В. П. Волк-Карачевский
Кто правит миром

6. НАСЛЕДСТВО КНЯГИНИ ТВЕРСКОЙ

Три сестры^[87].

А. П. Чехов.

Суть заключается в следующем. Среди молодежи высшего света Санкт-Петербурга вращался юноша лет двадцати по фамилии Пржибышевский, племянник княгини Тверской. Княгиня Тверская, или, как ее называли, Старуха происходила из древнего рода, владела огромным поместьем, принадлежавшим роду князей Тверских с незапамятных времен. Владение княгини Тверской это целое сельское, без городов, государство, насчитывавшее около тридцати тысяч душ крестьян, часть из них даже не была собственно крепостными, а только числилась таковыми, чтобы избежать принадлежности к казне.

Жилось крестьянам под рукой строгой и даже суровой княгини привольно – не вольно, а именно привольно, хотя и в тяжких трудах. В бега из ее владений не бегали, чужих к себе не принимали и не пускали, а то к ним сбежались бы все соседи.

Даже разбойники, а они в то время иногда держали в страхе целые волости и уезды, во владениях княгини не водились. «Вольные люди» с кистенем и ножичком обходили их стороной, зная, какая в случае поимки их ожидает расправа. Этого не знали три «шатуна», которые случайно забрели в ее владения, и им еще повезло, что Александр Нелимов, спасая Оленьку Зубкову, порешил их на дороге – попадись они в руки смиренных и степенных подданных княгини, «рыцарям большой дороги» пришлось бы несладко, разбойников у Старухи мужички, согласно старым порядкам, сажали на кол.

Княгиня Тверская жила почти безвыездно в своем имении, в Москву выбиралась редко, раз в десять лет. В молодости на ней чуть не женился Иван Шувалов^[88], но братья его вовремя нашли другой предмет для сердца писаного красавца – саму императрицу Елизавету Петровну. Все это происходило в давно ушедшем прошлом, потому что к тому времени, о котором ведется рассказ, княгине Тверской, по слухам, минуло сто лет и она уже даже сама называла себя Старухой.

У княгини были две младшие сестры, по возрасту она годилась им в матери. И поэтому после жестокой сердечной обиды, нанесенной Шуваловым, княгиня Тверская навсегда отказалась от сомнительного женского счастья и взялась устраивать судьбы сестер.

Самая младшая из них оказалась строптивой и непокорной. Она влюбилась в красавца проходимца – поляка, сбежала с ним в Польшу и некоторое время жила не обвенчавшись. Потом супруги все-таки вернулись в родовое гнездо Тверских. Старшая сестра, хотя и отличалась суровым нравом, приняла беглецов. Они обвенчались по православному обряду и пожелали поселиться в Санкт-Петербурге.

Для этого, само собой разумеется, требовались средства. Сестра потребовала свою долю имения – старшая княгиня определила ей эту долю, может, и не треть, а значительно меньше, но все равно не мало, и все – в деньгах. Прожили в Петербурге супруги всего два года.

Муж сбежал к польским конфедератам, проиграв перед этим все, что досталось жене в наследство, и оставив ей сына и огромные долги. Позже стало известно, что ловкий проходимец заведовал у конфедератов казной, вывез из Польши во Францию несколько обозов с солью, чтобы на вырученные от ее продажи деньги закупить оружие для польских повстанцев, после чего его следы совершенно исчезли, как и обозы с солью.

Княгиня Тверская – напомню еще раз, несмотря на свой суровый нрав – не оставила сестру без средств к существованию, а когда сестра умерла, содержала племянника. Племянник удался в отца, но не унаследовал его талантов проходимца и авантюриста. Звали его Станиславом. Он окончил сухопутный корпус и блистал среди петербургской молодежи, которую тогда еще не называли золотой – золотой она станет в начале следующего века.

Станислав был высок, красив, в мать наивен и неосмотрителен. От отца ему досталась знаменитая польская спесь и пустой гонор. Даже у женщин он не пользовался успехом, хотя, казалось бы, его наружность позволяла это. Мешали самонадеянность и глупость, так как он не замечал за собой этих, часто встречающихся у молодых людей, качеств и, наоборот, считал себя умным и весьма сообразительным.

