Вадим Меджитов
Психолог
А что до этого… с ним он разберется позже. Обязательно разберется. Ведь все монстры должны встретить одинаковый конец.
Все они должны оказаться глубоко в могиле. Иначе и быть не может.
XXX
– Ты убил ее, – мягко сказал ему священник в белоснежных одеждах.
– Да. Знаю, – виновато повторил уже сказанное тысячу раз Зигмунд.
– И что ты скажешь в свое оправдание, Зигмунд?
– Мне нечего сказать, святой отец.
Священник тяжело вздохнул, садясь в кресло напротив Зигмунда.
– Вот, смотри, – он показал Зигмунду книгу в мягком переплете. – Она очень любила ее читать. Я сам ей читал, когда она полностью ослепла.
– Да, – тяжело проглотив ком в горле, тихо ответил Зигмунд.
– А теперь ее больше нет.
– Да.
Они немного помолчали.
– Зигмунд, давай будем с тобой откровенными. Ты же сам сказал, что хочешь быть честным с самим собой, так? – священник мягко взял руку Зигмунда в свою и по-отечески мягко взглянул на него.
– Да, – Зигмунд, казалось, уже позабыл другие слова.
Он смотрел, не моргая, ничего не соображая, на стену позади священника, весь напряженный, встревоженный.
– Скажи мне… только честно! Если ты солжешь служителю Бога, то это будет несомненным грехом, но если ты солжешь себе, Зигмунд, то это будет предательством от самого близкого к тебе человека. Ты понимаешь?
– Да.
– Скажи мне… какое место ты занимаешь в этом мире? Зачем ему нужен? Чем ты можешь пригодиться? Какую пользу ты несешь? Ты же прекрасно знаешь, Зигмунд, что все в природе имеет свой четкий не размытый смысл. Так какой смысл… в тебе?
– Я… не знаю, святой отец. Я не знаю, – едва сдерживая слезы, тихо произнес Зигмунд.
– Тогда… – священник вздохнул, словно разговаривал с маленьким ребенком. – Почему ты еще жив, Зигмунд? Почему ты жив, а она мертва? Почему ты позволяешь существовать подобной несправедливости?
– Потому что… – Зигмунд запнулся.
– Зигмунд, – святой отец крепко пожал руку Зигмунда. – Она бы не хотела, чтобы ты жил. После всего, что ты сделал. Она желала бы счастья миру и тебе, ты же ее знаешь… но миру будет лучше без тебя, Зигмунд. Это единственно верная правда, и ты ее знаешь.
– Но я не могу, отец, не могу! Сколько я ни пытался – ничего не выходит, ничего! – горько произнес Зигмунд со слезами отчаяния на глазах.
– Поэтому я здесь, сын мой. Чтобы ты искупил свои грехи. Я помогу тебе, Зигмунд, тебе нужно верить мне. Скоро все закончится, обещаю.
Успокаивающее тепло руки священника как будто подтверждало его слова. Может, и правда возможно найти выход из всего этого кошмара?
– Так вот что тебе постоянно снилось, когда ты метался ночью у костра…
Рестар пододвинул свободный стул к столу и сел рядом с Зигмундом.
– Да… – устало произнес Зигмунд, аккуратно отнимая свою руку от святого отца. – Я сам создал этот искусственный кошмар, каждый день пододвигая себя к самоубийству. Это словно воспаленная фантазия, гипертрофированный мазохизм, заключенный в оболочку абсурдной выдумки, которая приносит странное темное запретное удовольствие. И это не единственная сценка из больного театра моего сознания. Но в других повторяется примерно то же самое – хорошие люди, которых я когда-либо знал, обвиняют меня в моей слабости, ничтожности, ненужности, говорят всякую нелепую бессмыслицу, несвойственную им. А я лишь слушаю, внимаю и плачу от собственной нелепости, терпеливо и успешно подрывая мою самооценку и веру в будущее.
– Ты честно признался мне в том, о чем некоторые не расскажут никогда в своей жизни… – Рестар покачал головой.
– Может быть, они просто этим и не занимаются.
– Я не уверен.
