В. Ф. Потапов
Марфа Васильевна. Таинственная юродивая. Киевская ведьма

Глава IX

Похороны царицы. – Народная молва о причине ее смерти. – Государь и юродивый. – Виселица. – Приготовления к казни. – Рассказ тюремщика. – Побег атамана Грозы из темницы. – Отшельник. – Опять юродивый. – Его молитва и смерть. – Гробница государыни Марфы Васильевны.

Уныло, грустно благовестили колокола московские. Москвичи толпами стекались со всех сторон в Кремль; пред Вознесенским монастырем народ затопил площадь: негде было, как говорят, упасть яблоку; все вполголоса разговаривали между собою, и на лице каждого можно было прочесть, что нерадостное событие собрало вместе общую семью царя русского.

Пожилой купец (отирая слезы и осеняя себя крестным знамением). Господи! Не поставь нам горесть нашу во грех! Не роптать на премудрый промысел Твой собрались мы сюда все единодушно, но молиться о упокоении души нашей общей матери, отдать последний долг ее священным останкам…

Молодой сиделец. Истинная правда! И торговля на ум нейдет, горе за горем. Лишь только успели отпраздновать свадебный пир, да молвить: слава богу, есть на Руси матушка-царица! А ее уже и не стало, и вот мы сиротеем снова… Эх! Как подумаешь, зачем мы собрались теперь, так сердце слезами и обливается! Провожать государыню, провожать общую мать, а куда? В такой путь дальний, откуда уже нет возврата.

Крестьянин в пониточном кафтане. Не погневитесь, почтенные, на том, что я спрошаю у вашей милости: от чего это скончалась матушка-царица? Говорят, вишь извели люди недобрые?..

Замятня (пробираясь сквозь толпу и услышавши последние слова крестьянина). Держи, молодец, язык на привязи! Непригоже середи площади, государь ты мой милостивый, при таком многолюдстве говорить слова противные; и думать-то нам о делах царских не подобает. Одному Господу известны пути его! Могут ли быть в царстве русском люди недобрые к своим государям? Творцу угодно было призвать матушку-царицу в Свои селения, а нам следует молиться о упокоении невинной души ее и плакать о сиротстве своем. Остальное все, государь ты мой милостивый, в руце Божией!

Фома Фомич (кланяясь Замятне). Здравия желаем, батюшка Прокоп Петрович! Вот опять Господь привел свидеться. Уж теперь мы у вас в гостях, только куда гостить невесело, когда ехали в Москву на пир, а приехали на похороны.

Замятня (снимая шапку). Что делать, государь ты мой милостивый, видно, такое уже счастие наше. Давно ли ваша милость из Новгорода?..

Фома Фомич. Четвертый день, батюшка Прокоп Петрович! Все собирался известить приятеля, да вот экая несчастная оказия, руки отняло, на ум нейдет и ноги ходить отказываются. (На ухо Замятне.) А что, Прокоп Петрович, на меня, чай, ты по старому хлебосольству не осерчаешь, ведь в самом деле дивное диво… то есть кончина-то государыни! Не слыхать, что за причина? Вам это известнее: неужели правда, как болтает народ, что ее извели люди недобрые? Кажись, Марфа Васильевна дороги никому не перешла и зла ни единой душе не сделала.

Замятня (также на ухо и пожимая плечами). Бог весть как сказать, Фома Фомич! Дело, государь ты мой милостивый, темное; болтают много, и между боярами толк идет, будто государя изведанные разными зельями; подозревают вишь в этом деле дядю покойной супруги государя, Марии Темрюковны, князя Мамстрюка и многих еще князей и бояр; у некоторых делали обыски и нашли мешки с зельем; некоторые захвачены и рассажены порознь; поговаривают, что без пытки, без суда и без расправы на Лобном месте не обойдется. Да бог весть как верить этому, государь ты мой милостивый! По-моему, скорее справедливо то, что Марфа Васильевна издавна имела в себе недуг, который зовут сухоткою, ну а остальное вам известно: с первого дня брака ей сделалось еще тяжелее, государь ты мой милостивый, немочь усилилась, и Богу душу отдала… да смотри, Фома Фомич, будь поосторожнее, знаешь, я ведь разболтался только так по-дружески.

