я стал вспоминать буквы. Легко вспомнилась буква «А», как два телеграфных столба, сведенных вверху и скрепленных перекладиной. Ее-то легче всего запомнить, таких столбов вон, сколько хочешь на совхозных полях. Легко запомнилась и буква «О», похожая на обруч, которым дядя Федор скрепляет бочки для засолки помидоров и огурцов у мамы на работе. Как не старался Валик вспомнить еще хоть одну, хоть какую ни-будь букву, на память не приходило ничего. Он стал ворочаться. Лег на спину посмотрел в потолок, вспомнилась, почему—то бабушка у печки и ее кочерга.

– «Ага, похоже на букву «Г». – Подумал я, вороша в памяти приспособления, которыми бабушка ловко орудует, ставя в печку чугунки, разгребает жар. Но больше я не смог вспомнить. Валик повернул русую голову набок, прислушался. В подушке потрескивало, сминалось сено. В спальне раздавалось сопение спящих детей. Прожужжав, пролетела муха. Всюду царит сонная тишина. И вдруг на подушку рядом с моей головой шлепнулся скомканный зеленый листик липы. Я поднял голову, пружины предательски заскрипели. Внимательно оглядевшись по сторонам, обнаружил, что все спят:

– «Павлик? Не похоже, спит как убитый». – Думал я. Взгляд скользнул по кроваткам в дальнем углу спальни, потом остановился на соседе справа. Но одеяло Васи Пономаренко чуть поднималось в такт посапыванию, мальчик спал. В его открытом рту виднелись два белых зуба, и он всем своим спящим видом напоминал сейчас кролика, мирно спящего на подушке. Я обернулся направо, посмотрел на койку Лени Очколяса, Там, зашуршав, отодвинулся край одеяла и под ним воровато сверкнули бусинками черные глаза.

– «Ах, ты, ябеда! От я тебе!» – моя маленькая ручонка схватилась за край подушки и в одно мгновение мягкий снаряд, описав в воздухе дугу, опустился на укрытого с головой Леню. Одеяло с молниеносной быстротой распахнулось. На меня уставились широко открытые черные глаза Лени.

– Я тебе дам! – сказало лицо. И в ответ полетела ко мне подушка Лени. Дерущихся мальчиков остановили торопливые шаги за дверью. Когда тетя Оля вошла в комнату, картина, представшая перед ней, казалась, ничем не нарушала сонной атмосферы. Воспитательница озабоченно осмотрела спящих. Когда же ее взгляд остановился на моей койке, в ее глазах мелькнули недобрые искорки. Я лежал на скомканном одеяле кроватки ногами в сторону подушки. Голова же лежала там, где должны лежать ноги. Мои закрытые глаза предательски трепетали веками. Изо всех сил стараясь изобразить сон, я силился не моргать веками. Однако напрасно, предательские ресницы своим трепыханием портили притворство. Строгая тетя Оля уже и так поняла все. Она тихонько вышла и через мгновение появилась вновь. В руке у нее, покачиваясь длинным стеблем, подарок Лени Очколяса, зажатая в правой руке, крапива. Она подошла ко мне «спящему» и принялась волочить крапивой по голому моему животу. Ресницы моих закрытых глаз отчаянно затрепетали, но тело лежало неподвижно. Леня Очколяс с умилением наблюдал со своего «укрытия» за происходящим. Ему очень льстило, что крапива, которую он так любовно выбрал сегодня утром по дороге в детсад, не увядает зря. Так окончилось мое дошкольное детство…

Глава седьмая

Уже дома меня встретила бабушка.

– Завтра воскресенье, пойдем на Бузову, на базар. – Торжественно сообщила мне Евгения Лаврентьевна.

Базар был далеко, за шесть километров от Шпитек. Местные жители называли это место «Базар на Бузовы». Населенный пункт хутор Бузовая располагается от Киева на тридцатом тридцать первом километре Брест Литовского шоссе.

Бабушка объявила эту новость и с довольным видом добавила:

– Может я уже не смогу пойти. Схожу хоть в последний…

Ранним утром я проснулся от легкого бабушкиного прикосновения.

– Вставай уже. – Она наклонилась надо мной в белом чистом платке и погладила меня по голове.

Я протер глаза. Поднялся, сонно поплелся на кухню. Там на табуретке стояло ведро с водой и кружка, а рядом, возле табуретки помойное ведро. Зачерпнув кружкой воды, набрал в рот, затем полил изо рта себе на руки над помойным ведром. И, намылив мокрые руки хозяйственным мылом, умылся. За бабушкой зашли две женщины средних лет.