Они помолчали, смотря на замершего священника, который так и остался сидеть с протянутой рукой.
– Как ты здесь оказался? – поинтересовался Зигмунд у своего друга.
– Откуда ты знаешь, что я не часть твоей выдумки?
– Ты говоришь не по сценарию. С тобой сценок еще не придумано, ты недавно в моей жизни.
– Я… просто здесь оказался. После того как выслушал свои кошмары. А потом… как будто открылась дверь, и я очутился здесь.
– Твои кошмары? – Зигмунд откинулся на спинку стула и прикрыл глаза.
– Да.
Дальнейших объяснений не последовало, но Зигмунду и не было интересно.
– Наверное, ты умеешь устанавливать незримую связь между собой и другими людьми, – высказал свою догадку Рестар.
Зигмунд лишь кивнул. Эта гипотеза ему также была неинтересна.
– Что ты решишь? В итоге? – спросил Рестар.
– А у меня есть выбор?
– Да. Теперь есть. Выбор между жизнью и смертью.
– Почему ты так уверен, что я смогу пробудиться? Эти разбойники явно знали свое дело.
– О, ты удивительный человек, Зигмунд. Я просто знаю, что ты сможешь.
Они еще немного помолчали.
– Но тогда выбора у меня нет, – подытожил ситуацию Зигмунд.
– Почему?
– Я бы мог проявить полное бездействие и умереть, если бы речь шла только обо мне, Рестар. Но я не могу решать и за тебя.
– А ты не думал, что я также хочу умереть? – прямо спросил оборотень.
Зигмунд удивленно посмотрел на своего друга.
– Не думал. Ты не говорил.
– Не говорил. Но я хочу. Просто у меня не хватает смелости. Я не могу быть честен с самим собой, как это делаешь ты. Я обычный трус, который прячется среди жизненных событий, не имея сил в себе их оборвать навечно.
Зигмунд на мгновение задумался.
– Я всегда о себе думал, как о трусе. Что это я хочу сбежать от жизни, в которой не нахожу места.
– Как видишь, все зависит от точки зрения.
– Точка зрения… – почти про себя произнес Зигмунд.
XXXI
– Держите чертову птицу! Дик, проверь там наших гостей! Быстрее, пошевеливайся!
– Босс… Норм… он мертв…
– Проклятье! – женщина смачно и цветисто выругалась, одновременно сплюнув на пол.
Зигмунд резко открыл глаза.
Реальность больной резкой вспышкой мгновенно заполнила сознание, выдергивая его из прекрасной дремотной неги. Его тело словно пронзила тысяча иголок, а желудок начал лихорадочно работать, подгоняя наполовину переработанный завтрак на выход.
Да, реальность ни с чем не спутаешь. Она сшибала с ног, ставя тебя на твое ничтожное место. С реальностью никогда не поспоришь. От нее можно на время уйти в мир фантазий и измышлений, но она всегда вернет тебя обратно, всегда напомнит о себе.
А любовь, подумал вдруг Зигмунд. Любовь – это фантазия, основанная на реальности, или же реальности вкупе с фантазией? Это своеобразный побег от обыденности или же обыкновенная дань традициям?
Он вышвырнул эти странные мысли из головы, стараясь сосредоточиться на главном.
А главное – у него получилось. Рестар, конечно, верил в него, но Зигмунд до конца не был уверен в своей теории. Она заключалась в том, что в своем психологическом обосновании сон является неким итогом усталости от жизни, то есть это нечто близкое к самой смерти. Спать – это нежелание больше жить. Это даже больше, чем правильный образ жизни, больше, чем распорядок дня. Многие указывали в причинах сна усталость, но разве усталость могла объяснить тот факт, что спать нам хотелось иногда больше обычного? Что мы иной раз не могли заставить себя встать с кровати и встретиться с реальностью? Мы хотели спать и дальше, то есть мы бежали от реальности. В этот самый момент мы не хотели жить, реальность теряла все свои привлекательные качества, которые мы сами себе и придумали через фантазии.
Любовь умирает рано или поздно. Надежда в будущее тоже. Вера в друзей и родных неумолимо угасает. И тогда спать хочется все больше… и больше…пока не засыпаешь навечно.