Фома Фомич. Э! Батюшка, Прокоп Петрович, да разве мы не смыслим пословицы: ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами. (Вслух.) Благодарим, батюшка, на умном слове. (Потом опять на ухо Замятне.) А не слыхать, где теперь, батюшка, суженый изреченной дочери Василья Степановича, Натальи, которая, говорят, вышла замуж, да за другого?

Замятня (вслух). Сын ладожского наместника и племянник вашего тысяцкого? Не могим знать, государь ты мой милостивый, об нем речи не было…

Тысяцкий (пробираясь в парадном кафтане сквозь толпу к Вознесенскому монастырю и услышав последние слова Замятни). Старинный приятель! Прокоп Петрович, спасибо, брат, люблю за обычай, не забываешь нас и заодно! Как поживаешь, старинушка? (Замятня и Фома Фомич кланяются; многие в толпе снимают шапки.)

Замятня. Челом бьем милостивцу! Как Господь Бог милует? Верно, изволишь пожаловать разделить с нами горькими печаль-кручину аль по наказу государеву?

Тысяцкий (вздыхая). Ох уж и не говори, Прокоп Петрович, едва ноги таскаю! Общая горесть сердце гложет; старик-брат свалился, лежит при смерти. Бог весть, успею ли, приехавши из Москвы, застать в Ладоге живого; да и ехать-то не с чем: четвертый день ищу племянника, и слуху нет; прошла молва, что он поступил в дружину государеву на службу, вестимо с горя. Говорят, царь-батюшка полюбил его и посылал его с дарами к болящей государыне, племянник скакал сломя голову, да уж в живых ее не застал, и как услыхал это, дары бросил, вскочил на лошадь, ускакал неведомо куда; в Александровскую слободу не явился и с тех пор как в тучку канул, вот какое горе-то. (Отирает слезу.) Да вот уж и бояре начинают в монастырь собираться, скоро обедня начнется и государь приедет; пора и нам пробираться. Не хочешь ли, Прокоп Петрович, проведу тебя.

Замятня. Сделай милость, батюшка! (Замятня и тысяцкий уходят.)

Стражники (расталкивая толпу). Дорогу, дорогу, расступитесь!..

В толпе голоса. Кто это? Никак тесть государев. Так и есть он – Василий Степанович. Дорогу, ребята!..

(Василий Степанович Собакин показывается. Он идет тихо, грустный, и кланяется народу, который, снявши шапки, расступается и кланяется ему).

Незнакомец в черном охабне (вполголоса). Небось теперь опустил голову, а кто виноват? – сам, честолюбие, гордость: хочу быть тестем государевым! Так и сбылось, сам добился почестей, а где дочь?

(Народ с любопытством оглядывается на незнакомца; некоторые смотрят на него подозрительно и перешептываются).

Псковский купец (который давно уже вглядывался в черты незнакомца, кричит): Слово и дело, слово и дело!

(Является земский ярыжка с обхожими, купец шепчет Земскому на ухо, он отдает приказание обхожим, те бросаются и хватают незнакомца, который хотел скрыться в толпе; его уводят. Любопытные окружают купца и расспрашивают).

Псковский купец (отвечая на вопросы). Да, узнал я его! Это был сам Атаман-Гроза, который нагнал страх на весь Новгород, разбойничал со своей шайкой и в прошлом году ограбил меня, я его тотчас узнал. (Шум в народе увеличивается; между тем Владимира увели.)

Один из толпы (старику). Дядя Пантелей, да что же за девушка идет за тем, как бишь его, Гроза, что ли? Вишь какая пригожая и как, голубка, плачет, что река течет, знать его разлапушка. Благо не видят обхожие, как она рюмит по разбойнике, а то не миновать бы и ей…

Старик. Полно болтать, Андрюха, что нам за нужда, над ними бы это и деялось…

(Молва в народе продолжается).

