Уолтер Тевис
Ход королевы

Бет откашлялась.

– Мне надо в туалет.

– Мы через десять минут уже приедем, – сказал мистер Ганц.

Она решительно помотала головой:

– Я не дотерплю.

Мистер Ганц пожал плечами и, когда загорелся зеленый свет, свернул к бензозаправке. Бет шмыгнула за дверь с табличкой «Ж» и заперлась. Помещение было грязное, с темными разводами на белом кафеле и расколотой раковиной. Открыв кран с холодной водой, Бет закинула в рот пилюли, набрала в горсть воды, хлебнула и проглотила. Почти сразу стало легче.

* * *

Классная комната оказалась просторной, с тремя черными досками на дальней стене. На той доске, что висела в центре, белым мелом было написано: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, БЕТ ХАРМОН!» – большими буквами. Над доской висели цветные фотографии президента Эйзенхауэра и вице-президента Никсона. Почти все парты из класса вынесли и поставили рядком в коридоре вдоль стены; оставшиеся сдвинули в дальний конец помещения. В центре стояли буквой «U» раскладные столы, на каждом уместилось по четыре картонные шахматные доски с зелеными и бежевыми квадратами и пластмассовыми фигурами. Железные стулья разместились внутри буквы «U» напротив черных фигур, при этом на стороне белых ни одного стула не было.

С остановки на бензозаправке прошло уже минут двадцать, нервная дрожь отпустила, но глаза все еще щипало, а суставы болели. Бет была в белой блузке с красными буквами «Метуэн», вышитыми на кармане, и в темно-синей плиссированной юбке.

Когда они втроем вошли, в классе никого не было – мистер Ганц отпер дверь ключом, который до этого лежал у него в кармане. Через минуту зазвенел школьный звонок – коридор наполнился топотом и голосами, в класс начали заглядывать ученики, в основном мальчишки. Очень большие мальчишки, почти как мужчины, – это была старшая школа. Они ходили засунув руки в карманы и оттого сутулились. Бет на секунду растерялась, не зная, куда ей сесть, но потом сообразила, что не сможет сидеть, если будет играть со всеми сразу – ей придется расхаживать от доски к доске, чтобы сделать очередной ход.

– Эй, Аллан, глянь! – крикнул один мальчик другому, махнув большим пальцем в сторону Бет, и она внезапно увидела себя словно со стороны: мелкий никчемный человечек, некрасивая девочка с каштановыми волосами и в унылой приютской школьной форме. Она была в два раза меньше этих шумных, громогласных, нахальных, беспечных учеников в ярких свитерах и чувствовала себя беспомощной и нелепой. Но при очередном взгляде на шахматные доски с расставленными в знакомом порядке фигурами неприятное чувство стало слабеть и испаряться. Возможно, для нее нет места в обычной старшей школе, но оно точно есть здесь, рядом с этими двенадцатью досками.

– Сядьте и замолчите, пожалуйста, – заговорил мистер Ганц необычно властным тоном. – Чарльз Леви будет играть за доской номер один как наш лучший шахматист, остальные рассаживайтесь как пожелаете. Во время игры никаких разговоров.

Все как один вдруг замолчали и посмотрели на Бет. Она в ответ тоже обвела всех взглядом, не моргая, и ощутила, как в душе закипает ненависть, черная, как ночь.

Бет обернулась к мистеру Ганцу и спросила:

– Откуда мне начать?

– С доски номер один.

– А потом перейти к следующей?

– Да, – кивнул он.

Бет только сейчас поняла, что он даже не представил ее мальчикам. Она подошла к первой доске, за которой на стороне черных фигур уже сидел Чарльз Леви, протянула руку, взяла королевскую пешку и переставила ее на четвертое поле.