Ядовитый газ, что использовали бандиты, воздействовал на само тело, поражая определенные участки мозга, что приводило к бессознательному состоянию, а чаще – и к смерти. Зигмунд и Рестар были монстрами, поэтому даже усиленная концентрация ядовитого вещества отключила их от реальности, но оставила их в живых.
Возможно, разбойникам они и нужны были живыми. Они откуда-то узнали, что Рестар был оборотнем, а таких монстров всегда можно выгодно продать нужным людям. А если Зигмунд был обычным человеком, то он бы просто умер – быстро, безболезненно, эффективно.
Но если предположить, что эффект от яда является лишь сном, то есть своеобразным уходом от реальности, то лекарством от него может быть простое желание жить. Если заставить поверить свое сознание, что ты хочешь жить, что ты действительно просто хочешь жить без обоснования каких-либо целей, без постановки самому себе задач, без принципов, базисных фундаментов, чувства ответственности и всего прочего, из чего складывается жизнь обычного человека, то ты имеешь шанс проснуться.
Потому что… объяснения не нужны.
Не действия делают тебя личностью, ведь постоянно действовать ты не в силах.
И не место и статус, определенные тебе обществом, вовсе нет.
Человеком тебя делает лишь твоя точка зрения. Она дает тебе место в этом странном мире, и она же обосновывает все, одновременно не обосновывая ничего. И в этой простоте таится сама жизнь, где нет места причинно-следственным связям, объяснениям смысла жизни и определению любви. Там нет вообще ничего, лишь святая пустота, которая заполняется лишь тобой.
Противоречия всегда тянут тебя вниз, отягощая простое сложным, но иногда жизнь напомнит тебе, что бесполезно отвечать на миллионы вопросов, ведь ответ сосредоточен исключительно в тебе.
Он резко встал и оттолкнулся от земли, словно у него появились крылья веры… веры в бесконечную и безграничную картину бытия.
Женщина не успела вовремя среагировать, когда он уже был позади нее, сомкнув свои жадные зубы на ее морщинистой шее. Он впился в ее тело, словно голодный зверь, который, наконец, настиг свою добычу.
Женщина хрипло вскрикнула, забилась в его руках, но ее усталое старческое тело не могло отбиться от монстра. Ее сознание хорошо работало, как и в прежние времена, но ее физическая подготовка со временем стала сдавать.
Краем глаза Зигмунд заметил, как остатки дрожащей разбойничьей дружины поднимают свои арбалеты, направляя на него и женщину заряженные болты. Но это его уже не беспокоило.
Потому что он и правда чувствовал связь. Как и говорил Рестар. Он не знал, откуда она у него взялась и была ли до этого, но он ее теперь явственно ощущал. Он с еще большими усилиями впился в горло своей жертве, выпивая ее жизненную энергию.
А затем он начал ее передавать по ранее скрытым от него каналам. Сначала – ворону.
И вот его пернатый друг с взъерошенными перьями словно восстал из мертвых и поднялся в воздух, расправив свои огромные черные крылья. Он так ожесточенно и яростно ими взмахивал, что поднялся невиданной силы ветер, который заставил бедных разбойников держаться друг за друга, за обломки скамей, за мрачные серые, потускневшие от времени, колонны. Кто-то упал, но абсолютно все кричали от ужаса и страха.
Этот ветер словно состоял из нитей темной энергетики, которая пропитывала нутро Зигмунда и которую он передавал ворону. Он делал это исключительно по наитию, не руководствуясь прошлым опытом и знаниями.
Тело женщины приобрело мертвенно бледный оттенок, но кровь вместе с энергией продолжали поступать. И Зигмунд, не откладывая, проложил второй энергетический канал к своему другу.
Который весь вздрогнул, словно его ошпарили электрическим разрядом, схватился за голову, но, быстро собравшись с силами, вскочил и, давая себе лишь мгновение на общую оценку ситуации, помчался к застигнутым врасплох разбойникам, которые так и не оправились от пережитого. Идя наперекор мощному ветру, Рестар убивал своими мощными когтями все живое на своем пути, действуя хладнокровно, расчетливо, методично.
