В. П. Волк-Карачевский
Исходная точка интриги
8. Братья разбойники
Братья разбойники.
А. С. Пушкин.
Иван Иванович Шувалов еще будучи камер-юнкером отличался наклонностью к серьезным занятиям, благодаря ему в царствование Елизаветы было сделано кое-что для народного образования.
В. В. Андреев.
В то время, когда Потемкиным овладевало желание первенствовать, первыми в России при прекраснолицей императрице Елизавете Петровне сделались братья Шуваловы.
Александр Иванович Шувалов и Петр Иванович Шувалов происходили из старинного, но не знатного дворянского рода, их предки не поднимались чином выше стрелецкого сотника. Отец их, Иван Максимович Шувалов Старшой, по назначению самого Петра I стал комендантом Выборга, а умер Архангельским губернатором. Сыновей своих он сумел определить пажами к царскому двору и они состояли при царевне Елизавете Петровне. А когда ее отодвинули от родительского престола, то братья оказались в числе самых деятельных заговорщиков, и подсадили дочь царя Петра на трон.
Старший брат Александр стал со временем главою Тайной канцелярии, младший, Петр, нравом был опаснее старшего. Он прибрал к рукам финансы и торговлю солью. Женился Петр на Мавре Егоровне Шепелевой, ходившей в подругах у императрицы. И, казалось, не было в России такого человека, которого братья Шуваловы не могли бы сжить со света. Люди, невзначай или из строптивости, не уступавшие им дороги, исчезали десятками – кто в пыточных застенках, кто в тайных подземных тюрьмах, а кто на широких просторах Сибири, где человека ищи не ищи – не сыщешь.
Правда, имелся в Российском царстве-государстве один человек, державшийся с Шуваловыми на одной ноге – Алексей Григорьевич Разумовский, выходец с хохляцкого хутора, тайный муж императрицы Елизаветы. По характеру человек не злой, он не пользовался своим положением – не бросал в тюрьмы людей и не торговал солью.
Но вспыльчивый и буйный во хмелю Разумовский, под пьяную руку не однажды жестоко – потому как удержу не знал – избивал Петра Шувалова, а тот, кроме брата и коварной Мавры Егоровны, на него никому не жаловался, потому что выше брата и Мавры Егоровны только императрица. А ей на Алексея Разумовского, милого Алешеньку, жаловаться не с руки.
У рано умершего отца Шуваловых, Ивана Максимовича Старшого, был родной брат, почему-то названный тем же именем – Иван Максимович Меньшой. Он дослужился всего лишь до капитанского чина и женился под старость на красавице полячке. Она звалась Татьяной Ростиславской. Оставшись с малолетним сыном, свет-Ванюшей на руках, красавица полячка уехала в свою деревеньку, в глушь Смоленской губернии. А когда сын вырос и вернулся в Москву, ни одна женщина не могла оторвать от него глаз.
Уж больно красив, пригож и статен удался юноша. Взглянув на такого, молодки – и замужние и незамужние – для вида опускали глаза долу, а выбрав момент, стреляли из-под собольих бровей стрелами, одолженными у шаловливого мальчугана по имени Амур. А характером Ванюша удался еще лучше, чем лицом – и добр, и покладист, и умом не глуп.
Увидев двоюродного брата, Шуваловы поняли, что перед таким соблазном не устоять и императрице. Разумовский уже не молод. Ходили легенды о размерах его мужского предмета. Но умом хохол не далек, а это ведь тоже не последнее дело. Братья определили юного красавца ко двору, в камер-пажи. А Мавра Егоровна постаралась обратить внимание императрицы на новичка при дворе – и она назначила ему состоять камер-юнкером при своей особе.
И с тех пор Разумовский даже в пьяном виде уже не осмеливался поднять руку на братьев Шуваловых. А Ивану Ивановичу Шувалову отвели особую комнату во дворце – рядом с покоями императрицы.
Началось время Ивана Шувалова. С тех пор вошло в употребление выражение – быть во времени. Позднее замененное другим – быть в случае, потому что время некоторых фаворитов случалось таким коротким, что его и временем не назовешь, не время, а именно случай. Но Иван Шувалов оставался при императрице до последнего ее часа.