Первый из толпы. Ах ты господи, смотри-ка, какой смелый, идет при таком многолюдии и не боится! Знать сорвиголова.

Второй. А какой ражий! Ну, брат, этот гусь задаст тулумбаса, так не опомнишься.

Третий. Да и глаза-то у него разбойничьи.

Молодая девушка (старухе). Ах, бабушка, как жаль этого, что увели-то! Какой он пригожий, словно красная девица! Не может статься, чтобы он был разбойник…

Старуха. Молчи, Марфуша, девичье ли дело хвалить мужчину, да еще разбойника? Ты знаешь, эти чудесники знают всю подноготную, может, страшнее нелегкого, прости господи мое согрешение, а прикинулся красавиком… мы и не такие виды видывали.

(Поезд опричников верхами разгоняет народ).

– Дорогу, православные, дорогу… Государь с боярами едет!

(Говор в народе утихает. Иоанн IV, в сопровождении бояр, многочисленной свиты и опричников, показывается; все снимают шапки, но нигде не слышно радостных приветствий. Гробовое молчание. Все разделяют горесть своего государя. Лицо Иоанна мрачно и грустно. Поезд медленно приближается к Вознесенскому монастырю, из ворот которого появляется митрополит и духовенство в черном облачении и настоятельница с сестрами. Всеобщее уныние).

Юродивый Яша (с огромною палкою пробирается сквозь толпу и, подбегая к государю, останавливает его лошадь). Здорово, Васильич! Куда едешь? Что повесил головушку? Знать похороны править не пир пировать!.. Что делать, мое красное солнышко, ведь кажись бы выше тебя и не было, ан нет, на деле-то иначе – есть царь небесный, Который располагает всеми царями земными. Полно же кручиниться, горем не прибавишь, не убавишь. Смотри-ко, у тебя какая семейка! Заплачь ты, так ведь все в голос зарыдают, а уж если зарыдает матушка Русь, так тогда земля застонет, небу жарко будет. Полно, Васильич, молись Богу, и я, грешный, помолюсь за тебя…

Государь. Спасибо, Яша, спасибо, человек Божий! (Обращаясь к боярину.) Выдай ему десять серебряных рублевиков.

Яша (не принимая денег, которые дает ему боярин, и обращаясь к Государю). Спасибо, Васильич! Спасибо за ласку, а денежку сам береги на черный день! Вишь у тебя, кормилец, то свадьба, то похороны, изъян за изъяном… я, батюшка, побогаче тебя – пришел ночью к твоим красивым хоромам, да на крыльце и лег свернулся, а там взошло красное солнышко, встал встряхнулся, да и был таков, и пошел в Божий храм молиться за тебя, да за всю Русь православную. Пойдем-ко лучше к обедне да помолимся за упокой души усопшей…

(Поезд двигается к Вознесенскому монастырю. Яша рядом с государем бежит туда же. Начинается звон во все колокола).

Чрез несколько месяцев после этого печального дня в Новгороде с раннего утра заметно было чрезвычайное волнение: толпы новгородцев спешили на сенную площадь, где, неподалеку от городской тюрьмы, возвышалась виселица со всеми нужными приготовлениями для предстоящей казни; толпы любопытных беспрестанно переходили от двух рядовых столбов к тюрьме и обратно. Солнце еще только поднималось белым шаром на востоке.

Один из толпы. А что, ребята, много ли сегодня будут вешать разбойников?

Другой. А кто их ведает! Говорят, одного, да зато самого главного, что звался атаманом Грозой, а этот десятерых стоит, он ведь был набольший, так ему и надо карачун! Разбей о камень голову, ноги без головы не пойдут.

Третий. Как бы не так! У них, брат, за набольшим нет остановки: повесь одного атамана, выберут другого, убей другого, выберут третьего, и конца не будет.

Четвертый. Ребята, побежим к тюрьме, вишь туда сбежалось сколько народу, знать поведут гуся-то скоро. (Все бегут к тюрьме.)