Лишь когда последний разбойник был повержен, Зигмунд отнял себя от тела своей бедной жертвы, отбросив ее в сторону, как ненужный куль мяса.
Ветер мгновенно стих, а ворон спокойно приземлился на старую скамью. Его глаза-бусинки почему-то отливали красным.
– Это было еще то зрелище… – тяжело дыша, произнес Рестар.
Зигмунд промолчал в ответ.
– Так значит, ты… – начал Рестар.
– Да. Я тебе не говорил, но теперь ты знаешь правду. И я спрошу тебя, как ранее спросил меня ты. Что ты будешь делать в выборе между жизнью и смертью? Я не буду сопротивляться, обещаю, ты можешь убить меня.
Левая рука оборотня уже обернулась нормальной, но правую он оставил в преображенном состоянии – с ее острых когтей медленно и неумолимо капала тягучая красная кровь.
– Я не люблю долго думать, Зигмунд. Не умею. Прости.
И он направился к Зигмунду резким и быстрым шагом, занося на ходу свою лапу.
– И ты меня прости, – прошептал Зигмунд, закрывая глаза.
Раздался мерзкий удар, оповещающий о том, что когти вспороли мягкое тело своей жертвы. На этом охота была окончена.
Зигмунд медленно открыл глаза.
– Всегда заканчивай начатое, Зигмунд. По крайней мере, в бою. Ни к чему оставлять после себя врагов.
Рассеченное тело женщины медленно обступалось со всех сторон лужицей блестящей крови.
– Я не хотел ее убивать, – покачал головой Зигмунд.
– Но так надо. Она наш враг.
Зигмунд быстро подошел к Рестару и притянул его к себе за воротник рубахи.
– Но почему? – жестко спросил он, глядя оборотню прямо в глаза. – Почему ты оставил меня в живых, если знал? Теперь-то я понимаю, что ты знал и ранее… почему?
Рестар отнял его руку и слегка оттолкнул Зигмунда.
– А что я должен был сделать? Осудить тебя? Каннибал будет винить кровопийцу? Это лицемерие, Зигмунд.
– Ты знаешь, о чем я, – сурово ответил ему Зигмунд.
– Ты хочешь сказать, что все оборотни уверены, что именно носители темных душ виноваты в их бедах? Да, это так, Зигмунд. И я не отличаюсь от моих собратьев по крови, только обвинять я предпочитаю всех разом – и людей, и оборотней, и аудиторов и… вашу шайку. Я виню весь мир, что он со мной сделал. И делаю это так основательно и так изощренно, что никто до сих пор не мог превзойти меня. Я презирал всех, Зигмунд, абсолютно всех, считал себя лучше и одновременно хуже других. И решил в итоге стать одиночкой. Кем ты меня считаешь, оборотнем? Но я уже давно не принадлежу стае, давно не выхожу на общую охоту. А некоторые из них убьют меня при первой встрече, как злейшего врага.
– То есть так, как волк-одиночка, – тихо произнес Зигмунд, весь обмякнув.
Рестар усмехнулся.
– Только я не волк, – он грузно присел на скамейку рядом с вороном. – Я немного другое животное, но смысл примерно один и тот же. Но я ответил на твой вопрос – мне незачем тебя убивать, Зигмунд, если ты сам не желаешь мне зла. Мой мир теперь сосредоточен во мне самом, я не принадлежу никаким силам, не несу ответственности, не имею статуса. Я лишь живу до тех пор, пока не умру. Без цели к существованию, без миссии, без смысла.
Они помолчали.
– Может быть… может быть, так и надо? По крайней мере, пока? А потом мы найдем эту самую цель, или она найдет нас? – задумчиво произнес Зигмунд.
– Мы? – удивленно переспросил Рестар.
– Ты уходишь? Я думал, что мы можем продолжить наше бессмысленное существование вместе. Потому что у меня тоже нет общества, где я могу служить каким-то общим идеям.
– А разве твоя связь с… другими не постоянна? Ее можно оборвать? – недоуменно спросил Рестар.