Удивительно, насколько плохо они играли. Все без исключения. В самых первых партиях, сыгранных в ее жизни, она и то ориентировалась лучше и понимала больше, чем эти большие мальчишки. Они не замечали отсталые пешки^[7] по всей доске, а их фигуры сами подставлялись под «вилки»^[8]. Некоторые игроки бросались в жестокие матовые атаки – Бет легко их отбивала, будто отмахивалась от мух. Она быстро переходила от одной доски к другой, не чувствуя нервной дрожи ни в животе, ни в руках. Возле каждой доски ей требовалась одна секунда, чтобы оценить позицию и решить, что делать дальше. Ее ходы были стремительными, уверенными и смертоносными. Чарльза Леви назвали лучшим игроком – она лишила все его фигуры защиты за двенадцать ходов и еще за шесть поставила мат королю на последней горизонтали связкой слон-ладья.

Ее ум был ясен и остр, а душа пела в лад с изысканными движениями шахматных фигур. В классе пахло меловой пылью, приютские ботинки поскрипывали с каждым шагом, когда она шла вдоль ряда соперников. Вокруг все молчали; Бет чувствовала себя центром внимания – крошечной, но незыблемой точкой, откуда все контролируется. За окном чирикали птицы – она их не слышала. Несколько человек изумленно смотрели на нее – какие-то ребята пришли из коридора и встали у стены поглазеть на простую девчонку из приюта с окраины города, на девчонку, которая переходила от игрока к игроку с энергией и целеустремленностью Цезаря на поле битвы, с изяществом Павловой под светом софитов. Зрителей набралось около дюжины; одни ухмылялись, другие зевали, но большинство из них чувствовали, что в комнате образовался сгусток энергии, ощущали присутствие того, чего эти старые усталые школьные стены никогда раньше не видели за всю свою долгую историю.

По сути, то, что она сейчас делала, было до ужаса банально, но энергия ее удивительного ума искрила в классе, и те, кто понимал в шахматах, могли эти искры разглядеть. Каждый ход был выплеском той энергии. Часа за полтора Бет разгромила всех противников, и притом без единого неверного или бесполезного хода.

Наконец она остановилась и огляделась. Взятые в плен фигуры сбились в кучки у края шахматных досок. Несколько старшеклассников таращились на нее, остальные отводили глаза. Раздались разрозненные аплодисменты, и у Бет вспыхнули щеки. Ее душа тянулась обратно к доскам, к опасным положениям на них и смертоносным позициям фигур. Но там уже ничего не осталось, а она снова превратилась в маленькую девочку, лишенную силы и власти.

Мистер Ганц вручил ей коробку уитманских^[9] шоколадных конфет за два фунта и отвел обратно к машине. Ширли молча устроилась на заднем сиденье, стараясь не касаться севшей рядом Бет. Всё так же молча они доехали до «Метуэн-Хоум».

В пять часов, как обычно, настал час домашнего задания, Бет сидела в читальном зале – и это было невыносимо. Она попыталась мысленно играть в шахматы, но теперь, после ее триумфа в старшей школе, воображаемые доски и фигуры казались какими-то жалкими, тусклыми, незначительными. Тогда она взялась за учебник географии, поскольку завтра предстояла контрольная, однако в толстой книге были в основном картинки, а особого смысла в картинках она не находила. Джолин в читальном зале не было, и Бет отчаянно хотелось ее увидеть, спросить, нет ли еще зеленых таблеток. Она то и дело прижимала ладонь к карману блузки, словно в какой-то сверхъестественной надежде нащупать там твердую круглую пилюлю. Но в кармане было пусто.

Джолин нашлась за ужином – как ни в чем не бывало уплетала спагетти в столовой. Бет вошла, подхватила поднос и, даже не взяв еды, зашагала к ее столику. Напротив Джолин сидела еще одна чернокожая девочка – новенькая по имени Саманта; они с Джолин что-то обсуждали.

Бет подступила прямиком к ним и спросила:

– У тебя есть еще?

Джолин, нахмурившись, помотала головой.

– Как твой выход в люди? – поинтересовалась она. – Не облажалась?

– Нет, – сказала Бет. – У тебя есть хоть одна?

– Детка, я больше не хочу об этом слышать, – буркнула Джолин и отвернулась.