Княгиня Тверская – Станислав, как и многие, называл ее Старухой, но эти многие величали ее так с почтением, а Станислав с глупой насмешкой – советовала племяннику искать богатую невесту, а за глаза добавляла, что если «такая дура» найдется, то он устроится как и его беглый папаша.

В свои двадцать лет Станислав ходил в долгах, как в шелках – Старуха давала ему только на самое необходимое – но долги эти были мелкие. В те времена по Санкт-Петербургу, как и в лучших европейских столицах, уже рыскала стая кредиторов, надеявшихся поживиться на неопытности молодых наследников больших состояний.

Однако кредит под будущее наследство Станиславу никто из них открывать не спешил. Станислав не сомневался в этом будущем наследстве, а кредиторы, люди опытные, наделенные от природы и в силу своих занятий чутьем и нюхом – сомневались.

И тут следует обратиться к истории второй, средней сестры княгини Тверской. Эта сестра, покладистая и послушная, ни в чем не перечила старшей. Княгиня Тверская выдала ее замуж за немолодого, не красавца и не щеголя, зато порядочного человека из старого русского дворянского рода. Они жили душа в душу под крылом у княгини Тверской, не требуя своей доли наследства.

Старуха не могла налюбоваться на их семейное счастье. У них родилась дочь – Поленька – как потом все увидели – сказочная красавица с душой небесной кротости и доброты. Но счастье их длилось недолго. Ведь оно никогда не бывает долгим, и только мелькнет иногда своим павлиньим хвостом и тут же скроется с глаз, унесется в неведомые края.

Средняя сестра княгини умерла, когда дочери не исполнилось и пяти лет. Муж не снес такого удара и последовал за женой, которая составляла для него единственный смысл жизни, всего спустя год после ее ухода.

7. ПОЛЕНЬКА

Мила как Божий ангел^[89].

Народное присловье.

Поленьку растила и воспитывала княгиня Тверская. Юная красавица с ангельским характером была самой завидной невестой России – об этом знали и в Петербурге, где она ни разу в жизни не появлялась, и в Москве, куда Старуха изредка наезжала со всем своим двором на один-два месяца зимой. Юная княгинюшка «всем взяла» – и красотой, и нравом, и умом, и веселостью, и «жених сыскался ей»^[90] – правда не в Петербурге и не в Москве, где порядочного человека и сыскать-то трудно в пестрой, шумной столичной толпе, кишащей проходимцами и пройдисветами всякого рода, звания и масти.

Сыскался рядом с родным имением. Это был такой же юный, как и Поленька, красавец Александр Нелимов, уже хорошо знакомый читателю. Напомню, имение Нелимовых находилось по соседству с обширными владениями Старухи и, в отличие от них, поражало заброшенностью и разорением. Немаленькое по размерам – когда-то в нем числилось около пятисот душ крестьян, большая часть из которых разбежалась, а меньшая прозябала в нищете, лени и мечтательности, свойственной русскому работнику, лишенному крепкой руки хозяина.

Хозяин имения, впрочем, его и хозяином-то не назовешь, скажу лучше глава семьи, майор Нелимов совершенно не умел ни вести хозяйство, ни поддерживать порядок во владениях, доставшихся ему по жене. Жена, урожденная Захарова, принадлежала к старинному, очень знатному роду, хотя и не имевшему княжеского титула, по родовитости сопоставимому с родом княгини Тверской. Вышла замуж за майора Нелимова она от влюбленности в его ближайшего друга и сподвижника князя Шумского. После каких-то таинственных и очень опасных событий и таинственной же смерти князя Шумского Нелимовым пришлось бежать в тверскую глушь.