– Не думаю, что эта связь когда-то вообще имела место быть, – пожал плечами Зигмунд. – Малькольм и Келен как-то сказали мне, что моя темная душа вообще имеет как будто другую природу происхождения. Но я об этом ничего не знаю и никогда не интересовался.
– Если честно, среди оборотней никто также особо не знает о темных душах. Вас просто считают врагами и убивают без особых размышлений.
– Это имеет свой смысл. Малькольм как-то высказал догадку, что именно носители темных душ на самом деле управляют аудиторами, а те уже выслеживают оборотней и волшебников.
– И где же твой личный аудитор, Зигмунд? – смеясь, спросил у друга Рестар.
Зигмунд лишь развел руками.
– Потерялся по дороге, наверное. Я бываю иногда довольно рассеянным.
Ворон в подтверждение каркнул, и они рассмеялись.
– Я не обещаю, что смогу надолго составить тебе компанию, Зигмунд, но пока она мне определенно приятна, – он тепло улыбнулся своему другу. – А сейчас предлагаю выпить. Мы с тобой хорошо сегодня потрудились, а у этих уважаемых людей, которые отдыхают на полу, явно есть пара монет, которыми они не прочь поделиться. Ты как?
– С радостью. Никогда не откажусь от хорошей выпивки. А сейчас сойдет и плохая.
Он протянул руку, и ворон перелетел к нему. Зигмунд аккуратно посадил его себе на плечо, и все вместе они вышли на прохладный утренний воздух.
Солнце ярко освящало их путь к деревне, а на душе было легко, спокойно и слегка радостно, как будто они недавно избавились от тяготившего их душевного балласта.
XXXII
Толпа собралась приличная. И она все росла и росла. Довольно нетипичное зрелище для города, в котором несогласованные массовые сборы людей негласно запрещены.
Множество простых деревянных широких скамеек поместили перед импровизированной сценой, но они довольно быстро заполнились заинтересованными зеваками, на которых сзади давили другие до ужаса заинтересованные граждане. Никто, впрочем, не замечал неудобств – все весело разговаривали между собой, ожидая начала представления, а между людьми, словно змеи, сотканные из корыстно правильных побуждений, ловко сновали мелкие торговцы, предлагающие различную снедь по заоблачным ценам. И многие с удовольствием покупали их незамысловатую продукцию – особенно те, кто не догадался взять с собой чего вкусненького.
Но Келен и Фрея давно поднаторели в такого рода делах, поэтому некоторые особо приметливые личности могли увидеть их вальяжно развалившимися на крыше и попивающими молочные коктейли. А если бы у кого из граждан оказался с собой бинокль, то он как раз успел бы заметить, как красивая поджарая спортивного телосложения девушка передает внушительный кусочек пиццы маленькому мальчику, который лежал на ее плече, зарывшись в ее длинные непослушные волосы.
У Келена, кстати, бинокль был с собой, и сейчас он с любопытством рассматривал в него окружающее пространство. Вид с выбранной ими крыши открывался поистине великолепный, а чувство легкой вседозволенности приятно грело им душу. Ведь еще несколько дней назад на крышах категорически воспрещалось вот так незатейливо лежать, а тем более рассматривать все вокруг. Но времена изменились и, возможно, даже в лучшую сторону. По крайней мере, на текущий момент уж точно.
– Малькольм будет держать речь, да? – спросила девушка у Келена.
– Ага. Он с радостью вызвался. Похоже, ему это нравится.
– Как и мучать бедных девушек в подвале, – с нескрываемым сарказмом заметила Фрея. – И он еще с такими усилиями пытался это от меня скрыть!
– Думал, что ты его отругаешь, – лениво предположил мальчик, пожимая плечами.
– Да меня особо не интересуют чужие извращенные пристрастия. Пусть он хоть там спит с ней или режет на части – мне без разницы.
Келен рассмеялся.
– Спать с аудитором – вот это задача!
– А что, думаешь, у финансистов не может быть секса? Они только изображают из себя фригидных неприкосновенных особ, а сами…
– Я слышал, что кроме самого факта их бесплодия у, по крайней мере, девушек в результате заключительной части Собеседования половые органы могут быть просто… выжжены.