* * *

В субботу на дневном киносеансе показывали «Багряницу». Фильм был высокодуховный, с Виктором Мэтьюром^[10]. Собрались все воспитатели – сидели, ушки на макушке, в последнем ряду, составленном из кресел, около подрагивавшего проектора. Бет первые полчаса смотрела сквозь полузакрытые веки – красные от бессонницы глаза щипало. В ночь четверга она совсем не спала, а в пятничную подремала не больше часа. Желудок скрутило узлом, во рту стоял уксусный привкус. Она сгорбилась на складном стуле, засунув руки в карманы юбки и сжимая в кулаке отвертку, которую припрятала утром. Отвертку она стянула со скамейки в столярной мастерской на мальчишеской половине, сбегав туда после завтрака. Никто ее не заметил.

Бет стиснула отвертку до боли в пальцах и сделала глубокий вдох. Затем встала и направилась к двери, где сидел на страже мистер Фергюссен.

– Я в туалет, – шепнула Бет.

Мистер Фергюссен кивнул, не отрывая глаз от Виктора Мэтьюра с обнаженным торсом на гладиаторской арене.

Бет целеустремленно миновала узкий коридор, шагая по выцветшему, вздувшемуся волнами линолеуму, прошла мимо девчачьей спальни, через комнату отдыха с выпусками журнала «Христианские устремления» и подборкой книг от «Ридерз дайджест» прямиком к дальней стене, в которой было окошко с вывеской «АПТЕКА» и запертым висячим замком.

В комнате стояло несколько маленьких деревянных табуреток, Бет подхватила одну из них. Поблизости никого не было, она слышала только крики гладиаторов с экрана в библиотеке и собственные шаги. Шаги казались ей очень громкими.

Бет поставила табуретку у окошка и забралась на нее – проушины с висячим замком оказались точно на уровне глаз. Само окошко из матового стекла с проволочной сеткой внутри было вставлено в деревянную раму, покрытую толстым слоем белой эмали. Бет внимательно изучила шурупы в металлических пластинах-проушинах. Они тоже были залиты эмалью. Бет нахмурилась, сердце заколотилось быстрее.

В те редкие дни, когда папа бывал дома и при этом трезвый, он любил заниматься всяким мелким ремонтом по хозяйству. Дом был старый, в бедном районе города, и все деревянные части там тоже были густо замазаны эмалевой краской. Бет в возрасте пяти-шести лет помогала папе откручивать от стен рамки выключателей и розеток большой отверткой. У нее это хорошо получалось, и папа ее хвалил. «Ты быстро схватываешь, золотко», – говорил он, и Бет с тех пор никогда не чувствовала себя такой счастливой. А если бороздки-пазы на шурупах были забиты краской, он говорил: «Дай-ка папочка тебе поможет», – и делал со шляпками шурупов что-то такое, после чего ей оставалось только вставить кончик отвертки в паз и повернуть. Но что именно он делал, чтобы счистить краску? И в какую сторону нужно крутить отвертку? На секунду Бет ощутила удушье от полного бессилия и растерянности. Крики на гладиаторской арене переросли в рев, музыка стала громче и неистовее. Придется слезть с табуретки, вернуться в библиотеку и сесть на свое место перед экраном.

Но если она так поступит, ей уже не избавиться от этого состояния – вечером она ляжет в постель, свет из-под двери будет бить ей в глаза, звуки из коридора полезут в уши, во рту появится уксусный привкус, а облегчение не наступит, тело не расслабится. Бет сжала в кулаке рукоятку отвертки и ткнула по очереди в два больших шурупа. Ничего не произошло. Она стиснула зубы и крепко задумалась, затем сурово кивнула в ответ на собственные мысли, снова сжала отвертку и принялась выколупывать краску уголком наконечника. Именно это и делал папа. Она давила на рукоятку обеими руками, приставив острый краешек к пазу шурупа и твердо упираясь ногами в сиденье табуретки. Несколько кусочков краски поддалось легко, и под ними показалась латунная шляпка. Бет нажимала еще и еще. Наконец отвалился большой пласт белой эмали, освободив бороздку.