Тем они и спаслись, хотя и жили почти скрываясь и не объявляясь в столицах. Жена Нелимова раньше родила троих сыновей, а потом дочь Катеньку – ставшую со временем блистательной фрейлиной при дворе великого князя Павла Петровича, а потом в семье появился и еще один сын, Александр. Историю его происхождения знали мать, отец и княгиня Тверская – она помогла Нелимовым укрыться от грозившей им опасности и потому была посвящена в происходившие тогда события.

Читатель, впрочем, кое-что уже знает обо всем этом из пролога к моему сочинению. Но я пока что не стану раскрывать тайну рождения Александра Нелимова, приберегая ее на потом, как это делали сочинители в старые добрые времена. Любопытный читатель узнает ее попозже, а сам Александр – только в конце моего повествования или, по крайней мере, в конце одной из многочисленных его частей. Но Старуха знала эту тайну с самого начала.

Александр, почти одногодок Поленьки, был не просто красив – он был обворожителен. Внимательный читатель, надеюсь, уже понял это из описания предшествующих событий, и я напоминаю о них, чтобы освежить их в памяти, ибо знаю – читатель забывчив.

Чтобы произвести еще большее впечатление, скажу, что даже княгиня Тверская, Старуха, сама влюбилась в Александра. И если бы она была хоть чуточку помоложе – ей молва давала сто лет, что, видимо, и соответствовало действительности – так вот будь она чуточку помоложе, княгиня забыла бы свой неудачный сердечный опыт с будущим императрицынским фаворитом и – ох, не дай все-таки Бог старухе – бросилась бы в любовный омут. Но сто лет – это как-никак все же сто лет, и княгиня Тверская приберегла Александра Нелимова для своей любимицы, небесного ангела Поленьки.

Я как-то обмолвился, что Соколович – тоже знакомый читателю с первых страниц – один из главных героев моего сочинения. Да, один из главных, но не главный.

О, читатель, все-таки не шпионский роман ты держишь в руках! И Александр Нелимов, именно он, прекрасный Александр и есть главный и даже главнейший герой моего повествования. Повествования, конечно же, в первую очередь о тайных движениях робкого сердца и только во вторую очередь о тайнах интриг и коварных заговоров, пусть даже они и отнимают у меня львиную долю времени и места, как это, к сожалению, и происходит в быстротекущей жизни.

А как бы мне хотелось главной героиней назвать Поленьку! О, тогда бы я тут же забросил куда подальше плащи и кинжалы и исторические хроники, и предавшись желанным мечтам нашего поэта^[91], пересказал бы простые речи стариков, взирающих на милые наивные тревоги их детей, выросших в беспорочной сельской тиши среди живительной природы, и описал бы легким пером их первые трепетные встречи у старых лип над струями ручья, их безосновательную, ошибочную, но так ранящую наивное сердце ревность, разлуку, слезы примирения, и вновь ссору из-за пустяка, бесповоротную, когда жизнь окончена не то что в тридцать один год^[92], после суровых испытаний, а в полные ожиданий осьмнадцать лет, на заре надежд и мечтаний, ну, а далее, конечно же – окончательное примирение и свадебный венец.

Но не стану прельщать читателя и прельщаться сам, пытаясь выдать желаемое за действительное. Не с прекрасной и милой Поленькой сведет неразборчивая судьба, которую иной раз еще и толкают под руку, Александра, главного героя моего сочинения.

Поэту ведь тоже не удалось осуществить свой простой, но такой желанный план, и он погрузил своих героев в мелочность и несуразность случайностей жизни, а потом ему еще пришлось и выдать замуж героиню за старого израненного генерала, хорошо хоть не охромевшего в боях и сражениях и не безобразного, а только убеленного сединами, что вызывает уважение у юных барышень, но не заставляет их забывать о стройных фигурах молодых гусаров.

Уж я-то постараюсь, имея предшествующий опыт, найти в своем сочинении место для описания волнений юных сердец и нежных взглядов, и слов о неге и страсти тоскующей любви, слов, которые сами собой рождаются у ног неприступной красавицы, повергая ее в смятение, выкроив его, это место, пусть и с трудом, между описаниями интриг двора, политической борьбы и сражений на кровавых полях брани.