– А я считаю, что это чепуха и выдумки феминистической пропаганды, чтобы на девушек не смотрели, как на сексуальные объекты, – резко возразила Фрея. – Все у них должно быть нормально, по крайней мере, если полежит с мужчиной в кровати и понежится – ничего с ней не станет, не растает.
– А как же долг? Патриотизм? – с ухмылкой спросил мальчик.
– Если долг и работа препятствуют хорошему сексу и нормальному сну, то лучше послать все это к черту как можно быстрее.
– Хорошим это никогда не кончится, – согласился мальчик. – Но раз уж мы начали сплетничать, то мне кажется, что самому Малькольму секс не так интересен…
– Это вряд ли, – медленно произнесла девушка, как будто уйдя на мгновение в свои мысли.
– Почему ты так думаешь? – удивленно спросил ее мальчик, слегка приподнимая голову.
Она мягко положила ему руку на голову, укладывая его обратно себе на плечо.
– Лежи, не дергайся, – она минуту еще помедлила, собираясь с мыслями, перед тем, как сказать. – Мне кажется, что такие люди, как он, рано или поздно отчаиваются найти себе хорошую пару. И они начинают… как эта штука называется в психологии? Ну когда всю сексуальную энергию тратишь на что-то другое… сейчас это новая модная теория, везде о ней трещат.
– Не знаю, – отрицательно покачал головой Келен, никогда не интересовавшийся подобными вещами.
– Вот это он и делает. Занимает себя всем, чем только можно, чтобы не задавать себе лишних вопросов.
Мальчик, всегда впадающий в сонную дремоту, когда речь заходила о психологии, сладко зевнул и крепко обнял свою девушку, а затем положил свою голову ей на колени. Она принялась рассеянно гладить его, все еще витая в облаках от обрушившихся на нее мыслей.
– Ну и ладно, – вполголоса произнес мальчик, которого убаюкивали и успокаивали нежные прикосновения его девушки, тепло ее тела, ее приятный и родной запах. – Главное, что он смог нам помочь…
– Это да, – согласилась Фрея. – Он неплохой специалист в своей области, вынуждена признать.
– Фрея-Фрея, – укоризненно нежным голосом сказал Келен. – Неужели я слышу в твоем голосе нотки уважения?
Она тотчас же наклонилась к мальчику и больно укусила его за ухо. Он в ответ принялся ее щекотать, и они со смехом начали кататься по крыше, заставляя случайных прохожих останавливаться на их крики.
– Дурак! Свалимся же!
– Зато вместе, – мальчик нежно поцеловал ее и положил свою голову на ее мягкую грудь, слушая ее мерное дыхание и ритмичный стук сердца.
– А почему я не должна испытывать к нему уважения, даже если он сам, как человек, мне глубоко противен? К тому же он вылечил меня, пусть и не до конца, да и трусом его не назовешь – он не выказывал никакого заметного страха во время битвы. И он… тоже немного сумасшедший, как и мы…
– Немного? – скептически произнес мальчик, лениво приоткрывая глаза.
За эту ремарку его вновь принялись кусать, но уже не так сильно. После очередной милой потасовки они поменялись местами, и теперь уже Келен гладил свою девушку по голове.
– А как думаешь, – невинно спросил он, – какая девушка ему бы подошла? Если брать твою теорию, что он никого не смог найти за всю свою жизнь, за истину.
– Ну… – Фрея опять задумалась, благо ей очень нравились все эти девичьи разговоры о поверхностной романтике. – Он очень гордый, упрямый, честолюбивый, ему кажется, что он прав абсолютно во всем, а если он не прав, то никогда этого не признает. С одной стороны, ему бы подошла милая девушка, которая бы во всем с ним соглашалась и превозносила его, как маленькое божество. Но…
– Но? – мальчик аккуратно раскладывал ее волнистые пряди, любуясь ими на ярком солнечном свете.