Во-первых, его оберегали братья, а пуще всего Мавра Егоровна, за версту чуявшая любое коварство. Приглянулся императрице статный конногвардеец Никита Панин – его тут же спровадили послом в Данию. А когда императрица увлеклась неотразимым красавцем Бекетовым, ему порекомендовали мазь, от которой лицо должно обрести приятную свежесть и привлекательность, но вместо этого покрылось такими язвами, что он уже не мог показаться при дворе.
Старшие братья Шуваловы, получили графские титулы и фельдмаршальские чины, под их присмотром собирались все доходы в государственную казну. Младший, Иван Иванович Шувалов оказался на диво и не по чину бескорыстен. Он отказался от графского титула и от обширных поместий, от денег и от звания фельдмаршала.
Только науки и искусства привлекали его внимание. И Елизавета не отказывала своему любимцу, когда он просил денег на помощь Михайле Ломоносову или на учреждение университета.
Университет открыли в Москве. Вот уже два года, как важные профессора читали лекции, а беспечные студенты зубрили латынь и постигали премудрости Аристотеля и Евклида, штудировали сочинения новейших химиков и физиков, а отец-основатель университета не имел возможности взглянуть на свое детище, неотлучно находясь при императрице в северной столице, потому как она не любила его отсутствия.
Директором университета назначили Ивана Ивановича Мелиссино, потомка византийских императоров, знатока греческого и прочих древних языков. Чтобы в Петербурге не забыли о вверенном ему заведении и дабы доставить удовольствие своему покровителю, умевший угодить грек выбрал двенадцать студентов, более других преуспевших в науках, и доставил их на прием к самой императрице, чтобы и она удостоверилась, что деньги из казны потрачены не напрасно и есть у нас теперь студенты, не из Германии привезенные, а свои, доморощенные Платоны и Невтоны.
Так Потемкин, незадолго до того удостоенный золотой медали за успехи в науках и попавший в число счастливчиков, оказался в тронном зале только что отстроенного Зимнего дворца.
9. Императрица Елизавета
Веселая царица
Была Елизавет.
А. К. Толстой.
…в закон себе вменяя
Страстей единый произвол.
А. С. Пушкин.
Императрица Елизавета Петровна благосклонно отнеслась к студентам. Студенты действительно выглядели как настоящие – в камзольчиках и при шпагах. А один из них, повыше остальных ростом, так даже и не студент. Студент, конечно, но да и не только… Высокий, стройный красавец, пригожий и, сразу видно, пригодный не только для наук.
На молодых людей императрица взгляд имела острый и сразу примечала, кому в каком качестве прилично быть. Науки – дело полезное. Но если молодой человек способен к воинскому поприщу, то военный мундир ему более к лицу, чем студенческий. А в военном звании молодые люди, будучи при мундире, пользуются вниманием дам и немало осведомлены и в делах любви.
Любовь императрица почитала делом для государства не менее важным, чем науки. Ее матушка никаких наук не знала и даже грамоте не обучалась. Владела только природным женским делом, навык в нем постигается природной сноровкой и чутким сердцем, без профессоров и лекций. И достигла через то трона.
Сама Елизавета к любви имела очень большую склонность. Несколько раз ее налаживались выдать замуж – и за французского короля, и за немецких принцев – всех своих суженых она успевала полюбить от одной только мысли о них, и любила даже несмотря на то, что все ее браки расстроились, любила по одним воспоминаниям.
А уж как она любила первого своего «милого»! Бравого гвардейца Шубина у нее отняли и упрятали в Сибирь, разлучили голуба с голубою. Только она его не забыла. Вернув отцовский трон, велела Шубина разыскать и в память о любви их наделить имениями. Душа ее к любви была отзывчива, на мужскую ласку памятлива, за все нежное, приветное по женски безотказна.