Она переложила отвертку в правую руку, аккуратно вставила наконечник отвертки в паз шурупа и повернула – влево, как учил папа. Теперь она это вспомнила – все-таки память у нее была хорошая. Бет крутила изо всех сил, но опять ничего не произошло. Она вытащила отвертку из паза, взялась за нее обеими руками и вставила обратно. Повернула отчаянно, перекручивая кисти и предплечья, и давила до тех пор, пока боль в руках не стала невыносимой. И тогда что-то хрустнуло в пластине замка – шуруп начал поддаваться. Бет крутила отвертку, пока ножка шурупа не вылезла настолько, что его уже можно было ухватить пальцами, довертела, вытащила шуруп и положила в карман блузки. То же самое проделала еще раз. В той пластине, над которой трудилась Бет, было четыре отверстия – по одному в каждом углу, – но держалась она только на двух шурупах – Бет внимательно изучила навесной замо́к в последние несколько дней, когда подходила к окошку за порцией витаминов. Заодно каждый раз она заглядывала внутрь аптеки – удостовериться, что зеленые таблетки по-прежнему на месте, в большой стеклянной банке.

Второй шуруп она тоже положила в карман, а проушина сама собой повисла на замке, который теперь держался на второй пластине, привинченной к внешней раме окошка. Много ума для того, чтобы понять, что достаточно открутить лишь одну проушину, а не обе, не требовалось, хотя поначалу Бет казалось, что придется поработать и над второй. Она потянула на себя окошко, отклонившись назад, чтобы отвести раму в сторону, и нырнула головой в проем. Лампочка под потолком не горела, но Бет разглядела в темноте очертания стеклянной банки. Просунула руки в проем, затем, встав на цыпочки, навалилась животом на подоконник и подалась вперед. Она извивалась, протискиваясь в узкое окошко; ноги оторвались от табуретки, острый край подоконника давил так, будто ее резали ножом. Бет не обращала на боль внимания и продолжала методично, рывками, ввинчиваться в проем. Она одновременно почувствовала и услышала, как рвется ткань блузки на животе, и тоже проигнорировала – в шкафчике у нее есть еще одна, можно будет переодеться.

Наконец ее ладони коснулись холодной гладкой поверхности железного стола ниже подоконника. За этот узкий белый стол вставал мистер Фергюссен, когда раздавал им витамины. Бет снова рванулась и оперлась на руки. Там стояли какие-то пустые коробки – она смахнула их, расчищая для себя пространство. Теперь уже двигаться было легче. Бет перенесла вес вперед – подоконник скользнул под бедра, под колени, под ступни, и она повалилась на стол, успев в последнюю секунду сгруппироваться, чтобы не упасть на пол. Она внутри! Сделав пару глубоких вдохов и выдохов, Бет слезла со стола. Света, проникавшего через окошко, хватало, чтобы различать очертания предметов. Она шагнула к дальней стене тесной каморки и остановилась, глядя на смутно проступающую в темноте банку, заткнутую стеклянной крышкой. Бет сняла крышку и бесшумно положила ее на стол. Затем медленно запустила обе руки в широкое горлышко. Пальцы коснулись скользкой поверхности десятков таблеток. Сотен таблеток. Она просунула руки глубже, зарывшись в таблетки по запястья, набрала воздуха в грудь и надолго задержала дыхание. Наконец выдохнула и вытащила из банки правую руку, зачерпнув целую горсть пилюль. Считать их не стала – сразу закинула в рот и глотала, пока все они не оказались в желудке.

После этого Бет насыпала еще три горсти таблеток в карманы юбки. Справа от окна на стене висел диспенсер для бумажных стаканчиков. Бет сумела дотянуться до него, встав на цыпочки, и отсчитала четыре стакана. Прошлой ночью она все обдумала и остановилась именно на этом количестве. Стопку из четырех стаканов Бет поставила на стол рядом со стеклянной банкой, отделила стаканы друг от друга и по одному наполнила таблетками. Отступила на шаг и осмотрела банку. Таблеток в ней осталось примерно вполовину меньше, чем было, – это оказалось очень заметно. Проблема вроде бы неразрешимая – придется подождать и посмотреть, что будет, когда пропажа обнаружится, решила Бет.