– Но она бы ему быстро надоела. Действительно, говорят, что мужчины женятся на дурочках, а также на дамах податливого характера, но такое подходит лишь тем, кто жестко делит свою жизнь на дом и работу. Такой мужчина приходит с работы, а его встречает женщина, которая не допытывается, чего он добился, какие он цели ставит перед собой, почему он так медленно прогрессирует…
– Разве такая вообще кому-то понравится? – удивленно спросил Келен.
– Судя по тому, как ведут себя современные пары – такие женщины устраивают всех. И женщины тоже так думают, поэтому ломают себя, уходят в рациональность, прогибаются под саморазвитие, становясь частичкой целого безобразного, но коллективного, а не отделяясь от толпы, становясь обычной, незащищенной, простой и уникальной.
Мальчик слегка потряс свою подругу.
– В тебя как будто демон вселился, даже голос стал на мгновение монотонным и сонным. Ты в порядке? – забеспокоился мальчик.
– Может быть, вселенная через меня пытается показать миру свое несовершенство?
– Ага. А по-моему, ты просто несешь, что в голову придет, – мягко сказал мальчик, щипая ее за нос.
Она отмахнулась от него и рассмеялась.
– Ну и что? Иногда хочется о всяком бреде поговорить, – она вздохнула и снова ушла в мысли. – Но если серьезно, то да, такая податливая и милая девушка ему точно не подойдет. Он постоянно занят, постоянно в каких-то мыслях, проектах, требовательных мечтах… мне так кажется. Ему бы подошла нечто вроде партнера, человека, с которым можно что-то сделать, обсудить, горячо профессионально поспорить без ожидания глубоких обид на следующий день…
– А, – догадался мальчик. – Ты имеешь в виду, как у нас с тобой?
– Почему нет? Просто у него сфера другая. Мы путешествуем по миру, убивая всех, кто нам не нравится, а он… что-то там делает у себя дома.
– Ага, – просто произнес мальчик, целуя ее в губы.
Поцелуи, нежности и обмен плотскими любезностями продолжался еще около получаса, а затем они сели на краю крыши, и каждый взял в одну руку теплый от солнечного жара молочный коктейль, а в другую кусочек размякшей пиццы. Вооруженные и готовые ко всему они пристально вгляделись в сцену, на которой недавно появился Малькольм, властным и жестким голосом призывавший всех к порядку и тишине.
Да, с девушкой будут явные проблемы, с горечью подумал Келен. Ведь призвание Малькольма (и это четко видел мальчик) было не в том, чтобы «что-то делать дома», а в политике. Волшебник не только прекрасно в ней разбирался, но и рассуждал о политическом мироустройстве с таким жаром и пылом, что даже Келен, крайне далекий от этой темы, с удовольствием заслушивался, когда они устраивали затяжные чаепития в его лесном доме.
Фрея пока не понимала, но Малькольм постепенно впадал в очень опасный для человека возраст, когда организм согласно биологическим и общественным часам должен отмирать, но мозг находится буквально на пике своего развития из-за обширного багажа знаний, накопленного за все прожитые годы. И если бы волшебник увлекался только наукой, то он мог бы прожить спокойно еще сотню или более лет в абсолютной изоляции, занимаясь любимой работой. Потом бы его обязательно нашел случайный аудитор или правитель, заинтересовавшийся научными открытиями странного волшебника, но все равно жизнь обещала быть относительно спокойной до момента его казни или убийства.
Но Малькольм был поистине талантливым человеком – иначе и не назовешь личность, которая одновременно умеет колдовать, занимается научными изысканиями, а именно изучением алхимических свойств некоторых реагентов в рамках их воздействия на организм человека, а также с головой ударяется в общественную политическую деятельность. На поверхностное изучение хотя бы одной из этих сфер у обычного человека могут уйти десятки лет, и эти знания будут охватывать лишь незначительный теоретический аспект без возможности применения обретенных знаний в жизни, а он на достаточно приличном уровне разбирается во всем вышесказанном и…
Он действительно сумасшедший.
И действительно в своем стремительном развитии как будто бежит от чего-то, что спрятано глубоко в недрах его души. Келен не любил психологию, но в случае с Малькольмом четко было заметно, что он бежит от самого себя.