Поэтому и обвенчалась с сыном простого казака, чтобы любить без греха. Да как в любви без греха. Любовь и грех превозмогает, коли милый хорош с лица, да и фигурою удался. Как ей не любить своего Ванюшу Шувалова – такого лапушку во всем свете не сыщешь. И пригож, и мил, а по доброте своей сущее дитя. И нет ему ни в чем отказу.
Вот и университет этот. Говорят, еще родитель ее покойный, государь Петр I, велел учредить, чтобы как в Германии и во Франции. Ванюша и учредил, ему науки по душе. И студенты теперь свои, не нужно в Германию посылать, тут, у себя дома, наукам обучатся. Науки ведь тоже нужны в государстве.
Только ее душа больше к любви склонна. А студент-красавец уж больно хорош. Такой не только к наукам способен. Его и в гвардию можно. Ласково посмотрев на Потемкина, императрица спросила стоявшего рядом с троном Мелиссино:
– Кто таков?
– Потемкин, президента Камер-коллегии Кисловского племянник, из смоленских дворян. В древних языках успехи. И в церковной истории.
Поняв, что императрица заинтересовалась его подопечным, Мелиссино кивнул Потемкину и тот подошел ближе к трону.
– Кто ж тебя, такого молодца, в студенты определил? – спросила императрица и с материнской нежностью добавила, – тебя бы в гвардию, да и в придворную службу тоже подошел бы.
– В гвардию записан, в Конногвардейский полк рейтором, – отрапортовал Потемкин, чувствуя, как смущение, охватившее его в первое мгновение, когда он увидел, что Мелиссино подзывает его к императрице, вдруг само собой улетучилось.
– Рейтором? Жалую тебя капралом, – кокетливо улыбнулась Елизавета и невольно окинула юношу совсем не материнским взглядом.
Обычно официальные приемы и церемонии наводили на нее скуку. Но на этот раз, после разговора с красавцем-студентом, настроение улучшилось. В последние годы забывчивая, и в мелочах, и даже в важных делах, она не забыла о Потемкине и на следующий день напомнила Мелиссино о капральстве для приятного юноши.
Елизавете еще не было и пятидесяти. Потемкину только-только минуло восемнадцать. Молод, но и Шувалова она взяла к себе в камер-пажи, когда тому исполнилось немногим больше двадцати. И ничуть не разочаровалась. Несмотря на молодые годы, ни в чем упрека он не заслужил. И при всей мягкости характера и скромности, во всем оказался сведущ и исполнителен.
Заметил ли Потемкин благосклонность императрицы? Понял ли, что в один миг могла измениться его судьба? И совсем не потому, что он преуспел в древних языках и в познании церковной истории, а совсем по другим причинам?
Заметил. И понял. Потемкин уже знал тайну женщины. Не знал, как не узнал ее, эту тайну, во всю свою жизнь, а познал. Познал тайну соития с женщиной. Тайну обладания ее телом.
Познал власть вожделения, вызываемого срыванием одежд с ее тела, которое нельзя постичь ни с первого раза, ни после многократного его изучения – жадными глазами, торопливыми руками, всем своим телом в бездумном соитии, – а потом умом, который возвращается после соития из провала в бездну хаоса, где ни он, ум, властвует над телом, а торжествует оно, тело, торжествует своим телесным торжеством, не обращая внимания на ум, теряющий власть и способность соображать и руководить телом, исчезающий непонятно куда, когда обладание женским телом вдруг исторгает человека из условностей этого мира, прерывает время и ввергает его, человека, в кипящий хаос, откуда он, человек, был когда-то извлечен и куда ему суждено однажды провалиться навсегда и безвозвратно.
Хаос соития заканчивался возвращением в этот мир. И ум опять овладевал телом, обессиленным телом женщины. И возникало то чувство, которое он испытывал, вглядываясь в мерцание бездонного ночного неба, или когда в памяти всплывал темнеющий дверной проем той баньки, где его родила мать, или когда он видел человека – ребенка или старика – бессмысленно, с отсутствующим пустым взглядом жующего пищу.