Тюремщик (бледный, испуганный, говорит народу). Эх, ребятушки! Уж и не говорите: как взгляну на виселицу, так по-за-коже мороз и подерет – не пришлось бы самому попасть на нее.

Голоса в толпе. Что ты, что ты, дядя Еремей! Да про что тебя на виселицу? Ты старик добрый! У того соловья, что грабил проезжих, вероятно твоего поздоровее – ведь он у тебя в клетке.

Тюремщик. Был соловей, да вылетел…

Все (с удивлением). Как так?..

Тюремщик. Да вот как: когда привезли его, проклятого, сюда из белокаменной да посадили ко мне, так он, куда тебе! – притворился таким смиренным, бывало водой не замутит, что заговорит, то заплачет. К нему и утро и вечер ходила какая-то девушка, красавица такая, что и сказать, нельзя; она говорила, что была воспитана с ним вместе; она два раза в день носила ему пищу и всегда бывало, как увидит его, так и зальется как река. Вот я и сжалился над окаянным, выпросил у набольших позволения допускать к нему девчонку, а там и цепи с него сняли. Все шло хорошо. Он по-прежнему вел себя смирно, а вчера, как услышал, что получен указ от великого государя казнить его – избожно перекрестился и, заплакавши, сказал: что заслужил, то и получаю. Куда мне, стало жалко его тогда; вы знаете, ребятушки, я хоть и тюремщик, да ведь добрый человек…

Голоса в толпе. Знаем, знаем…

Тюремщик. Ну вот вечером приходит к нему девушка; принесла порядочную сулеечку романеи и просила передать любезному; я – вы знаете – добрый человек, думаю себе: почему же не дать ему выпить, ведь уж это будет в последний раз перед смертью; отчего не отвести горемыке душу. Взял сулеечку да захватил свою кровную – ендову бражки и пошел к нему; признаться, сам с ним выпил на прощанье и стражникам поднесли. Я порядком отуманился, едва добрался до постели и захрапел. Просыпаюсь нынче: голова словно свинцом налита, каморка так и ходит около меня кругом; я вскочил. вижу, что проспал, испугался, хочу идти – не тут-то было; ноги не слушаются; я к двери, дверь от меня: верно подсыпал чего-нибудь, окаянный! Прихожу к тюрьме: стражники храпят и бердыши из рук выпали – насилу добудился; отпираю дверь, вхожу, батюшки мои! свету Божьего не взвидел: железная решетка в окне выпилена, солома в углу лежит несмятая, а разбойника как не бывало!

Голоса в толпе. Ахти, батюшки! Так он бежал? Вот беда! Опять около Новгорода проезда не будет.

Тюремщик. To-то и беда, что уж старого воробья на мякине не обманешь и его в новгородский лес не заманишь. Проклятый, как на смех, начертил гвоздем на стене: «Прощай, дядя Еремей, скажи, чтобы меня не искали: собрался я в Литву, еду, еду и следу мне нету!..» Так вот какие дела-то… (Тюремщик плачет и, махнувши рукой, удаляется.)

Народ разговаривает и расходится.

ТРИ ГОДА СПУСТЯ

Луна, в золотой порфире, медленно плыла над Москвою, то купаясь в прозрачном облаке, то освещая готические стены и башни Симонова монастыря.

Ночь была июльская, прекрасная; все в святой обители иноков покоилось сном, только мерцавший в одном окне слабый огонек да изредка тень, мелькавшая на белых стенах скромной кельи, свидетельствовали о бодрствовании смиренного инока. Это был мужчина молодых лет, прекрасной наружности; на его бледном, истомленном лице ярко выказывались следы грусти и какого-то самоотвержения. Черная грубая власяница покрывала его тело, по-видимому привыкшее более к парче и бархату; тяжелые вериги на шее и четки в одной руке, книга в другой довершали принадлежность одеяния. Он стоял на коленях пред резным распятием и клал земные поклоны. Долго и усердно молился инок, читая про себя священную молитву, и только шелест грубой власяницы да однообразный звон вериг нарушали безмолвие кельи… Наконец дыхание его сделалось прерывистее, глаза загорелись каким-то невыразимым огнем, а земные поклоны продолжались…

– Боже! – произнес он уже вслух, но слабым голосом. – Боже! Возвеличь яко кедр Ливанский святую Русь, сохрани и спаси царя православного. Боже! Прости, прости ей мои мучения… Слезы брызнули из глаз инока, он не в силах был докончить молитвы и упал ниц пред распятием.