Оставив стаканчики на столе, она подошла к двери, через которую в аптеку на раздачу витаминов попадал мистер Фергюссен. Можно выбраться этим путем – открыть дверь изнутри и в два захода перенести таблетки в железную тумбочку возле кровати. У нее там стоит почти пустая коробка с бумажными платками. Если положить таблетки туда, сверху прикрыть их парой «клинексов», а саму коробку поставить в самый низ, под чистое белье и носки, никто не найдет.

Но дверь не хотела открываться – она была заперта каким-то надежным способом. Бет тщательно ощупала шарообразную ручку и щеколду. Горло перехватило, а руки вдруг окоченели, как у мертвеца. Подозрения, что с дверью не совладать, оправдались: нужен ключ, даже для того чтобы открыть ее изнутри. А вылезти отсюда через то же окошко с четырьмя полными стаканами транквилизаторов не получится.

Бет затрясло. Ее хватятся на киносеансе – Фергюссен заметит, что она всё не возвращается. Проектор остановят, детей загонят в комнату отдыха, Фергюссен их пересчитает, а она будет в аптеке. Но хуже нервной дрожи было чувство безысходности – то самое кошмарное чувство, от которого леденело сердце, когда ее увезли из дома, заперли в приюте, заставили спать в комнате с двадцатью незнакомыми девочками и ночами напролет слушать звуки из коридора. Это было почти так же ужасно, как крики в доме, когда там жили папа и мама – они громко ругались в ярко освещенной кухне, а Бет лежала на раскладушке в гостиной, и ее тоже охватывала безысходность, появлялось ощущение, будто она загнана в ловушку, и от этого ощущения коченели руки и ноги. Под дверью, отделявшей гостиную от кухни, была большая щель – оттуда прорывался свет вместе со словами, которые родители выкрикивали друг другу.

Бет вцепилась в дверную ручку аптеки и надолго замерла, отрывисто дыша. Наконец сердце почти вернулось к нормальному ритму, а конечности снова обрели чувствительность. Выбраться можно в любой момент – через окошко. Карманы у нее набиты таблетками. Бумажные стаканы надо поставить на белый стол под окошком, а когда она вылезет оттуда и встанет на табуретку, дотянуться до них и вытащить по одному. Бет четко себе это представила, как позицию фигур на шахматной доске.

Она перенесла стаканы с таблетками на стол, начиная ощущать то самое безмерное спокойствие, которое возникло в тот день, в старшей школе, когда она поняла, что непобедима. Опустив на стол четвертый стакан, Бет обернулась и посмотрела на стеклянную банку. Фергюссен поймет, что таблетки украдены – это невозможно скрыть. Тут вспомнилась поговорка, которую любил повторять папа: «Семь бед – один ответ».

Бет взяла стеклянную банку, поставила ее на стол и высыпала обратно содержимое бумажных стаканов. Отступила на шаг и окинула банку взглядом. Вылезти наружу, просунуть в окошко руки и вытащить банку – это будет легко. И Бет уже придумала, где ее спрятать – в девчачьей спальне, на полке в подсобке, которой никто не пользуется. Там стоит оцинкованное ведро, не пригодившееся уборщику. Банка в ведро как раз уместится. Еще в подсобке есть стремянка, с помощью которой можно будет достать до верхней полки, и не бояться, что кто-то увидит, поскольку девчачья спальня запирается на ключ изнутри. Если из-за пропавших пилюль воспитатели устроят обыск, и даже если они найдут банку, никто не отыщет доказательств, что Бет Хармон с этим как-то связана. Она будет брать понемножку, всего по несколько пилюль каждый раз, и никому не скажет, где они, даже Джолин.

Действие целой горсти таблеток, проглоченных несколько минут назад, потихоньку достигло центральной нервной системы. Нервозности как не бывало. Бет целеустремленно взобралась на белый стол мистера Фергюссена, высунула голову в окошко и оглядела комнату отдыха, по-прежнему пустую. Стеклянная банка стояла в паре дюймов от ее левого колена. Бет протиснулась в проем и твердо встала на табуретку. Еще раз осмотрелась с этой высоты, чувствуя полное спокойствие, всесилие, власть над собственной жизнью.