Какая сила только что проделала со мной все это, и как она, эта сила, всемогуща, и как легко она подчинила меня – и подчинит опять, стоит лишь повернуть голову на звук ровного дыхания, увидеть ту белизну женского тела, сводящего с ума, ту раздвоенность груди, тот темнеющий низ живота… Эта сила в женщине? В подчиненном, безотказном, послушном, подвластном мне ее теле, сводящем меня с ума и ввергающем в пропасть не этого, а иного мира, который не есть бытие и не есть небытие, а некая граница между ними, где вожделение, жажда обладания, ускользающая сладость соседствует с ужасом и страхом спасительного беспамятства?
10. За что?
– За что сия награда?
– Она невольный сердца знак.
Анонимная пьеса XVIII века.
Да, он знал тайну соития. Знал, что она есть, эта тайна могущества и всевластия женского, бесконечно непознаваемого, как глубина небес, тела.
Он знал больше. Он знал, что женщины – все разные – одинаково наделены этой тайной, этой силой и, обладая ею, сами подчинены этой никем не превозмогаемой силе. И босоногая быстроглазая крестьянская девка, и с виду строгая монахиня, и восседающая в сияющем зале на золотом троне императрица подвластны и покорны этой желанной силе.
Сила эта, скрытая в темных, неведомых уголках души и тела, может заставить сделать невозможное, немыслимое, губительное, неподдающееся потом осмыслению никаким – ни высоким, ни низким – умом мужчины. И равно так же она неподвластна уму женщины.
В отличие от своих сверстников, соучеников по университетским учебным классам, Потемкин был наделен не просто способностями к усвоению знаний. Он – по природным своим задаткам, или по дару свыше – обладал умом, способным постигать главное, видеть суть. Таков ум мудрецов и гениев. Потемкин не был ни гением, ни мудрецом, он стал бы мудрецом, если бы все-таки ушел в монахи, заперся в келье.
Но желание превзойти всех, жажда первенства, блеска, жажда славы и празднично-торжествующего величия удержала его от монастыря и рубища отшельника или власяницы подвижника. И ум, обнажающий суть вещей, как соблазнитель готовую отдаться женщину, достался будущему славолюбцу, витающему в мечтах о заоблачных высотах.
Восемнадцатилетний Потемкин, попавший в тронный зал Зимнего дворца, мог понять то, что многим из его сверстников, вместе с ним представленных императрице, не дано было понять за всю их жизнь. Пристальный взгляд на мир – взгляд, которым он с пятилетнего возраста смотрел вокруг себя, всегда замечая главное и определяя причину и суть, проницательный, неглубокий и оттого еще более действенный ум, опыт, небогатый, но все-таки уже имевшийся, жадно поглощаемая книжная премудрость и чуткий слух, улавливающий не для всех ушей вполголоса сказанное слово, давали ему такую возможность.
Он увидел на троне не монархиню, а женщину. Владетельную государыню, подвластную той самой силе, которой не способны противостоять ни мужчина, ни женщина. Силе, исходящей из вечного желания непреодолимого соития и воспоминание о нем, даже скрытое напоминание, даже безмолвный намек на понимание его возможности, мелькнувшее во взгляде знание, что это соитие существует как таковое, и в нем единственно смысл бытия в этом, во всем остальном обманном и бесполезном, мире, способно вызвать безмерную благодарность женщины.
Только за один его взгляд, по которому императрица уловила, что он понял, что она – женщина, Елизавета одарила его таким же невольно ласковым взглядом. Тут же по женски благодарно присовокупив к этому скрыто нежному взгляду чин капрала. Записанный в Конную гвардию рядовым, Потемкин знал, что в мирное время иные рядовые до капральства служат лет пять. Он же в одно мгновение перемахнул через две ступеньки служебной лестницы.
За что? За какой подвиг, за какие заслуги, за какое отличие?
Потемкин в свои восемнадцать лет знал, за что.
Он знал, что монахиня, которую он впервые познал как женщину, пожаловала бы ему любой чин – и капрала и фельдмаршала, имей она такую возможность. Как императрица и пожаловала фельдмаршалом простого казака Разумовского, ни разу в жизни не побывавшего на поле боя.