– Нет, не могу более молиться! – вскричал он наконец, подымаясь с земли. – Не могу, хотя бы и желал. Господи! Не вмени во грех и преступление заповедей Твоих, мирскую слабость несчастливца, которого сердце и под власяницей бьется по временам внятными ударами воспоминания о прошедшем, из памяти которого ни тяжкие вериги, ни строгий пост не изгладили огорчения о потерянном житейском счастии, и грешный инок, удаленный от мира, мечтает и плачет о мирском, о былом… – Рыдания заглушили слова отшельника, и он в изнеможении упал на скудное ложе.

Кто-то три раза постучал в дверь кельи и звонким голосом произнес:

– Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас!

Инок опомнился, привстал на постели, отер поспешно катившиеся по щекам слезы и потом тихо отвечал:

– Аминь!

Дверь отворилась.

В келью вошел юродивый Яша. «Здорово, отец Игнатий! Как живешь-можешь? Не закрывайся, родимый, вижу – опять поплакал. Благослови-ко лучше меня, да пойдем молиться; скоро ударят к утренней…

Инок благословил Яшу, потом, поспешно одевшись и накрывши голову клобуком, последовал за юродивым. Они пришли на паперть монастырского собора, оба упали на колени, и усердная молитва их полетела в горняя. Долго молился инок, долго юродивый лежал распростертым на земле пред иконою Богоматери… Колокол ударил к утренней молитве… Ключарь отпирал собор…

Отец Игнатий подошел к Яше и ожидал, пока тот поднимется с земли; юродивый по-прежнему лежал неподвижно… «Бедный! Он, верно утомившись молитвою, заснул… – сказал инок и начал будить юродивого… Тот был холоден… бездыханен… – Он умер, не дышит… – сказал инок, прислушиваясь к дыханию Яши, и начал класть поклоны земные поклоны, произнося тихо: Господи, приими дух его в селения Твои!..»

Утренний колокол благовестил сильнее…

Гробница государыни Марфы Васильевны

Кончина государыни Марфы Васильевны достаточно неизвестна: иные уверяют, что она скончалась от изнурительной болезни, которая уже давно таилась в ней и усилилась с того времени, когда она сделалась царицею Руси. Из происшествий же тогдашнего времена видно, что кончина ее приписана действиям будто бы злых людей, которые извели ее зельями… Все, что нам осталось воспоминанием о несчастной государыне, так рано увядшей и, может быть, вмещавшей в себе свойства добродетельной Анастасии^[22], – это ее гробница! Войдите в соборную церковь Вознесенского монастыря и вы увидите по правую сторону главного входа эту гробницу, над которой скромная надпись гласит:

Марфа Васильевна, из рода Собакиных,

третья супруга Царя и Государя Иоанна IV Васильевича.

Таинственная юродивая

 
И дым отечества нам сладок и приятен!
Друзья! случалось ли когда вам, в час свободный,
С заветной старины пыль дряхлую стряхнуть,
И пробежать столбцы истории народной,
И в даль минувшую догадкой заглянуть?
He правда ль, что тогда душа в вас оживает.
И мысль за мыслию как водопад течет,
И сердце биться в вас сильнее начинает,
И светлая слеза на хартию падет?
Кто испытать умел подобные мгновенья,
Тот в жизни светлые минуты испытал;
Поверьте! счастлив – кто в тиши уединенья
Невзгоды за пером на время забывал!
Но тот, кто дни свои считает лишь балами,
Чья жизнь – купеческий приход, барыш, расход,
Кто весел лишь тогда, когда кутит с друзьями,
Друзья, мне жалок тот! друзья, мне жалок тот!
Богач баклуши бьет, а автор день, ночь пишет;
Тот любит светский шум, тот скромно жизнь ведет;
Один всю жизнь свою наукою лишь дышит,
Другой шампанским лишь и дышит и живет;
Напыщенный богач над авторством смеется,
И автор, по его, на чердаке живет;
Но пусть же обеднять и богачу придется:
Скорее автора – он с голоду умрет!..
 