Она, как во сне, повернулась, наклонилась через окошко, потянувшись к банке на столе, и взяла ее обеими руками за широкое горлышко. Во всем теле образовалась восхитительная легкость. Бет поддалась ей, расслабившись, замедлив движения, и долго смотрела в банку, в зеленые глубины таблеточного моря. Из библиотеки неслась бравурная музыка. Ступни Бет еще касались табуретки, а сама она как складной нож скользнула вперед по раме окна, уже не чувствуя острого ребра подоконника. Она превратилась в мягкую тряпичную куклу. Взгляд расфокусировался, и зеленый цвет в банке вспыхнул яркой люминесцентной кляксой.

«Элизабет!» Голос шел из какой-то точки в ее голове. «Элизабет!» Бет поморщилась: голос был женский, резкий и неприятный, как у матери. Она не обернулась. Пальцы, прижатые к банке, ослабели. Бет сжала их и потянула банку к себе. Ей чудилось, она движется, словно в замедленной съемке, как в кино – когда показывают родео, все замедляется, если кто-то падает с лошади, и всадник плавно опускается на землю, так, что кажется, будто он не может удариться. Бет подняла банку обеими руками, одновременно развернувшись, – стеклянное горлышко задело раму окошка с глухим звоном, запястья изогнулись, банка выскользнула из рук и взорвалась осколками на краю табуретки у ее ног. Осколки вперемешку с сотнями зеленых таблеток волной хлынули на линолеум. Стекляшки ловили гранями свет, как хрусталь, и сверкая замирали на полу, а зеленые пилюли катились дальше сияющим водопадом, прямо к миссис Дирдорфф. Миссис Дирдорфф стояла в нескольких футах от нее и говорила: «Элизабет!» – снова и снова. Как показалось Бет, прошло очень много времени, прежде чем таблетки остановились.

За спиной миссис Дирдорфф стоял мистер Фергюссен в неизменных белых штанах и такой же белой футболке, рядом с ним – мистер Шелл, а позади них толпились дети, которым было любопытно поглазеть, что происходит. Некоторые щурились и часто моргали от яркого света после темной библиотеки, где только что закончилось кино. Все, кто был в комнате отдыха, смотрели на Бет – она высилась на своем миниатюрном табуреточном пьедестале, подняв и разведя на расстояние фута руки, будто все еще держала в ладонях стеклянную банку.

Фергюссен отвез ее на коричневой служебной машине в больницу. Там, в маленькой, ярко освещенной комнате, ее заставили проглотить серую резиновую трубку. Это оказалось просто. Ничто не имело значения – перед ее глазами колыхалось зеленое море пилюль в стеклянной банке. Бет заснула, а проснулась лишь на секунду, когда кто-то ввел ей в руку иглу. Сколько времени провела в больнице, она не знала, но на ночь не осталась точно – Фергюссен повез ее обратно в приют тем же вечером. Теперь Бет сидела на переднем пассажирском кресле, проснувшаяся и безмятежная. Больница находилась на территории университета, где Фергюссен учился на последнем курсе. Из окна машины он указал на здание Психологического факультета, когда они проезжали мимо:

– Вон там я учусь.

Бет ограничилась кивком. Она представила Фергюссена учеником за партой, как он пишет контрольные и тянет руку, когда ему нужно выйти в туалет. Раньше она никогда не думала об этом человеке с симпатией – считала его таким же, как остальные воспитатели.

– Боже, девочка, я думал, Дирдорфф лопнет от злости, – сказал он.

Бет смотрела, как деревья уезжают назад за окном машины.

– Сколько таблеток ты съела? Двадцать? – спросил Фергюссен.

– Я не считала.

Он усмехнулся:

– Ну, тогда наслаждайся. Завтра начнется ломка.