И не только фельдмаршалом – имениями и богатством неслыханным, как и его родного брата – чинами и гетманством, верховной властью над Украиной, обширностью земель, не уступающей знатнейшим европейским державам. За что пожаловала? Потемкин знал, за что.
А за что отец императрицы Елизаветы пожаловал императорской короной ее мать, Екатерину I, через все ступеньки сословий, званий титулов и чинов? Пленная девка подлого сословия, взятая из-под солдатской телеги, была возведена силой, исходящей из тайны плотского соития, на престол великой империи на глазах у ошеломленного царского двора. И все знали, за что.
За то же самое, за что сама императрица Екатерина I возвела – не на трон, им она еще не могла распоряжаться по своему хотению, а в свой будуар, ласкающего взгляд нежной красотой лицо камергера Вильяма Монса, отличного от прочих изящными манерами и стройной фигурой. Что заставило их обоих забыть страх, пренебречь поистине смертельной опасностью, ведь оба знали беспощадный, кроваво-бешеный нрав жившего еще Петра? И Монс поплатился жизнью. За что?
За то же самое, за что бешеный Петр, казнив Монса, не казнил Екатерину, а только свозил ее посмотреть на отрубленную голову красавца камергера, и провел ее так близко к эшафоту, что платье императрицы коснулось окровавленных досок помоста, наскоро сооруженного для безжалостного назидательного действа.
А не будь Петра, сойди он по невесть каким причинам в могилу, Монс стал бы первой персоной в государстве. За что?
За то же, за что Бирон, безродный нищий студент, изгнанный за неспособность к наукам из университета, стал регентом при наследнике великой империи Российской и ее полновластным хозяином.
За то, за что теперь, при дочери Петра, братья Шуваловы, устроив в спальню императрицы своего двоюродного брата красавца, на досуге интересующегося науками, владели всей страной и обирали ее как хотели.
Тайная власть соития, сильнее страха смерти, боязни греха, ломала веками укорененные обычаи, отменяла писаные и неписаные законы. Почему? Ведь не так уж она сладка. Но вожделенна. А почему – на этот вопрос уже никто не знает ответа.
Монахиня, через которую Потемкин познал женское тело, за ночь, наполненную сдерживаемыми стонами, за разрешение томления плоти, жертвовала спасением души, и благостью райской вечной жизни. Тайная сила соития была сильнее.
Мой виноградник у меня при себе…
Моего собственного виноградника я не стерегла…
Монахиня стерегла, но не устерегла.
Потемкин знал силу естества, не единожды испытав эту силу – и властвуя над овладевающей своей жертвой женской плотью и подчиняясь силе своей плоти. Знал и понимал, как всемогуща даже случайная, легкая тень этой силы – что и подтверждал его капральский чин.
Так что все Потемкин заметил, все понял. В свои восемнадцать лет он уже все знал и понимал. Но воспользоваться случаем ему не представилось.
Во-первых, некому было поруководить сообразительным и способным юношей, сам по себе он все-таки еще молод и неопытен. А во-вторых, спустя несколько дней студентов показали при малом дворе, где Потемкин увидел великую княгиню Екатерину Алексеевну и надолго лишился способности строить планы и трезво мыслить, а частично утратил и память, и чувство времени.
11. Она, она!
Гром и молния!
Боевой клич самнитских воинов.
Как будто громом поражен.
А. С. Пушкин.
Прием при малом дворе был не таким торжественным и официальным, как при большом. Великий князь и наследник престола Петр Федорович студентами не заинтересовался. Зато великая княгиня с радостью уделила им много внимания.
Екатерине Алексеевне скоро исполнялось тридцать лет. Она давно уже оправилась от первых родов и душевных и физических потрясений. Поляк Станислав Понятовский с европейски изысканными манерами украсил ее жестоко и несуразно начавшуюся жизнь в России. И это устроенное своими руками женское счастье вселило в нее надежду на будущее. Она расцвела, блистая умом и зрелой красотой, рядом с уродом мужем.