Василий Потапов

Часть первая

Ты раскройся передо мною, старина-матушка, развернитесь, летописи минувших лет!..

В. П.

 
Дела давно минувших дней,
Преданье – старины глубокой…
 

А. С. Пушкин

Глава первая. Замыслы Годунова

Юродивая в тереме Годунова. – Тайное совещание. – Дьяк Михайло Битяговский. – Царевич, Богом спасаемый. – Яд не действует. – Страшный замысел.

Было около полудня. Боярин Борис Феодорович Годунов возвращался из дворца. Подошедши к своему дому, он набожно помолился на все стороны и уже начал взбираться на высокое крыльцо, как позади его раздался женский голос: «Здорово, боярин!» Годунов обернулся и увидал женщину лет сорока, высокого роста, с желтым, истомленным лицом и впалыми глазами, на устах которой блуждала какая-то неопределенная улыбка. Она была одета в черный поношенный сарафан, такого же цвета повязка покрывала ее голову; но в одежде ее была заметна особенная странность и небрежность.

– Здорово, боярин! – повторила она, подходя ближе к Борису. – Как живешь-можешь? Углицкие тебе кланяются…

– Здравствуй, Агафьюшка! – отвечал Годунов ласково и приподнявши шапку. – Давно ли из Углича?..

– Недавно, родимый, недавно! Почесь что только ввалилась в Москву, да и поспешила к благодетелю; весточка есть…

Борис подал знак, чтобы она молчала и следовала за ним. Вошедши в свой рабочий терем, Борис тщательно запер дверь и, опустившись в кресло, обитое малиновым бархатом, обратился к незнакомке, которая почтительно стояла перед ним.

– Теперь говори, Агафья, – сказал Годунов, склонивши голову на руку и облокотясь об стол, подле которого сидел, – теперь говори! А вперед будь осторожнее и не начинай на улице такой речи, которую должно вести за замком…

– Ладно, боярин, – отвечала Агафья, поклонившись. – Вперед будем учиться у твоей милости хитрости, уму и разуму, а на былом не взыщи: ведь мы, угличане, не вам, москвичам, чета; в нашу душу смотрись как в матушку Волгу, а в вашей, как в Неглинке, и ворон не увидит, как он черен… – Говоря эти слова, незнакомка значительно улыбнулась.

– Полно, Агафьюшка, говорить речи праздные, – молвил Годунов, – скажи лучше, что нового в Угличе?.. Что царевич?..

– Слава тебе господи, живет и здравствует! – отвечала Агафья.

– Стало быть, мое приказание не было исполнено? – спросил Борис снова, нахмуривши брови…

– А кто их ведает! Говорят, что трудились, да ведь ты то подумай, Федорыч, что Господь хранит всякого неповинного, а выше Бога, не взыщи, никто не будет, и влас с главы без воли Его не погибнет…

В это время кто-то сильно постучал в дверь. Борис вздрогнул, но, тотчас же оправившись от испуга, встал с своего места и, подошедши к двери и не отпирая, спросил вполголоса:

– Кто там?

– Приезжий из Углича дьяк пришел и неотступно желает бить челом твоей милости; прикажешь ли впустить, боярин? – отвечал из-за дверей голос.