* * *

В «Метуэне» Бет направилась прямиком в постель и крепко проспала двенадцать часов. На следующее утро, после завтрака, Фергюссен, снова молчаливый и отстраненный, пришел за ней, чтобы отвести в кабинет миссис Дирдорфф. Как ни удивительно, страха она не испытывала. Банка разбилась, с таблетками вроде бы было покончено, но Бет чувствовала себя отдохнувшей и спокойной. Потому что, одеваясь, сделала неожиданное открытие: в глубоком кармане шерстяной юбки лежали пережившие ее пленение, поездку в больницу, раздевание и одевание двадцать три зеленые пилюли. Бет пришлось достать зубную щетку из футляра, чтобы они все там уместились.

Миссис Дирдорфф заставила ее ждать почти целый час. На Бет это не произвело впечатления – она сидела в коридоре и читала в географическом журнале статью об индейском племени, жившем в скальных пещерах на побережье. О коричневых людях с черными волосами и плохими зубами. На фотографии было много детей; большинство из них держали на руках или обнимали взрослые, и это было странно: к ней взрослые никогда не прикасались, разве что для того, чтобы наказать. Бет не позволила себе думать о кожаном ремне миссис Дирдорфф. Если директриса собирается пустить его в ход, наверняка удастся отвертеться. Бет почему-то чувствовала, что деяние, за которым ее вчера поймали, превосходит по масштабам любое обычное наказание. Кроме того, она догадывалась, что руководство приюта осознаёт свою вину в том, что кормило ее и других детей транквилизаторами, чтобы они были поспокойнее, а значит, легче будет замять дело.

* * *

Миссис Дирдорфф не предложила ей сесть. На диванчике в директорском кабинете расположился мистер Шелл, а красное кресло занимала мисс Лонсдейл. Мисс Лонсдейл вела духовные беседы в часовне. Бет успела ее наслушаться до того, как по воскресеньям начала убегать в подвал, чтобы поиграть в шахматы с уборщиком. Беседы были о христианском служении и о том, что дансинги и коммунизм – это очень плохо, и еще в мире много всего плохого – тут мисс Лонсдейл не вдавалась в подробности.

– Мы обсуждали твое поведение целый час, Элизабет, – сказала миссис Дирдорфф, устремив на Бет ледяной угрожающий взгляд.

Бет смотрела на нее и молчала. Она чувствовала – происходит что-то похожее на игру в шахматы, а в шахматах нельзя позволить противнику угадать твой следующий ход.

– Твое поведение всех нас повергло в шок, Элизабет. Никогда… – На секунду у миссис Дирдорфф на челюстях с обеих сторон надулись желваки – мышцы натянулись, как стальные кабели. – Никогда в истории «Метуэн-Хоум» не было столь позорных происшествий. И это не должно повториться.

– Мы все чудовищно разочарованы… – начал мистер Шелл.

– Я не могу заснуть без таблеток, – сказала Бет.

Настала гробовая тишина – все потрясенно молчали некоторое время. Никто не ожидал, что она заговорит. Наконец миссис Дирдорфф обрела дар речи:

– Это одна из причин, по которым тебе больше нельзя их принимать. – В ее голосе было что-то странное – она как будто испугалась.

– Вы вообще не должны были давать их нам, – сказала Бет.

– Я не потерплю возражений от ребенка, – процедила миссис Дирдорфф. Она встала и подалась вперед, по направлению к Бет, упершись руками в стол. – Если еще раз позволишь себе так говорить со мной, ты пожалеешь.

У Бет перехватило дыхание. Тело миссис Дирдорфф вдруг показалось ей огромным, и она попятилась, будто прикоснувшись к чему-то обжигающе горячему.

Миссис Дирдорфф села и поправила очки.

– Отныне тебе запрещается посещение библиотеки и игровой площадки во дворе. Отменяется также кино по субботам, и ты должна быть в кровати ровно в восемь по вечерам. Ты поняла меня?

Бет кивнула.

– Отвечай.

– Да.

– В часовню будешь приходить на полчаса раньше остальных и расставлять стулья. Если отнесешься к своей обязанности недобросовестно, мисс Лонсдейл тотчас доложит мне, мы с ней уже договорились. Если в часовне или на уроках в классе кто-то из учителей заметит, что ты шепчешься с другими учениками, автоматически получишь десять штрафных баллов. Тебе известно, что означают десять штрафных баллов, Элизабет?

Бет опять кивнула.