Ну, а если главная героиня не прелестная племянница мудрой и всевластной Старухи, княгини Тверской, то кто же? Терпение, дорогой читатель, терпение. Все еще впереди, я и так, забегая вперед, рассказал о приключении Александра с его соседкой Оленькой Зубковой, героине, которая займет важнейшее место в моем сочинении, но, тем не менее, не первое. Ну, а кому же все-таки назначено автором первое? Увидим, увидим, дорогой мой нетерпеливый читатель, увидим.

8. О КРЕДИТОРЫ!

– Займи, поди!^[93]

– У кого прикажете?

Кредит-то у нас с тобой необширный.

А. Н. Островский.

А пока вернемся к тем людям, которые никогда не дают о себе забыть, а счастливцам, которые о них умеют не помнить – напоминают о себе настойчиво и даже назойливо и обычно в самый неподходящий момент и не к месту. Я имею в виду кредиторов.

Кредиторы – люди особенные. Это некая, можно сказать, профессия, ремесло, все они как будто единая корпорация, цех, сословие, класс и даже выдающаяся порода. Они наделены способностями, которыми не владеют простые смертные.

Например, они чувствуют запах золота, вопреки уверениям самых ученых химиков, что этот минерал, редко встречающийся в природе, не обладает запахом. Они видят золото в темноте, ибо их подслеповатые глаза чувствительны к невидимому сиянию, исходящему от этого нержавеющего металла и потому причисляемого к числу благородных, но никого не облагораживающего, а часто даже оказывающего на человека обратное воздействие. Ухо их устроено таким образом, что оно улавливает звон золотых монет – и что еще удивительнее – едва слышный шелест бумажных ассигнаций – на очень большом расстоянии.

И несмотря на эти уникальные способности, их – кредиторов – никто не любит. Казалось бы, их должны любить и уважать – ведь люди так часто в них нуждаются и с радостью прибегают к их услугам, и они то и дело выручают человека в, казалось бы, крайне затруднительных случаях, помогая отсрочить превратности и безжалостные удары слепой судьбы.

Ведь как ценит человек простое участливое слово, сказанное в тяжелую минуту, просто слово, не подкрепленное ни единой копейкой, ценит и благодарно помнит. А услуга кредитора, дающего возможность избежать многих неприятностей и бед, услуга, оцениваемая подчас миллионами, а если считать вместе с процентами, то еще и больше, порождает вместо благодарности неприязнь и неудовольствие, а порой и презрение.

Почему? Не есть ли это некая тайна первобытного устройства души человеческой, души, над разгадкой устройства и причудливыми извивами которой часто задумываются мудрецы и философы – задумываются, да так ничего придумать и не могут?

А уж коли так, коли это одна из первоосновных закономерностей бытия, то нам и не под силу разгадать ее, как не под силу понять, скажем, устройство бесконечного атома, а уж тем более причину и цель его существования, а поэтому не будем ломать себе голову, констатируем факт: таковы кредиторы и отношение к ним.

И добавлю, что никому еще не удавалось обмануть, обойти, перехитрить кредиторов, только однажды в истории человечества это сделал французский писатель африканского происхождения А. Дюма^[94], за что ему и поставлен памятник в столице Франции, городе Париже.

Что же касается племянника княгини Тверской, то ему это было не под силу. Кредиторы прекрасно знали и о существовании Поленьки, и о ее нареченном женихе Александре, и о том, что именно им все до копейки оставит Старуха перед тем, как покинуть этот не лучшим образом устроенный мир, который она, Старуха, все-таки устраивала в меру сил по своему разумению и желанию – и уж кто-кто, а она не допустит, чтобы отпрыску проходимца-полячишки, ловко поживившегося около нее, досталось бы что-нибудь по ее доброй воле.