Великую княгиню занимала свободная беседа со студентами. Она с интересом слушала их речи, не упуская случая показать и свои познания. Питомцы только что устроенного храма наук почувствовали себя с ней на одной ноге и весело болтали, забыв условности придворного этикета. Один только Потемкин не вымолвил ни слова.
Живые синие глаза великой княгини, ее длинные черные ресницы околдовали впечатлительного потомка гордых самнитов, до того втайне ставившего себя выше всех, с кем его сводила судьба. Его пленили грациозные движения великой княгини. Жесты ее маленьких красивых рук завораживали и лишали дара речи. И в то же самое время так много говорили, словно намекая на то, о чем не говорят словами. В каждом ее жесте мелькало что-то неизъяснимо женское, ускользающее и обещающее, словно говорящее «Знаешь? Хочешь? Можешь? Догони!»
Потемкин знал, что такое женщина. Он знал, что такое женское тело, томящееся, влекущее, ждущее прикосновения, податливое и поглощающее. Но он не знал, что такое любовь. Игривая, дразнящая, грациозная и опасная, как красивый выпад шпаги искусного фехтовальщика.
Женское тело было для него неизъяснимой, даже страшной бездной. И в то же время чем-то подвластным, покорно зависимым, изведанным, хотя и не окончательно.
Великая княгиня ошеломила его, он растерялся и утратил всякую способность рассуждать. Вернувшись в Москву, Потемкин перестал ходить на занятия, дни и ночи читал и перечитывал книги, словно лихорадочно отыскивая в них ответ на вопрос, который не мог даже сам себе задать.
Он утратил чувство времени и очнулся только тогда, когда прочел в «Московских ведомостях» свою фамилию в списке студентов, исключенных из университета за нехождение в классы.
Дядя, президент Камер-коллегии Кисловский, который мог бы заступиться за племянника, уже несколько лет, как умер. Мать требовала, чтобы Гриц повинился перед начальством, поклонился в ноги, испросил прощения и закончил курс обучения, а там, смотришь, и получил бы какую-никакую должность, женился да наживал бы детушек, как все добрые люди, при своих-то деревеньках.
Ему, витавшему мыслями в заоблачных высотах, повиниться? Ему, с высот своих самнитских предков, родством стоявших выше царей московских, спуститься до поклона университетским чиновникам? И прозябать в какой-нибудь должности, выкраивая сотню душ из жалких деревенек, которые достанутся ему в наследство по разделу с сестрами?
Да он уже капрал Конногвардейского полка! Пожалованный через два чина сверх старшинства самой императрицей! За что пожалованный? За один только его не рабский взгляд, который она уловила женским чувством, она, женщина на троне, по бабьи готовая прилепиться к мужской силе, удерживающей и сокрушающей троны.
Служба в конной гвардии требовала немалых денег. Капральское жалованье не так уж велико, а фельдмаршальское далеко. До фельдмаршальских чинов без сильных покровителей не дослужиться. Нет уж, лучше своим домком да при своих деревеньках…
Переубедить мать Гриц не смог. Зато епископ Амвросий, его духовник, поддержал и даже одолжил пятьсот рублей на обустройство в военной службе. Сам почти с детских лет сирота, воспитанник дяди, старца Киево-Печорской лавры, Амвросий начал свой путь простым монахом, дорос до епископа, а перед этим служил архиепископом Новоиерусалимского монастыря, стены его хранили память о патриархе Никоне, вознесшимся с крестьянского подворья в царские палаты, и выше царей себя возомнившим.
Амвросий отговорил Потемкина от монашества – не с его непомерным честолюбием надевать рясу. Самомнение и необузданность духа, гордость и жажда власти пусть буйствуют на свободе, в миру.
Потемкин порывался одним разом покончить с одолевшими его страстями – уйти в монастырь. Но Амвросий прав. С самнитским гордым нравом в монастыре придется не легче. К тому же Потемкин не рассказал Амвросию главного.
Там, в Петербурге не только капральство в Конногвардейском полку, первая ступенька, ведущая наверх, к славе… Там, в Петербурге – она… Ее синие глаза, ее насмешливый игривый взгляд, ее манящие жесты изящных красивых рук…