Это были две тетки в белых цветастых платках. Одна дальняя родственница, тетя Маня из соседнего села Лычанки. И другая, старшая дочь бабушки, Мария или, как ее все звали, тоже тетя Маня. Они были, как и бабушка в белых платках. На тете Мане из Лычанки надета красная шерстяная юбка и коричневые туфли без каблуков. А тетя Маня из Шпитек одета в легкую длинную и просторную хлопчатобумажную юбку в серо—коричневую горошку. На ногах у нее сандалии. А моя бабушка надела мягкие домашние тапочки, в которых ей, как она сказала, будет удобно.

Солнце своими лучами коснулось вершин деревьев, окрасив их в нежно розовый цвет. На траве блестела роса. Картошка в огороде расцвела белыми цветами. Стояло затишье полевых работ. Та пора, когда урожай впитывал в себя влагу, удобрения и тепло – вызревал.

Крестьяне могли сделать передышку. Конец июля, начало августа. Затем, чтоб собраться с силами и убрать урожай, запастись на зиму.

Дорога медленно плыла под неторопливыми шагами женщин. Любопытными глазами я всматривался в окружающий мир, такой удивительный и огромный, насыщенный неумолкаемым пением птиц и стрекотанием кузнечиков. Криками снующих ласточек и синим-синим небом. День обещал быть жарким. За прохладой села дорога свернула в поле. Тут бабушка сняла тапочки и дальше пошла босиком. Женщины последовали ее примеру, приговаривая, что до базара так дойдут, а на базар наденут обувь. Медленно шли полевой дорогой через пространство в сторону синеющей извилистой линии горизонта. Солнце еще не поднялось к своему жаркому блеску, и идти было легко и приятно, хоть под ногами был мягкий песок. На Смолянке, по дороге на базар, нам встретилась девочка-подросток Катя. Смолянка, такое название эта местность приобрела из незапамятных времен, когда на месте старого русла реки Лыбедь, ныне поросшей сочной травой простор, текла полноводная речка, по которой плавали лодки рыбаков. На берегу этой реки тут был рыбацкий поселок, и место где конопатились и смолились рыбацкие суденышки. И называлась эта местность Смолянка. Ныне это было хорошее место для выпаса коров. Сюда на Смолянку Катя и выгнала Шпитьковское стадо. Она подбежала к нам и подбодрила приветствием. Всего за два километра от Шпитек, Катя рано выгнала стадо коров. Бабушка, отыскав нашу Зорьку, посмотрела в ее сторону. Зорька перестала пастись подняла свою морду и приветливо мычала бабушке. Евгения Лаврентьевна скомандовала своему отрядику:

– Пошли, пошли скорее, а то еще за нами пойдет. – Быстро распрощавшись с Катей, мы двинулись дальше. Было приятно встретить соплеменницу так «далеко» от дома и ей нас повидать тоже.

Через поле прошли, когда солнце ощутимо грело в спины. Но первые деревья у обочины шоссе укрыли ходоков тенью, и идти стало легче. Бабушки решили передохнуть и уселись под деревом на траву, заодно и обулись. Бузовая, с ее базаром, была через шоссе. Достаточно пройти еще метров двести. Шум торгующей толпы, хрюканье, мычание и рычание животных, сливалось в отдаленном гомоне уже близкого базара.

На базаре тетя Маня из Лычанки купила поросенка. И он забился в мешке дикими воплями. С этим поросенком, без конца кричащим в мешке, мы ходили по базару, привлекая всеобщее внимание. Торговали здесь всем, лошадьми, коровами, щенками, кухонной утварью, обувью, одеждой, кормом для животных, семенами и так далее… Я не мог понять, что ищет моя бабушка. Но, когда тетя Маня из Лычанки подошла к женщине, держащей в руках детскую школьную форму, стала торговаться, я все понял. Бабушка заставила меня надеть китель. Все сразу одобрительно закивали головами, и форма стала моей за десять рублей. Поросенок в мешке, то затихал, то снова неистово орал на весь базар. И только тогда, когда тетя Маня из Лычанки осталась с односельчанином, торговавшим фуражом, мы избавились от поросячьего пронзительного визга. Она уехала на телеге с односельчанином. А мы пришли тем же путем поздно вечером домой.

Пришли. Как приятно было после жаркого солнечного похода окунуться в чистую прохладу дома. Нас встретила мать в белом платке, повязанном на манер большевицких красных косынок. Приятно видеть ее приветливую улыбку, что было крайне редким явлением.

– Ну что, купили форму? – увидев покупку, она обрадовано спросила бабушку. И бабушка развернула узел. И достала оттуда школьную форму.

– А вы ж примиряли форму? – озабоченно спросила она, – Ану давай, Валик, надень.

Я надел на себя крайне неудобный пиджак школьной формы с металлическими пуговицами, фуражку с кокардой и стал похож на маленького юнгу с парусника, только китель был не морской, а школьный.