И когда Станислав Пржибышевский пытался пустить кредиторам пыль в глаза, этим опытнейшим и осторожнейшим людям, выставляя себя наследником несметных богатств Старухи, – той самой княгини Тверской, которая ни разу не бывала в Петербурге, но с которой считалась, как говаривали знающие люди, сама императрица Екатерина II, Старухи, которая на дух не переносила ни немцев, ни немок^[95], ни поляков, Старухи, которая видела людей насквозь, как простое стекло, Старухи, которая была несокрушима и непобедима, – кредиторы вздыхали и разводили руками.

Они складно и вкрадчиво говорили про тяжелое время, про голодные неурожайные годы, про дороговизну хлеба, и не отказывали, нет, откладывали до лучших времен – то есть до того, как уйдет Старуха, а Поленька и Александр, возможно, из жалости и выделят двоюродному братцу деревеньку в сотню душ – вот тогда да, тогда эту деревеньку и можно прибрать к рукам.

А пока… Пока кредиторы выворачивали карманы, демонстрируя настоящую торичеллиеву пустоту^[96], и конечно же, врали при этом безбожно, не желая рисковать, так как никто не верил, что Станиславу удастся хоть что-нибудь получить после Старухи.

9. В НАДЕЖДЕ НА ХАРАКТЕР

Бабушка надвое гадала^[97].

Народное присловье.

Толстой же о возможностях Станислава Пржибышевского рассудил иначе. Да, Старуха не оставит нелюбимому племянничку ни полушки. Но Поленька вполне может разделить с ним наследство пополам – ведь каждому из них достанется тысяч по пятнадцать душ, да еще сколько деньгами! И Поленька с ее мягким характером вряд ли откажется поделиться, ведь права-то у них одинаковые – оба, племянник и племянница, от родных сестер.

Это Старухе досадил мошенник-полячок, он увел у нее глупую сестру, а потом еще тащил, как мог, деньги, вот Старуха и разозлилась. А Поленька этого проходимца и в глаза-то не видела, и характером Поленька не в Старуху, добра, как ангел.

Толстому самому пришлось бывать в Москве у Тверских, он-то хотя и беспечен, но подумывал, как посерьезнее устроиться, не век же ему жить с заработков Павлуши. А как можно устроиться – только жениться. Толстой не считался завидным женихом, но тем не менее Толстые все-таки не из последнего разбора. И сам Илья Никитич – мужчина видный. Ни кола, ни двора, это да, верно, зато родни – пол-Петербурга и почитай вся Москва.

А женись он на Поленьке… Он бы женился на ней ради одних борзых. Толстой был заядлым охотником, хотя охотился только в гостях. Своя псарня оставалась для него вожделенной мечтой. Она была для него то же, что для Карла Долгорукова лаборатория по переделке олова в золото, только вот черти ему не помогали завести борзых, как Долгорукову превращать олово и медь в золото. А разбирался Толстой в борзых не хуже, чем Карл Долгоруков в металлах и всяких купоросах.

Борзых не заведешь в городе – тут нужно имение, и хорошее имение. Ах, какие в Тверской губернии леса! Но побывав с визитами у Старухи, Толстой почти сразу понял, что Поленька не по нем. Старуха видела всех насквозь – и самого соискателя богатого наследства, и всю когорту его тетушек.

И как прощелыге, тонконогому полячку удалось увести у нее сестру, уму непостижимо. Хотя, впрочем, можно догадаться, как: нашептывал, нашептывал, подлец, на ухо доверчивой девице всякие нежности вкрадчивым голосом – вот и преуспел. А Толстой-то и нежностей этих не знал, и голос-то у него – только борзых гнать, улюлюкать вместе с доезжачими, да и Поленьку хитрая Старуха не отпускала от себя ни на шаг, да и сама Поленька не очень-то прислушивалась к обольстительным речам.

Но Поленька хоть и не глупа, а все же характером не в Старуху, нет. Она уступит двоюродному брату половину наследства. И родных при ней – никого, кто мог бы отговорить. Разве что по линии Нелимовых…

Но тут ведь есть Павлуша… Павлуша был главным козырем Толстого, основной опорой всего замысла. Ведь Станислав, ничего не получив после тетки, вправе отсудить половину наследства. А если дело поведет Павлуша, то отсудит непременно. Поэтому Станислава можно смело обыгрывать в долг на пару миллионов. Не меньше. У Старухи одних крепостных душ миллиона на полтора.