Такая безумная самоотверженность пугала бы других, но Келена она донельзя восхищала. Он сомневался лишь в том, что Малькольм выдержит весь груз развития, что он в спешке взвалил на себя, что он не оступится по дороге, упав в бездонную яму отчаяния.
Хотя до этого могло и не дойти. Те игры, что он затеял, в современном мире практически всегда приводили людей к печальному и летальному концу. Действительно, Келена крайне интересовал исход их маленькой выходки, которую они затеяли в противовес остальному миру, но он точно знал, что общий итог будет один – они проиграют. А вот каким образом они дойдут до этого заранее известного печального результата и выживут ли в конце – вот она, настоящая загадка.
Мальчик любил разгадывать жизненные загадки. И он был крайне удивлен, что Малькольм в своем молодом (если сравнивать с Келеном) возрасте понял, что ты можешь получить от жизни полноценные ответы, только если будешь ставить свою жизнь на кон. Никаких полумер, только запасные планы на случай отступления. Но и этих планов в какой-то момент может не быть, и к этому надо быть все время готовым.
Он вспомнил, что за одной из долгих «чайных» бесед он решил раскрыть волшебнику часть своих гипотез и догадок:
– Вот ты говоришь, что хочешь получше изучить политический мир не только отдельно взятого государства, но и целого мира. Тебе кажется, что за кулисами прячется нечто, о чем никогда не говорят народу и даже близким придворным.
– Я бы это обозначил, как некий политический секрет или тайна, да, – Малькольм отпил уже из десятого кубка вина за вечер, все еще держась поразительно достойно.
– Но что если раскрытие подобного секрета… государственной тайны… что если это невозможно сделать тайком? То есть нельзя вот так просто подойти, посмотреть, задать интересующие вопросы, а потом спокойно идти пить чай, как мы сейчас.
– Ты хочешь сказать… – волшебник почесал свой подбородок, что он делал в период поверхностной задумчивости. – Ты имеешь в виду, что знание влечет за собой ответственность, как бы банально это ни звучало? Невозможно выведать секрет, если тебе о нем не поведают? А если уж ты все разузнал, то ты теперь часть общей системы, что влечет за собой обязательства или…
– Смерть, – закончил за волшебника мальчик. – Смерть. И ничто другое. Ибо много знать опасно.
И он с веселым видом погрозил волшебнику пальцем.
– А что ты знаешь? – прямо посмотрел Малькольм на мальчика.
Мальчик не стал отпираться.
– Мне кажется, что все в этом мире довольно просто. Дьявол же в деталях, Малькольм, и вот эти детали уже интересны.
– Что ты имеешь в виду? Можешь пояснить? – волшебник был весь внимание.
– Это лишь догадки, Малькольм, – мальчик небрежно пожал плечами. – И всего я тебе не могу рассказать лишь по той причине, что я знаю так много мелких деталей обо всем и ни о чем, рассказ о которых займет не одну книгу. А вот какие из них важны… кто его знает? Но есть предположение, что управляют этим миром поистине сильные люди. Все же должно быть просто, так?
Келен усмехнулся.
– Сильные люди? Но…
Тут Малькольм закрыл глаза на мгновение и откинулся на спинку стула, рассеянно покачивая полупустой кубок с вином.
– Да, – шепотом произнес он. – Я понял тебя. Ты имеешь в виду носителей темных душ. Проклятых людей.
– Ну да, – легко согласился мальчик, аккуратно отрезая донельзя вкусное пирожное стальным ножом с позолоченной рукоятью. – Разве можно представить существ сильнее, если брать все обстоятельства? К тому же, кому-то должны служить аудиторы, верно?
– Не сказать, что я не рассматривал эту гипотезу, – задумчиво произнес Малькольм. – Но что нам это дает?
– Да ничего. Вообще ничего! Ноль. Пустота. Конец. Тупик. Ты же понимаешь, как ученый-любитель, что все вопросы разрешаются лишь практикой. Загвоздка лишь в том, готов ли ты пожертвовать ради каких-то знаний самым дорогим – своей жизнью?