Борис улыбнулся, взглянул на Агафью и молвил:

– Гости за гостями и всё углицкие; верно Битяговский!.. Позови его! – прибавил Годунов и, щелкнувши ключом, возвратился на свое место. Лишь только он уселся, как дверь отворилась и вошел мужчина высокого роста, пожилых уже лет, свирепого и ужасного вида. Рыжие волосы на голове и бороде, испещренные предательскою сединою, при первом взгляде на вошедшего могли бы напоминать каждому страшного духа тьмы, присланного из ада на землю для исполнения какого-нибудь бесчеловечного предприятия, а серые глаза, подернутые туманною оболочкою и находившиеся в беспрерывном движении, ясно говорили, что это злодей, для которого нет ничего священного: таков был дьяк Михайло Битяговский.

Сделавши несколько поклонов перед иконою, висевшею в переднем углу, Битяговский отвесил чуть не земное почтение Годунову и потом, обратившись к Агафье, сказал:

– А! Юродивая, уж ты здесь! Скоренько залетела, за тобою не успеешь…

– He взыщи, Мишенька! – отвечала Агафья, улыбнувшись. – Что тебе дивиться, ведь наше дело не боярское: нет пуховой перинки, не на чем нежиться лишний часок, нет дорогого убранства, не во что рядиться до полудня. – «Лег – свернулся, встал – стряхнулся», – говорит пословица. Вот и успела раньше тебя принести Федорычу от углицких поклон.

Борису, по-видимому, наскучила двусмысленная болтовня юродивой, и он, чтобы прервать ее речь, обратился к Битяговскому с вопросом:

– Что нового, Михайла, как поживают наши углицкие?

– Слава богу, боярин, – отвечал Битяговский, – твоими молитвами и попечениями здравствуют себе… Царица Мария Феодоровна любуется своим сынком-царевичем, родня ее – бояре Нагие с утра до ночи бражничают, а царевич Димитрий Иоаннович цветет, что твой маков цвет, и красив, и умен… да! умен так, – прибавил Битяговский помолчавши, – что и сказать нельзя. Коли прикажешь, боярин, так я расскажу тебе про его забавы, хоть про одну примерно…

На лице Годунова явно блеснуло нетерпение, но Битяговский, как будто не замечая того, продолжал:

– Мне рассказывала про это мамка его, боярыня Волохова; однажды, Великим постом в нынешнем году, царевич вышел с своими товарищами, боярскими детьми, на задний двор гулять и тешиться, велел им из снегу, который еще не стаял, наделать столбиков, и столбики те похожи были на образ человеческий; один из этих столбиков был выше всех и стоял на месте почетном. Вот, как все было готово, он и давай их косить деревянным мечом, кому отсечет руку, да примолвит: «вот тебе, боярин Клешня, – будь вперед умнее»; другого проколет насквозь, да закричит: «вот и тебе, князь Шуйский, – не хитри!..» наконец подошел к столбику, что был выше всех, отхватил совсем прочь голову, сам захохотал и проговорил: «и твоя денежка не щербата, Борис Годунов, ты всех выше, тебе и подарок почетнее!..» Потом царевич бросил свой меч и побежал в хоромы, приговаривая: «так им будет в мое царствование!..» Умен, так умен, что и сказать нельзя!..

Битяговский замолчал и украдкой взглянул на Бориса. Лицо Годунова пылало, грудь волновалась…

– И это так действительно было? – спросил Борис, мрачно взглянувши на дьяка.

– Боярыня Волохова меня заверила… – отвечал Битяговский,

– Так-то вы исполняете мои поручения! – вскричал Годунов, вскочивши со своего места. – Вы все готовы продать душу свою на вес золота, вы никак не прочь от моих милостей, наград и почестей… Вы все обещаете исполнить, да только на словах. Говори, почему не исполнено мое приказание, разве я не дал вам верного средства?.. – Битяговский испугался и сделал несколько шагов назад.

– He гневись, боярин, – проговорил он робко, – прежде изволь выслушать; по твоему приказанию я изыскивал все средства, чтобы привести умысел наш в исполнение, – ведь ты сам настрого запретил мне показываться без особенной надобности во дворце: вот я и действовал стороною. Боярыня Волохова взялась угодить тебе, подговорила поваренка, и раза три подмешивали яд… то есть твое снадобьице, боярин, в яства царевичевы…

– Ну что же далее? – спросил Годунов с нетерпением.