– Отвечай.

– Да.

– Элизабет, мисс Лонсдейл сообщила мне, что ты часто надолго отлучаешься из часовни. Это нужно прекратить. Каждое воскресенье ты будешь проводить в часовне все девяносто минут, а также составлять краткое изложение воскресных бесед. Изложения должны быть на моем столе в понедельник утром. – Директриса откинулась на спинку деревянного кресла и сложила руки на коленях. – И вот еще что, Элизабет…

Бет с некоторым опасением взглянула на нее:

– Да, мэм?

Миссис Дирдорфф зловеще улыбнулась:

– Никаких шахмат.

* * *

На следующее утро после завтрака Бет, как всегда, стояла в витаминной очереди. Она заметила, что навесной замо́к на окошке заменили и теперь в обеих пластинах с проушинами по четыре винта.

Когда она подошла к окошку, Фергюссен, увидев ее, усмехнулся:

– Предпочитаешь самообслуживание?

Она покачала головой и протянула руку за витаминами. Он отдал ей стаканчик и сказал:

– Береги себя, Хармон. – Это прозвучало настолько ласково, что Бет удивилась. Раньше она никогда не слышала, чтобы Фергюссен так говорил во время раздачи таблеток.

* * *

Мисс Лонсдейл оказалась незлой. Когда Бет явилась к ней в девять тридцать, наставница явно чувствовала себя неловко и сразу принялась нервно показывать, как снимать чехлы со стульев и расставлять их – даже помогла с первыми двумя рядами. Бет легко бы смирилась с еженедельным посещением часовни, но терпеть бубнеж мисс Лонсдейл о безбожном коммунизме и о том, как он распространяется по Соединенным Штатам, было тяжело. Бет не высыпалась и не успевала доесть завтрак, однако ей приходилось внимательно слушать, чтобы потом написать изложение. И она слушала мисс Лонсдейл, которая с чертовски серьезным видом рассуждала о том, что им всем нужно быть настороже, поскольку коммунизм – это как заразная болезнь, которую можно подцепить в любой момент. Бет не вполне понимала, что такое коммунизм. Что-то, во что верят злые люди в разных странах, вроде нацизма, из-за которого другие злые люди замучили миллионы евреев.

Если бы миссис Дирдорфф не предупредила мистера Шейбела, он бы сейчас ждал ее в подвале. Бет страшно хотелось быть там, сыграть партию в шахматы, чтобы отработать на нем королевский гамбит. Может, мистер Ганц приведет сюда кого-нибудь из шахматного клуба сразиться с ней… Она позволила себе задуматься об этом всего на секунду, а сердце чуть не вырвалось наружу. Ей захотелось сбежать. И защипало глаза.

Она быстро поморгала, тряхнула головой и продолжила слушать мисс Лонсдейл, которая теперь говорила об ужасной стране СССР.

* * *

– Ты бы себя видела! – сказала Джолин. – Во весь рост на табуретке! Стояла там в полной отключке, пока Дирдорфф на тебя орала.

– Ощущения были забавные.

– Бляха-муха, а то! Наверняка забавные, чтоб я сдохла! – Джолин шагнула ближе. – Тебе же удалось притырить хоть немного колес? Сколько?

– Тридцать.

Джолин уставилась на нее во все глаза и выдохнула:

– Бли-ин!

* * *

Засыпа́ть без таблеток было трудно, но вполне возможно. Те несколько зеленых пилюль, что у нее остались, Бет припасла на чрезвычайные случаи, решив, что, если ей предстоят долгие часы без сна каждую ночь, она будет убивать время, изучая сицилианскую защиту. В «Современных шахматных дебютах» сицилианской защите было посвящено пятьдесят семь страниц с разбором ста семидесяти вариантов, начинающихся с ответного хода черных P-QB4^[11]. Она выучит наизусть их все и по ночам станет мысленно проигрывать в голове от и до. А когда варианты закончатся, можно будет перейти к защитам Пирца, Нимцовича и Руи Лопеса^[12]. «Современные шахматные дебюты» – толстый томище с мелким шрифтом. У нее все будет в порядке.