10. КОГДА СОБЕСЕДНИКИ НЕ ПОНИМАЮТ ДРУГ ДРУГА

Вдруг закипит и сделаюсь без понятия^[98]…

А. Н. Островский.

Карлу Долгорукову план не понравился. Он мог привести к скандалу и больше подходил для шулеров того самого игроцкого сообщества, от которого так жестко когда-то отмежевывался Карл Долгоруков. Он не боялся скандала и мнения света, но не хотел опускаться до мелких махинаций. Это ставило его в один ряд с людьми, на которых он смотрел свысока и с презрением.

Однако два миллиона – не маленькие деньги, и как раз они-то и могли многое решить… И если Толстой все устроит… Последнее время обстоятельства складывались одно к одному хуже и хуже и требовали денег. Больших денег. Годы шли, Карл Долгоруков старел, ему уже шестьдесят пять, хотя он и выглядел на сорок. Лаборатория поглощала все больше и больше, и как раз сейчас он очень близко подошел к результату – нужны только деньги.

И пора уезжать из России. Сколько ему, Карлу Долгорукову, остается на этом свете? И есть ли тот? Даже если тот свет и есть, то уж чего-чего, а лаборатории там нет… Нужны деньги, чтобы лет десять спокойно обдумать – что это такое, эта прошедшая, да, уже прошедшая жизнь. Десять лет где-нибудь в Швейцарии или Англии… И чтобы рядом никого, кто понимал бы, более того, сам не произносил бы ни слова по-русски.

Русская речь была единственным, что отвлекало Карла Долгорукова от высшего существования, опускало на землю и делало таким же человеком, как и все презираемые им люди.

И еще деньги, вернее, их отсутствие. Два миллиона Старухи, княгини Тверской… Карл Долгоруков хорошо знал Старуху и считал ее чуть ли не равной себе, уж больно крепка она. Да и живет, вон уж сто лет… Хотя какие там сто лет, все это сказки, Старухе лет семьдесят, не больше…

– Наследство княгини Тверской… – задумчиво проговорил Карл Долгоруков, еще раз про себя удивляясь коварному хитроумию простака Толстого, потомка того самого графа, удушившего подушкой царевича-сына, чтобы выслужиться перед царем-отцом, – она еще, может, нас переживет. Это она только с виду – древняя старуха.

– Куда, помилуй, Карл Иванович, сто лет, кто ж это больше живет. Пора и честь знать. Ты только карточку сбрось, а со Станиславом я сам, – суетливо заторопился Толстой.

– Слушай, Толстой, – холодно, раздражаясь, сказал Карл Долгоруков, – карточку ты сам сбрось. Карточка, она еще как ляжет.

Толстой покрылся холодным потом. Он знал, что если Карл Долгоруков начинает говорить со слова «слушай», это свидетельствует о крайней степени его раздражения. Слово «слушай» отделяло того, к кому обращался Карл Долгоруков, всего одним шагом от дуэли, и, следовательно, от смерти, хотя последние лет тридцать Карл Долгоруков никого не вызывал и не убивал за отсутствием надобности утверждать свой авторитет, он и без того был недосягаемо высок.

Общаясь с Карлом Долгоруковым многие годы, Толстой несколько раз оказывался в таком положении – правда, от дуэли его отделял не шаг, а два – тому, кого Карл Долгоруков считал природным глупцом, он делал скидку и давал возможность исправиться и выпросить прощение.

– Карл Иванович, я ведь… Я что… Да ради Бога, я ведь… Карл Иванович, – залепетал Толстой.

Карл Долгоруков посмотрел на повизгивающего от испуга Толстого и вспышка раздражения прошла, заменяясь спокойно-привычным недовольным раздражением.

– Ладно, Толстой, – сказал Карл Долгоруков.