– Яд не подействовал! – отвечал Битяговский, пожимая плечами.

– Ты лжешь, бездельник! – вскричал Борис, подходя к дьяку. – Ты лжешь…

– Сними с меня голову, боярин, если я сказал хоть одно неправое слово, – отвечал сей последний хладнокровно.

Годунов задумался и снова опустился в бархатное кресло. Несколько минут продолжалось молчание.

– He действует, яд не действует… – проговорил наконец Борис в раздумье. – Чудное дело!.. Послушай, Михайло, – прибавил он наконец, взглянувши пристально на дьяка, – не знаешь ли ты средства вернее… которое бы подействовало… ты меня понимаешь?.. Такое средство, на которое бы никакой заговор…

Битяговский, не давши Годунову докончить речи, улыбнулся и сделал рукою знак, от которого волосы у хитрого боярина стали дыбом…

– Убийство, – вскричал он, – открытое убийство!

– Михайла, только один демон мог внушить тебе эти мысли…

Битяговский снова улыбнулся и отвечал хладнокровно:

– Других средств не остается, боярин… твердая рука, которая не даст промаха, и острый нож… решат всё дело, скорее белого порошка твоего…

Годунов снова содрогнулся.

– Ужасный замысел! – сказал он в раздумье. – Но я согласен: скажи мне, кто в состоянии исполнить его?..

– Мало ли людей, боярин, разве ты не имеешь в Угличе приверженцев?.. – отвечал дьяк. – Положись во всем на меня, я, по милости твоей, живу там безвыездно, управляю земскими делами, и поверь, не буду дремать… Твоя польза для меня всего дороже. Да! Боярин, если задрожит рука другого, то не дрогнет рука Битяговского…

– Смотри не промахнись, Михайлушко! – раздалось вдруг в углу светлицы.

Борис и Битяговский вздрогнули и побледнели, как преступники, уличенные в злодеянии.

Годунов первый пришел в себя и, грозно взглянувши на Агафью, которая стояла смиренно и, потупивши глаза, перебирала в руках длинные четки, сказал:

– Что ты тут бормочешь, сумасшедшая? Непригоже, Агафья, подслушивать чужие речи!..

Агафья низко поклонилась:

– Слушаю, боярин, да исполнить приказ твой трудно: рада бы не слушать, а слова твои сами в уши напрашиваются. Давно, Федорыч, обещал ты подарить Агафье сережки, вот теперь бы кстати, завесь дуре уши золотом – ничего не услышит, право так, не погневись, родимый!

Борис улыбнулся:

– За золотыми серьгами дела не станет: вот тебе, Агафья, возьми, да смотри же употреби эти деньги на то, для чего просила, и чтобы ты никогда ничего не слыхала, а если что и слышала – постарайся забыть! Теперь прощай, ступай с Богом, помни одно: никому ни слова, ни здесь, ни в Угличе!

Годунов подал юродивой серебряную монету и сделал знак, чтобы она вышла.

Юродивая взяла монету, поклонилась и сказала:

– Будь покоен, Федорыч, я молчалива и лишнего словечка не вымолвлю, а не то ты, пожалуй, велишь Михайлушке и мне отрезать язык; есть, боярин, другая свидетельница, ее не испугаешь ножом и не подкупишь деньгами: эту свидетельницу зовут совестью; куды она, голубушка, неугомонна! Расходится, так и не уймешь!

Борис с негодованием вскочил с места, но юродивой уже не было.

– Успокойся, боярин, – заметил Битяговский, – я хорошо знаю эту юродивую, она живет в Угличе, у меня в доме; язык ее правда остер как нож, но верь мне, что она нас не выдаст.

– Положим так, – заметил Годунов, – я верю словам твоим, но осторожность и тайна должны быть первыми условиями наших замыслов…

Долго еще совещались злоумышленники на жизнь невинного младенца; наконец Битяговский вышел осторожно из дома боярина Годунова и скрылся…