Толстой облегченно вдохнул и потихоньку выдохнул, чтобы не привлечь внимания и хоть как-то скрыть облегчение. Он никогда не понимал причины неожиданного раздражения Карла Долгорукова, который за выражение «сбрось карточку», употреблявшееся в жаргоне шулеров, действительно мог убить, на дуэли конечно – проткнуть насквозь шпагой или хладнокровно влепить пулю в лоб. Согласно легендам, Карл Долгоруков всех своих противников, которым довелось сходиться с ним на поединке (кроме тех, кого заколол шпагой), убивал именно так – точно в лоб, чтобы ни у кого не вызывала сомнений серьезность его намерений и никто не мог бы упрекнуть его в том, что он неаккуратно относится к делу.

Толстому, близко знавшему Карла Долгорукова, было невдомек даже то, что тот не переносил обращения по имени-отчеству, подчеркивающему его принадлежность к русским и к немцам как таковым. Русских он презирал как нелепое, бестолковое, никчемное явление, а немцев презирал и того больше.

В эту минуту в комнату вошел, как всегда без стука, тихо, неслышно, словно вор, ступая своими огромными ногами циклопа, Прокопий. Карл Долгоруков поднял глаза на слугу.

– Кофий подавать? – спросил Прокопий.

Во взгляде Карла Долгорукова мелькнуло удивление – нелепее вопроса он не ожидал услышать. Но зная Прокопия, Карл Долгоруков тут же сообразил, что случилось что-то, о чем Прокопий не хочет говорить при Толстом.

Взглянув на Толстого, Карл Долгоруков невольно подумал: «Сказать бы Прокопию, чтобы придушил тебя своими ручищами – вмиг бы и придушил, ты бы и хрюкнуть не успел» – в добродушном лице Ильи Никитича сияло что-то неуловимо мило-поросячье. Но вместо этого Карл Долгоруков сказал:

– Хорошо, Толстой. Я подумаю, – и добавил не церемонясь, – иди.

Толстой поднялся с кресла и, пятясь задом, заискивающе улыбаясь и молитвенно радуясь, что на этот раз пронесло, Бог опять миловал, вышел из комнаты.

– Господин Соколович пожаловали. Я провел в кабинет, – объяснил Прокопий, как только за Толстым закрылась дверь.

«Насколько же этот циклоп, этот одноглазый преданный медведь в образе человека умнее Толстого», – подумал Карл Долгоруков и тут же вспомнил, что Прокопий вместе «со старым барином» разбирал «Начала» Евклида^[99], которые, конечно же, недосягаемы для ума графа Толстого, даже если бы он обратился за помощью ко всей своей многочисленной родне, сильной семейным советом, особенно в городе Москве, хотя и в Петербурге также, где Толстых в последнее время развелось не меньше, чем в первопрестольной.

Прокопий несколько раз видел Соколовича, помнил, что однажды он уже разговаривал с барином наедине. Поэтому он и отвел Соколовича в кабинет, а чтобы не заставлять его долго ожидать – Толстой ведь мог болтать часами – нашел способ доложить барину о важном, как понимал Прокопий, посетителе, причем так, чтобы об этом не узнал Толстой.

Оказавшись в кабинете Карла Долгорукова, Соколович прислушался к удаляющимся шагам Прокопия. Прокопий, несмотря на свой огромный рост и кажущуюся медвежью неуклюжесть, ходил неслышно. Поэтому Соколович приоткрыл дверь кабинета, выглянул и, убедившись, что поблизости никого нет, закрыл дверь, быстро подошел к столу и осмотрел лежавшие на нем бумаги.

Это были записи по химии. Отойдя к книжным шкафам, Соколович начал изучать корешки книг. Как он и предполагал, все книги относились к химии и минералогии. Среди них не нашлось ни одного романа, никаких исторических или философских сочинений – даже Плутарха^[100], никаких описаний путешествий или животного мира.

Только первоначальная материя, первооснова мира, холодная и величественная в своей непостижимости и безразличии, интересовала хозяина кабинета.